Малый апокриф (сборник)

Валялись какие-то ботинки, тряпки, окурки, разодранные джинсы, которыми вытирали краску…

Это, конечно, не у Сфорца, но для нас сойдет. Климов стягивал пальто. Только бы никто не пришел. Придут и помешают. Оборвалась пуговица. Пальто упало на пол. Нетерпеливой рукой он взял кисть. Кончик ее дрожал. Разбегаясь глазами, поискал нужный цвет, макнул — положил на холст. Пятно возникло грубо и бесформенно. Комком — как загустевшая кровь, как глубоководная каракатица. Секунду он смотрел остановившимися зрачками. Бросил кисть в полотно.

Кровавый отпечаток потек по холсту. Кисть покатилась, оставляя за собой малиновые капли.

Все было не так. Нужен был другой фон. Голубой. Слепой белый грунт разваливал оттенки. Как у Сфорца — в траурных рамах. Климов остервенело сдирал его шпателем. Нужен чисто-голубой. Осенний. Мерзлый и хрупкий цвет. Должно быть ощущение твердости его. Как у хрусталя — прозрачная, звенящая фактура. И на голубом фоне — руки. Те руки, с малиновыми, густыми венами, которые он видел в автобусе. То есть, конечно, не руки, а листья. Багряные листья кленов. Просвечивающие будто под рентгеном. И в опалесцирующем свете их — старческая паутина черных, сухих прожилок. Хрустальное, голубое небо. И подагрические, напитанные морозом, ломкие ветви. Пылающий багряный цвет — последний день осени, последний день жизни. Предсмертная вспышка сил. И никакого воздуха. Воздуха быть не должно — очень ясные, режущие линии. Хрусталь и багрянец. Как там — «багрец и золото». Багрянец и голубой хрусталь.

Климов оторвался. Отошел — на пьяных ногах. Упал на стул. Дышал прерывисто. Сквозь стеклянную крышу мастерской было видно небо. Высокое — горной синевы. И часть этого неба появилась на полотне. Точно такая же. Нет, не такая же. Лучше.

Неровными толчками билось сердце. Пусть Сфорца попробует сделать что-либо подобное. Пусть попробует — великий и неповторимый. Художник щедрого таланта и большой человеческой души. Глубокий мыслитель и проницательный творец. Дерьмо собачье. Ростовщик. Благодетель нищих. Пусть попробует. Только — сам. Не покупая часть чужой души, а сам — своими руками. Как он видит.

На заляпанной тумбочке стояла чашка кофе. Холодного, еще вчерашнего. Климов отхлебнул коричневой гущи. Медленно жевал терпкий, вяжущий осадок. Была вялость и огромная пустота. Опустошенность — состояние выжатого лимона.

Один талантливый художник лучше десяти посредственных, сказал Сфорца. Крупицы золота не должны быть погребены в тоннах глухого песка. Они там не видны. Он, вдруг постарев, сел, больной и бесконечно усталый. Обвисли щеки, опустились углы губ, глаза сплелись морщинами. «Кто-то должен промывать пустую породу. Сколько великолепных картин погибло не родившись потому лишь, что черты их были рассеяны по громадному множеству бездарных полотен. Я даю людям то, что без меня они бы ни за что не получили».

Кофе кончился. Климов поставил чашку. Заметил валяющееся на полу пальто, отряхнул.

Правый карман оттопыривался. Он достал оттуда пачку денег. Взвесил на ладони. Пачка была приличная. Аванс. Цена крови. Коричневые бумажки, казалось, излучали тепло. Он еще никогда не имел сразу столько денег. Бросил пачку на тумбочку, в свежую краску. Зеленая запечатанная лента лопнула, посыпались ассигнации.

— Не подниму, — подумал Климов.

Отошел к окну. В теле была слабость. Как всегда после работы. За окном виднелся неприветливый город. Редкий ночной снег, оледенев, серебрил крыши. Вдали, в легком тумане, угадывалась серая гладь залива. Тянулась оттуда запоздалая, колеблющаяся нитка птиц.

«Это и есть вы, — сказал Сфорца. — Вы сами. Просто фамилия другая. Я не требую тайны — рассказывайте кому хотите. Главное — работа. Ведь мы пишем не для себя. Во всяком случае, не только для себя».

