Был однажды такой театр (Повести)

— Мицуго! — закричал он, когда я положил ему на плечо руку. — Воскрес из мертвых?

— Ге-е-за! — вопил я в ответ, словно он находился на расстоянии в несколько сотен метров. — Геза! Посмотри, я стою на ногах!

Вода прижимала меня к земле, поддерживала с боков, струи, бьющие со всех сторон, не давали отклониться от вертикали. Мне казалось, ливень проник внутрь тела, промывая печень и сердце. Я подпрыгнул, стараясь не отстать от других, под ступнями плеснула вода, мокрая кашеобразная земля заполнила промежутки меж пальцами. Жив, жив! — в хоре радостных голых тел кричало, пускай немного хрипло, немного расслабленно, и мое тело.

Среди тех, кто прыгал и бесновался под водопадом ливня, я видел тела изможденные, жилистые и тела болезненно-тяжелые и опухшие. Торда и я относились к худым. Самый молодой из нас, Палади, представлял довольно жалкое зрелище с круглым своим животом и тощими, словно палки, ногами. Белезнаи опух более равномерно. Лишняя плоть колыхалась на нем от прыжков, в то время как туго обтянутый живот Палади блестел под дождем, словно плотный шар.

— Глядите! — завопил во всю глотку Дудаш, показывая на небо.

Грозовой небосвод разрезала красная полоса. За ней — синяя. Откуда-то из-за бараков донеслись глухие удары. В небе раскрылась белая световая роза. Потом — желтый купол-зонтик.

— Ракеты! — поднялись козырьками ладони ко лбам.

Выстрелы становились все чаще, в завесе дождя разбрызгивались, шипели, сгорали синие, желтые, фиолетовые, пурпурные цветы.

— Война капут! — пробежала мимо бараков белокурая фельдшерица, ничуть не смутившись при виде толпы голых мужиков.

Сильный порыв теплого ветра заколебал, искривил завесу ливня. В бараке грохнуло захлопнувшееся окно, со звоном посыпались вниз осколки стекла. В пустом проеме возникло лицо единственного нашего немца, художника.

— Was? Friede? Friede?[12] — выкатились его глаза из орбит.

Ответом был неразборчивый гам. Чуть позже, когда повсюду раскрылись двери бараков и среди выстрелов и небесного грохота все слышнее стали то там, то сям слова: «Война капут!» — все поняли наконец, что случилось. Немец-художник выскочил из двери и помчался к дальним баракам, к своим.

— Камерад![13] — на ходу обернулся он ко мне в немного притихшем ливне. — Это самый счастливый день моей жизни: Германия, моя родина, проиграла войну!

И побежал дальше. Мы, голые, восторженно махали ему вслед.

— Неужели конец? — появилась в дверях барака Акаба, дочь колдуна. Капитан Кубини в подштанниках вышел под дождь.

— Коне-е-ц! — пел во всю глотку Дудаш.

Кубини прошел немного и встал под внезапно вновь усилившимся ливнем. Зажмурив глаза, он стоял неподвижно, наслаждаясь текущей по телу водой. Немец наш тем временем скрылся за густой завесой дождя.

— Знаете, почему Кубини в подштанниках? На него роль так подействовала, что произошло чудо, — захихикал рядом со мной Янчи Палади.

Геза Торда мок под струями дождя бесстрастно и основательно, сплетя на груди руки.

— Как дела, Мицуго? — спросил он немного спустя.

— Выздоровел, — ответил я, плеща воду себе на шею.

— Напиши как-нибудь оперетту, в финале которой голые военнопленные стоят под дождем и размышляют, что́ есть смысл мира.

Губы его задергались, он умолк и, словно большой ребенок, запрыгал, затанцевал под дождем.

ЛИЦО

Этот день, девятое мая, на всех повлиял по-разному. Я в самом деле выздоровел под ливнем. Корнель Абаи едва смог до конца дирижировать на спектакле: радость подействовала на его пищеварительную систему. Не дождавшись аплодисментов, он убежал в нужник.

