Малый апокриф (сборник)

1

Судьба любви. Дремота красных слов.
Косматый византийский богослов.

Темна вода в каналах. Век поет
Печальный тонколицый идиот.

Судьба покоя. Магия руки.
Как пух, седые гласные легки.

Темна вода. Темнее - глаз белок.
Темнее - имя: Бог. Палеолог.

Судьба любви. Лютует Красный Маг.
Судьба сожженных жизней и бумаг.

Темна вода в каналах. Навсегда
Уходит горькая весенняя вода.

2

Что длится целый век, тому продлиться - вдвое.
Пугая воробьев на площади Сенной,
Кончается декабрь козлиной бородою
И зарывает в глушь жестокою зимой.

Что времени забор, глухой и деревянный.
Что сено и мороз, и сонная труха.
Во взгляде воробья под небом оловянным
Проулок двух домов мертвел и потухал.

Щербатый ход квартир. Задвижек и заслонов
Недвижимый портшез. Тряпичная душа.
Бесплотный вырастал бледнее анемона
Под крышей жестяной шестого этажа.

Так невозможно жить. Стареющая каста
Подвалов и домов. Какой ударил час
На ратуше вверху. И, как больной лекарство,
Глотает ночь шаги - поспешно и мыча.

Что ледяной канал. Что холод чудотворный.
Как сажа горяча небесного котла!
О, кто там впереди? О, это вышел дворник.
Как в ступе помело, страшна его метла.

Очесок декабря, библейский и козлиный.
Дремучий частокол. Амбары и дрова.
Что циферблат - в Свечном. Что стрелки - на Перинной.
Что крыша - на Думской. Что в Яме - голова.

Что смотрит сквозь него пронзительно и ясно,
Впитавший белизну болезни на шестом.
Но бог ему судья - его лицо прекрасно,
Светлее, чем луна в канале ледяном.

Жизнь истекла. Декабрь - в полглаза и в полслуха.
Сенную лихорадь вдохнем и разопьем.
Кошмарный шрифт листа. Опять глядит старуха
В затылок. И молчит замерзшим воробьем.

3

Наступает бессонное
Омрачение мозга.
Ты была нарисована
На картине у Босха.

Идол серо-гранатовый,
Раб греха и искуса,
У какого анатома
Он учился искусству,

У какого же гения,
У безумца какого.
И у нашего времени
Запах средневековья.

И за нашею скукою
Над пустыми дворами
Пахнет гарью и мукою
И сырыми дровами.

Омраченье бессонное.
Сожжено, что ли, небо.
Ты была нарисована,
Нет спасенья и не было,

Лишь глаза - больше страха
В ожидании хруста.
Лебедою запахло
От любви и искусства.

Лебедою - от ада.
Лебедою - от рая.
Это - Черный Анатом
Муляжи подбирает.

И в дыму юбилеев,
В паутине тревоги
Равнодушно белеют
Шестипалые боги.

4

Смотрел на март одним глазком
И ставил ноль ему,
Такой казенною тоской
Синел линолеум.

Казалось, под кору загнал
Всех веток векторы,
И воспалялся глаз окна
И глаз директора.

И время было бы - бежать,
Взывать о помощи,
Когда б не экзаменовать
Всю жизнь, до полночи.

И в мареве бровей и рам,
В ковровой нежити
Проект ложился, как в огран,
Навеки нежиться.

Был - кабинет. Был - я. Ворон
Был крик над кровлями.
Был - стол, от прежних похорон
Отполированный.

Был - март. Была - слепая лесть.
Был - день в ночи еще.
И я представил, что ты - здесь
И ждешь в чистилище.

И ждущей загнанный, как в клеть,
В оскал ошейника,
Хотел скорее умереть
Для повышения.

5

Ветром ли в коридорах
Духи заверчены.
И начинается шорох
В шторах матерчатых.

Солнце больным нарывом
Лопнет, и будет крошево.
Долго ль до перерыва
Душу продам задешево.

Мучиться ли до полдня?
В цинке белил, отчаянные,
Двери, как в преисподнях,
Прячут своих начальников.

Мне бы лицо, как грушу.
Мне бы глаза-угольники.
Мне бы такие уши
Можно варить свекольники.

Обухом мне бы - по лбу,
Чтоб ничего не жаждя,
Жить в персональной колбе,
Как и другие граждане,

Радостными микробами.
Солнце глаза спалило.
Я не из вас, загробные,
Я из другого мира.

Я не такой. Но мне ли
Вспарывать тишь отвагою?
Папки беременеют
Проклятыми бумагами.

6

Мыши, где ваш повелитель, нору выгрызший до дна,
Где хранитель ваш бессонный кукурузного зерна?

Где же тот, который знает все ходы наперечет,
У кого с блестящих зубок слюнка алая течет?