Климов оглянулся на мольберт. Небесный цвет был хорош. Он был хрупок и холоден. Разумеется, это будет бульвар. Тот самый, что у павильона. Будет каменная, промерзшая за ночь земля, будут лужи, темнеющие первым, еще не раздавленным льдом. На асфальте выступит изморозь. Люди будут сутулиться и поднимать воротники. Климов видел, как проступают их съежившиеся фигуры в нижней части полотна.

Это будет отличная картина. Он знал, что никогда не напишет ее. Стоит прибавить хотя бы один мазок к уже сделанному, стоит пунктиром наметить хотя бы одну линию — и сразу же небо потеряет глубину, станет плоским, как доска, выкрашенная голубой масляной краской. Живой, осенний цвет истончится до паутинности и застынет — мертвенно-неподвижный, натужный, искусственный — будет кричать о том, что могло бы быть, и чего, к сожалению, нет и никогда не будет.

— Это все равно, что писать только первую главу романа, — сказал он вслух.

В мастерской Сфорца висели картины без неба. Сумрачные дома и над ними — жаркий, белый грунт. Пирог без начинки. Больно было смотреть на них. Эти картины уже не будут окончены. Они не выйдут из мастерской. Их никто не увидит. Словно ребенок родился и умер в один и тот же день.

Климов подумал. Нехотя подошел к мольберту. Деньги прилипали к подошвам. Еще подумал. Поколебавшись, выбрал плоскую кисть, взял на нее черной краски и сверху, ровными полосами, начал замазывать холст — плотно, без единой щели.

Потом он аккуратно положил кисть и посмотрел, склонив голову набок. Мольберт жирно блестел, как копировальная бумага. И ничто не пробивалось из-под этой густой и радостной черноты.

— Я же не могу всю жизнь писать одно небо, — сказал он.

Всего было пять картин. Они висели вместе, в огороженной части зала.

Климов поднимался в четыре утра, с закрытыми глазами пил чай на темной кухне, шатаясь от слабости, спускался в ледяную ночь — брел через весь город к павильону под слабыми сиреневыми фонарями. Транспорт еще не ходил. Шаги отдавались в пустых подворотнях. Редкие машины упирались фарами в его согнутую фигуру.

Он шел по бульвару, где скорченные деревья царапали под ночным ветром звездное небо, пересекал пустынную мостовую и поднимался по широким белым ступеням.

Павильон в это время был еще темен. Высокие двери заперты.

Он всегда приходил первым.

Обнаженные статуи по бокам здания, в белизне своей выхваченные из темноты прожекторами, как люди, замерзали в неестественных позах.

Климов прислонялся к дверям и, подняв воротник, глубоко упрятав руки в карманы негреющего пальто, ждал. Короткие канареечные машины изредка тормозили, оглядывая его.

В семь часов являлся служитель в дубленке. Совал в скважину обжигающие железом ключи. Буркал: «Проходи», — Климов, стуча зубами, вваливался в теплое нутро вестибюля, лихорадочно дрожа, прислонялся к горячим батареям, впитывая их резкое, долгожданное тепло.

Потом доставал скомканную десятку.

— Ненормальный, — бормотал служитель.

Десятка исчезала.

— Это сделал я, — беззвучно говорил ему Климов.

— Ненормальный.

Служитель зажигал свет. Отпирал выставочные залы. Климов, повесив пальто в пустой гардероб, сразу же шел сквозь всю анфиладу, к огороженной стене, — замирал напротив.

В одиннадцать большие помещения заполнялись тихой, несуетливой толпой. Климова обступали. Теснили — просили подвинуться. Он стоял, сжав тонкие губы. Его о чем-то спрашивали. Он не обращал внимания.

Времени не существовало.

Он стоял до закрытия. Не сходя с места. Молча и упорно. Держа веревку ограждения побелевшими пальцами.

Дежурные его не беспокоили — была просьба Сфорца.

Серый дневной свет шел из высоких окон. Небо над городом было затянуто тучами, уже распухающими от сухого, колючего снега.