Вечером небо очистилось, звезды мечтательно жмурились на подсвеченном луной небосводе. От грозы не осталось уже и следа. Многие сотни военнопленных в тот вечер сочиняли наивные и прекрасные строчки стихов о мире.

Абаи в пятый раз побежал в сортир — а минуту спустя, хрипя, задыхаясь, вернулся; мы сидели в лунном свете перед бараком, размышляя, как бы скорее вернуться домой.

— Братцы… Когда я сел и вниз глянул… — прислонился он, едва выговаривая слова, к стене, — в общем, там в щели между досками, в дерьме, лицо… Лицо нашего немца… Братцы, его ж утопили в сортире.

Абаи в обмороке упал на колени Белезнаи. Старый актер охнул от боли.

ТРИУМФ

Мы еще не меньше ста раз сыграли для вновь прибывающих пленных «Дочь колдуна». Первого сентября, сразу после спектакля, нас, в костюмах и гриме, собрали и сообщили, что в течение двух недель мы сможем вернуться на родину. Кроме, естественно, офицеров.

— Естественно, — не моргнув глазом, сказал Геза Торда переводчику русского капитана. — Офицер есть офицер.

— Товарищ капитан спрашивает, в каком вы ранге.

— Лейтенант. Только знаки различия потерялись.

— Товарищ капитан очень сожалеет об этом.

— Спасибо.

— Товарищ капитан хотел бы отметить особым вознаграждением автора пьесы, композитора и товарища, исполнявшего главную роль, — продолжал долговязый штатский переводчик.

Кубини встал и, как был, в юбочке из пальмовых листьев и в шоколадном гриме, вытянулся по стойке «смирно» и по-русски отрапортовал:

— Товарищ капитан, я тоже офицер. Капитан, как и вы.

Заявление это для молодого русского прозвучало полной неожиданностью. Сначала он словно бы даже никак не хотел поверить, что очаровательная Акаба, снимая грим, превращается в армейского офицера. Он задумался, потом ушел, попросив нас не расходиться, пока он не выяснит, что и как.

Мы сидели в театральном бараке, ожидая его возвращения. Никто не покидал своего места. Разговаривать не хотелось; некоторые дремали.

— Знаешь что, Мицуго, поговорим немного о Вере, — услышал я рядом с собой голос Торды.

— А ты спать не хочешь?

— Хочу.

— Как же мы говорить будем?

— Погоди, я тебя буду спрашивать.

— Спрашивай, Геза.

— Надеюсь… она не идеал красоты?

— Она милая, обаятельная, она — как ребенок.

— Стало быть, не классический идеал?

— Нет.

— Слава богу. Знаешь, женщина только в том случае может долго быть привлекательной, если у нее есть крохотные недостатки. Геометрически выверенная красота спустя какое-то время отталкивает. А приближение к красоте всегда делает женщину трогательной, доверчивой и чуть-чуть забавной. Сколько раз меня очаровывал нос моей жены, когда он притворялся курносым, или когда в бровях ее испуганно пряталась родинка… А теперь расскажи про Веру.

Он уронил голову на плечо мне и тут же заснул.

В девять утра, когда все потеряли надежду, прибыл свежевыбритый капитан в сопровождении переводчика. Мы вскочили со скамеек, стоящих среди бутафорских джунглей. Капитан козырнул и заговорил. Переводчик торжественным тоном переводил:

— Товарищ капитан сообщает: командование лагеря обсудило вопрос и товарищи вынесли такое решение — приняв во внимание, что вашей труппе, поставившей «Дочь колдуна», принадлежат выдающиеся заслуги на ниве культуры, все вы, вся труппа, включая и офицеров, вплоть до капитанского звания, можете возвратиться домой. Товарищ капитан надеется, что офицеров более высокого звания среди вас нет.

— Нет, нет.

— Товарищ капитан говорит, что у него просто камень с плеч свалился.

