Полынь-трава

Спасибо небесам, что они дали такую возможность. Он не пожалеет себя, он будет работать больше, теперь на его плечах — забота не только об одной своей семье.

Так думал Чиник в первую свою монреальскую ночь.

За окном плясала, подвывая, снежная метель, ошалело метались в разные стороны большие неприкаянные снежинки… они застилали гору Джонсона и проспект, начинающийся у ее основания. Они застилали от Чиника весь мир, словно для того, чтобы он мог остаться один на один со своими мыслями.

Ему было тепло и хорошо.

На третий или на четвертый день он засиделся у Болдиных. Ксения приготовила крепкий турецкий кофе и, пока мужчины, запивая им коньяк, вели неторопливую беседу, к которой располагала непрекращавшаяся третьи сутки метель (Чинику не хотелось покидать теплый дом, и он, пока позволяло приличие, не спешил прощаться), подсела к пианино.

— Спой, женушка, нам, — попросил слегка захмелевший Болдин, попросил, не догадываясь, чем обернется его просьба. — А мы тебе подпоем, как бывало…

Когда-то давно в старом мирном добром Торжке они устраивали музыкальные вечера. У Ксении был чистый серебристый голос; Юрий помнил, как немец — учитель пения в женской гимназии — уговаривал родителей:

— У голубушка Ксени есть божий искр, не позволяйте ему гаситься, пусть едет Санкт-Петербург, ви никогда не пожалейт, божий искр, истинный крест.

Ксения изменилась, раздобрела. В морщинках на лбу читалось все, что испытала она за последние годы, но голос! — он остался по-прежнему чистым и молодым.

Выхожу один я на дорогу,

Сквозь туман кремнистый путь блестит.

Ночь тиха, пустыня внемлет богу,

И звезда с звездою говорит.

Запела негромко, словно не для других, для себя. Прикрыл глаза ладонью, как козырьком, Болдин. Нахлынули воспоминания, отогнал их решительно и зло.

Голос Ксении пресекся. Совладав с собой, она продолжала петь. Но голос пресекся снова. Не выдержала. Пересиливая рыдания, подошла к Болдину, обняла его…

— Пойди спать, устала небось, — холодно ответил Болдин.

Ксения привыкла к тому, что муж сразу менялся, едва приходили воспоминания о доме. Становился холодным и чужим.

— Успокойся, Ксения, не надо, пойди отдохни, а я соберусь полегоньку… До завтра, — сказал Чиник.

— Не надо ее успокаивать, Юрий Николаевич. Это стало с некоторых пор ее привычкой… потребностью, что ли… так вот, как сейчас, испортить настроение себе и другим, — будто через силу проговорил Болдин, — Мне бы пора не обращать внимания…

Непростительно бестактным показался Чинику неожиданный недружелюбный выпад Болдина, подумал: должно быть, не все так гладко в их семье, как старались они показать вчера, позавчера; ему стало жаль Ксению. Движимый братским состраданием, он произнес:

— Ты должна понимать, что Павлу Александровичу не легче, чем тебе… что судьбы не изменишь… надо смириться.

Тотчас перебил Болдин:

— Слишком многие хотели смириться с тем, что произошло в России. Им легче жить. И в России, и далеко от нее. — Колко, вызывающе посмотрел на гостя.

— Что вы хотите сказать?

— Только то, что сказал, — высокомерно бросил Болдин. — Вы вчера изволили заметить, что русская душа устала от несправедливости, и этим оправдали революцию. Вам представляется возможность посмотреть на одну из многих «справедливостей», которые принесла с собой революция. Почему я, русский, был вынужден покинуть свою страну? Мне все, слышите, все чуждо здесь.

— Но разве вы… не по своей воле?

— Да, по своей. Только по своей. И еще потому, что приехал сюда не доживать дни, а бороться… ибо тот русский, который не борется против большевиков, изменяет родине.

— Не думаете ли вы, что у нее сто двадцать миллионов изменников?

— Вы не дослушали меня. Я хотел еще добавить, что тот военный или бывший военный, который предпочел мирно отсидеться вдали от России, чем бы ни старался оправдать это бездеятельное сидение, изменяет еще и присяге.

Ксения, казнясь и считая себя виновницей быстро разгоравшейся ссоры, тщетно старалась примирить мужчин. Ни один ни другой не спешили ей на помощь.

В комнату вошел разбуженный громкими голосами Коля. Протирая глаза, недоуменно посмотрел на отца. Могло показаться, что приход сына еще больше возбудил Болдина.

— Вы говорили, что у того строя… который имела Россия… иссякла способность к эволюционным переменам. Вы не пробовали найти ответ, какие способности демонстрируют большевики. Голод… болезни… разруха, что еще они принесли… что еще могли принести? И миллионы смертей. А вы… а вы еще позволяете себе…

— Павел, прошу тебя… не надо, зачем же обижать Юрия?

— Ах, это я его, оказывается, обижаю! Ну, женушка, удружила, ну поддержала своего мужа… А что сделали ваши обожаемые большевики с русским языком, с русской грамотой? Вы над этим задумывались? — продолжал Болдин. — Вы помните, как встретила печать проект орфографической реформы двенадцатого года? Следа от него не оставила. А красные, едва придя к власти — более важных дел у них, конечно, не было, — уничтожили среди прочих вещей и букву «ять», которая с давних времен отличала человека интеллигентного от быдла, не знавшего, какой знак употребить в словах «отечество», «верность», «честь». И вы, русский человек, русский интеллигент, готовы одобрить и это тоже?