Малый апокриф

ВРЕМЯ ТЕМНОТЫ

1

Я гляжу: сыграли куклы
В развеселую игру.
И четыре белых куклы
Закачались на ветру.

Как из праздничного сыра,
Головы - в почине дня.
Я смотрю на них с улыбкой:
Место есть и для меня.

На веселую лужайку
Мне приятно поглядеть.
Меж еловыми столбами
Куклам радостно висеть.

2

Бил барабан в ночи, в тумане,
И пух лежал на барабане.

И поднимался сладкий дым
Над миром тихим и больным.

Печальным строем - дураками
Маршировали тараканы,

И открывал огромный рот
Их повелитель - Идиот...

Зачем зелеными ночами,
Зачем они идут печально,
Зачем печально так идут,
Как будто чувствуют беду?

Идут прославить - Таракана,
Тмутараканского болвана...

Бил барабан бессонной трели,
Безумно тополя летели,

И равнодушен был и глух
Безумный тополиный пух.

Я этой трелью околдован,
И у меня одна тоска:
Бежать из Каменного Дома,
Где бродят трели у виска.

Нет! Власти нет без поклонений!
Нет царствия без песнопений!

Нет верности без черной ржи!
И нет любови безо лжи!
И день и ночь - одна картина:
Республика и гильотина.

Монархия - ее сестра
Все греет руки от костра.

Идут печально к барабану
За тараканом тараканы...

Народы плачут или дети?
Вожди страдают или тени?
В зеленых сумерках столетий
Темны у времени ступени.

А под луной - открытый лести,
А над венцом кирпичных лестниц
Бог тараканьих похорон
Стоит фарфоровый Бирон.

И замирают тараканы
Вокруг немого Истукана...

Опять я с ним в ночи один,
С печальным гладкокрылым войском,
Опять застыли глыбы воска,
Как головы у гильотин.

Опять проходят в черном платье,
Голов проносят этажи,
Республика покорно платит
Просроченные мятежи.

И рвется кожа барабана,
И умирают тараканы...

3

Был вечер страшной осени, и комната-фонарь
Сочилась изнутри тревожным соком лампы,
На дольки пульс расслаивался слабый
И одинокий замирал звонарь.

Был вечер страшной осени. Был дик и был космат
Пропитанный огнем, теряющий в нем лица
Вольерами тоски бредущий зоосад,
Который лишь больным и сумасшедшим снится.

Который - лишь больным. Плыл серый карнавал
Когтей и рыл. И варевом варенья
Над градом обретений набухал.
И я захлебывался от столпотворенья.

И, как корабль, тонул в пучине сентября,
И шествие шагов, виски сжимая, слушал,
И не хотел быть в нем - хотел иную душу,
И обмирал внутри сквозного фонаря.

А вечер осени пылал закатом лиц.
Нетопыри в глазах метались, словно птицы
На крыльях лет. И камень колесницы
Скрипел - перерождаясь в пытку спиц.

Был вечер страшной осени. Закат. И видел я:
Тащился карнавал - неисчислимой ратью
Моя родня, мои скупые братья
За стенкой моего почти небытия.

4

Сон времени. Кипение в крови.
Слияние до ужаса знакомых
Печальных и веселых насекомых,
Мерцание их тягостной любви.

В благоустроенных кладбищенских квартирах
Им отданных во временный удел,
И в тесных норах кооперативных
Идет коловращенье душ и тел.

Тяж сажи черной газового крана.
Жар синих языков. Горящая слюда.
И пьется вдосталь, пьется из стакана
Холодная и чистая вода.

Магические хороводы чисел:
Две пары глаз. О трех коронках рот.
Из царства полоумных трубочистов
Берет начало насекомый род.

Такой упорный. И такой невзрачный.
Распространяющий свой медленный восторг
По дреме лет. Кипение прозрачной
Любви - во граде каменных реторт.

Сон времени. Кипение любви.
Вращение квартир, чуланов, кухонь.
Мохнатые больные муравьи
Переползают в раковину уха,

Чтоб выжрать жизнь.
Чтоб выжрать сонм мгновений.
И такова судьба святой воды:
На чаше дня от их прикосновений
Останутся пахучие следы.

5