Труппа грянула «ура», как когда-то в вагоне в честь Иосифа Виссарионовича Сталина. Потом мы построились в шеренгу и спели: «Мы союзники, парни бравые…» Капитан улыбнулся, откозырял и посоветовал нам лечь и поспать, а в следующие дни готовиться к отъезду. Он пожал руку каждому, потом вместе с переводчиком отозвал меня в сторонку.

— Товарищ капитан особо поздравляет вас как писателя и в то же время советует больше не ставить эту пьесу ни дома, ни в другом месте, так как в политическом отношении она безнадежно устарела.

Я поднял руку к виску и козырнул, как это делал Торда. Рядом гремела песня: «Мы союзники, парни бравые…»

УЛЕТЕЛА ПТИЦА

Спустя четыре дня все члены нашей труппы получили белую форму немецких морских офицеров, в которой нам предстояло ехать домой. Труппа ходила хмельная от счастья. Кубини целый день пел колоратурой. Лишь мы с Тордой по-прежнему скрывали свои чувства. Торда удвоил свои старания, чтобы лицо его казалось деревянной маской; я изо всех сил ему подражал. Эта бесстрастная поза помогала нам выжить и до сих пор, а теперь мы тем более не имели права поддаться слабости.

С позой этой мы свыклись настолько, что даже друг другу не жаловались на судьбу. Он тоже доволен был той суровостью, с какой относился к себе, доволен был тем, что дни свои мы проводим без всяких иллюзий, делаем свое дело — лагерный театр, — тихонько разгадывая в душе нерешаемые загадки жизни.

Но в этот вечер, держа на коленях белую униформу, мы с подозрением посмотрели друг другу в глаза. Его холодные, сдержанные манеры вдруг стали мне почти ненавистными. Очевидно, он это заметил: черты его еще больше отвердели, улыбка стала почти ледяной.

— Хорошо будет дома?

— Не знаю, — отразил я удар.

— Кое-кого могут там ждать сюрпризы, — произнес он хрипло, намеренно чуть гнусавя, и выжидающе поднял на меня взгляд.

— Скорее всего, — ответил я, укрывшись за этими словами, как за броней. Потом помолчал, размышляя, какие сюрпризы он имеет в виду, и перешел в наступление: — Ты прав, теперь в нашей жизни станет возможным все, что до сих пор было трудно даже представить.

— Что такое, ты плачешь? — спросил он через некоторое время.

— И не думаю.

— Тон у тебя такой, будто ты собираешься плакать.

— За меня не волнуйся, как-нибудь и без слез обойдусь.

— Почему? Плачь себе на здоровье. Некоторые перед отъездом домой плачут от одной мысли, что скоро опять будут есть лапшу с маком.

— Можно плакать и по более значительным поводам.

— Конечно, можно. А нужно ли?

— Ты ни о чем таком не способен подумать, что вызвало бы у тебя слезы?

— Не понимаешь ты меня. Я буду плакать, когда совсем состарюсь. Но уж тогда буду плакать беспрерывно. Приведу мир в систему — и систематически буду его оплакивать. А пока… надо оберегать здоровые чувства.

— Против чего ты так яростно защищаешься? — вырвалось у меня.

— Против того же, что и ты, — ответил он так же резко.

На стеклах его очков блеснул лунный свет. Я опять признал про себя его правоту, понимая причину, по которой он так настойчиво гонит прочь от себя всякую слабость, сентиментальность. Так думал я про себя, но близость свободы сделала меня злым, и, когда я вновь обратился к нему, слова мои звучали совсем по-другому.

— Ты подумал уже, что будет, если, вернувшись в Пешт, ты найдешь в постели своей жены чужого мужчину? Тебя даже это не выведет из равновесия? Ты не сломаешься от боли?

— Сломаюсь, — ответил он тихо.

— И тогда заплачешь? — безжалостно продолжал я.

— Да, заплачу. Если быть совсем точным, слезы польются у меня ручьем.