Показалось в ту минуту Чинику, что в присутствии сына умышленно распалял себя Болдин-старший. Будто хотел показать, что нет силы, способной заставить его свернуть с избранного пути… что ради верности убеждениям готов порвать с самым близким другом.

— Мне кажется, что в вас бродит хмель. Вы даете ему слишком большую власть над собой. А мне пора… — постарался как можно спокойнее произнести эти несколько слов Чиник.

— Вы пользуетесь правами гостя и тем, что я, как хозяин, не имею права ответить так же… не правда ли?

— Ксения, позвони мне, пожалуйста, завтра, — сказал Чиник в передней.

— Она вряд ли сможет сделать это. Мы уезжаем на три дня в Квебек. Я получил предложение, — произнес Болдин.

— Это для меня новость. Впрочем; как вам будет угодно. До лучших времен.

Болдин не ответил, а едва за гостем закрылась дверь, желчно произнес:

— Не удивлюсь, если он окажется на службе у большевиков. Знал бы, кого спасал в Тверце, можно было бы не торопиться. А ты, — вдруг резко обернулся к жене, — имей в виду, если еще хоть раз разревешься, пеняй на себя. И не думай звонить ему.

Через четыре дня Юрий Николаевич покидал Монреаль. Проводить его пришла Ксения. То и дело оглядывалась вокруг, заспешила домой еще до отхода поезда. Передала брату корзину с припасами на дорогу, торопливо поцеловала и ушла, не оглядываясь.

Когда поезд тронулся, Чиник нашел в корзине конверт. Распечатал его. И увидел в нем триста долларов.

После этого отношения между Чиником и Болдиными надолго прервались.

— Ну, как встретили тебя? — спросила Ингрид. — Ты не был целую вечность, похудел. Устал?

— Да нет, не устал, только я к ним больше ездить не буду… А малыш наш вырос. Будто не два месяца, а два года прошло, — улыбнулся Чиник, не без усилия поднял Сиднея и поцеловал его.

В начале 1919 года Павел Болдин с неослабным интересом следил по газетам за судебным процессом, проходившим в Капитолии. Участвовали в нем члены специальной подкомиссии и юридической комиссии сената США. Шло следствие по делу Октябрьской революции.

Среди свидетелей был некий хлеботорговец Френсис, сделавший быструю карьеру на политическом поприще (как это часто случалось в Америке) благодаря импозантной внешности и хорошо поставленному голосу. Посол Северо-Американских Соединенных Штатов в Петрограде торжественно поклялся на библии говорить правду и одну только правду. Его показания на следующий день обошли газеты чуть ли не всего мира:

«Большевики не заслуживают признания, не заслуживают даже того, чтобы вести с ними деловые отношения. Они убивают всякого, кто носит белый воротничок, кто получил образование или кто не большевик. В ряде губерний они национализировали женщин. Я читал об этом в специальных изданиях советского правительства и в центральных газетах».

Второй свидетель говорил:

«Система советской власти обречена на гибель по трем причинам: во-первых, из-за недостатка сырья, во-вторых, из-за недостатка опытных руководителей, в-третьих, из-за отсутствия у рабочих склонности к труду».

Третий свидетель утверждал:

«Большевики, совершив революцию, отбросили Россию на много лет назад и поставили ее за черту цивилизованных государств».

Материалы процесса публиковались под броскими заголовками. Газета «Нью-Йорк тайме», некогда настаивавшая на интервенции в Россию, призывала теперь слать туда «как можно больше войск»: «Поскольку мы вступили в Россию с определенной целью, почему же мы не доводим начатого до конца? Рано или поздно нам придется что-то делать с большевиками».

«Надо всемерно содействовать падению большевиков» — к этому сводилось решение суда над революцией в России.

Болдин выписал протокол. Долго изучал его, подчеркивал места, наиболее созвучные своему настроению. Прикидывал, чем могут кончиться походы против красной России, начинавшиеся в самых разных концах земли. Говорил себе: Америка зря свои войска в чужие страны не посылает. Значит, будет большая война…

Подходил к полке. Брал в руки том Карамзина, с которым не расставался ни на войне, ни на чужбине. Открывал знакомую страницу.

Вчитывался в слова, дававшие надежду и утешение. Старался посмотреть на Россию взором летописца:

«Кроме особенного достоинства, для нас, сынов России, ея летописи имеют общее. Взглянем на пространство сей единственной Державы: мысль цепенеет; никогда Рим в своем величии не мог равняться с нею, господствуя от Тибра до Кавказа, Эльбы и песков Африканских. Не удивительно ли, как земли, разделенные вечными преградами Естества, неизмеримыми пустынями и лесами, непроходимыми, хладными и жаркими климатами; как Астрахань и Лапландия, Сибирь и Бессарабия, могли составить одну Державу с Москвою? Менее ли чудесна и смесь ее жителей, разноплеменных, разновидных и столь удаленных друг от друга в степенях образования? Подобно Америке Россия имеет своих Диких; подобно другим странам Европы являет плоды долговременной гражданской жизни. Не надо быть Русским: надобно только мыслить, чтобы с любопытством читать предания народа, который… открыл страны, никому дотоле неизвестные, внес их в общую систему географии, истории и просветил Божественною Верою, без насилия, без злодейства, употребленных другими ревнителями Христианства в Европе и в Америке, но единственно примером лучшего».

…Переносился мыслями в родные края. Зима. Скованы льдом могучие реки. До поры до времени. Природа возьмет свое. Реки наберут силу, взломают лед, разнесут его, следа не оставят.

Лежит укутанная снегом Россия. Ждет своего часа. Как ждут своего часа оцепенелые реки. Как ждет своего часа Болдин.