Где он ходит, злой и страшный, ужас шаркая сохой?
И язык пристанет к нёбу ночью, белой и глухой.

Временем оцепенелый, город, как в огне горит.
И - наивный и жестокий - тополиный пух летит.

7

Что порождает страх?
Догадывайтесь сами:
Таблички на дверях
Захватаны глазами.

Дурацкий коридор,
Где умирают люди.
Все - чепуха и вздор,
И ничего не будет.

Ни завтра, ни вчера,
Ни в том, ни в этом мире.
Лишь - блеск стекла, игра
Паркетов и фамилий.

Лишь - миг, где иск вчинив
Себе - горя летами,
Плывет в тоске чернил
И чинопочитании.

Лишь солнечный озноб,
Сквозь окна пропотея,
Поставит пыльный сноп
Главою от Матфея.

8

Празднуем века кочевий,
Из затворничества глядя.
Тишина ласкает череп
Терпеливо, словно дятел.

Глухо. - Звезды. Океаны.
Глухо. - Толщиною с волос.
Глухо. - Как внутри стакана,
Происходит чей-то голос.

Глухо. - Мертвенное знамя.
Глухо. - Зарево и жажда.
Эта женщина не знает,
Что уже жила однажды,

Либо лунным светом, либо
Неотмеченной и странной
Пучеглазой белой рыбой
В сердцевине океана.

Или, может быть, печально
Проходила, сняв оковы,
От египетской овчарни
До ступеней Иеговы.

Век затворничества. Выбор:
Завтра та же скука. Кроха
Памяти: Иона. Рыба.
Звезды. Хор чертополоха.

9

Помолись Кресту,
Поклонись Хвосту,
Курной заре
На Лысой горе.

Поклонись Воде
В звездяной Отел.
Неба донный чан
Волос пьет мыча.

Поклонись - где кус
Хлеба, Иисус,
Молоко и рог,
И желтый Сварог.

Семилиста вар
Нервен и яр.
Глазами косит
Черный бог Руси.

ВРЕМЯ ОКРАИН

1

Смысл волоса, воды и воска.
Железный ленинградский май.
Душа отравлена. И мозга
Дымится серый каравай.

Смеяться, плакать - бесполезно.
Семь раз - храни тебя от бед!
На грудь мою, как май железный,
День горя обручем надет.

Проходят страшные приметы:
Не жить - ни вместе и ни врозь.
Судьба моя в начале лета
Торчит, как в стенке ржавый гвоздь.

Язык горчит, как ложка перца.
Час тянется длинней, чем век.
А то, что называют сердцем,
Все - гонит, гонит черный бег.

2

Пустое лето. Не с кем говорить.
Друзья, как птицы, потянулись к югу.
И негде сердце водкою залить,
И жизнь идет по замкнутому кругу.

От жизни помогает лишь запой.
От сердца - водка лучшее лекарство.
А день стоит - веселый, золотой
И радостный, как в раннем христианстве.

Цветут, как идиоты, тополя.
Настанет ночь. И ничего не будет.
И скоро заблаженствует земля,
Где от жары, как мухи, вымрут люди.

Меня не будет больше никогда.
Какое лето! Я - все глуше, глуше.
Скорей, дожди! Скорее, холода!
Я кроме вас здесь никому не нужен.

3

Глухие сны. Столбы фонарные.
Дом. Переулок. Память. Дом.
Что - истощен, как тень под нарами:
И в цинковом, и в золотом.

Что - многолетиями, милями,
Воспоминаниями вспух.
Перелистай его извилины:
Канава. Чахлый. И лопух.

И виснет башенными кранами,
В серпах на тросах и в осях
Коробчатая глушь окраины,
Рога сквозь выси пронося.

Дом. Переулок. Многолетие
Пожаров. Переулок. Дом.
Все триста лет. И все - бессмертие:
И в цинковом, и в золотом.

Все триста лет. Ободья ржавые.
Дымит, дымит Звезда Полынь.
Что - память? Гарь. Самодержавие.
Глухие знаки Каббалы.

4

Канала сон кривой, насквозь зеленый.
Июнь всех прочих месяцев страшней.
Пух тополиный - прах - и воспаленный,
И ледяной у месяца в клешне.

Дом. Серый лоб. Потрескавшийся камень.
Не набережная, а - обгоревший шлях,
Где тополя белеют стариками
Столетними - на мертвых костылях.

Забор. Канава. Целлулоид куклы.
Тоска воронья. Пересохший ров.
И в небе - фиолетовые угли,
Останки обитаемых миров.

Пласт времени из всех, что есть, раскопок,
Где в смерть, как в полночь, душу окунав,
Бродил меж ящиков, досок и пробок
Презревший дом и память аргонавт.

В пустыне сора. Никого не встретив.
Как перст один. Вдыхая страх и зной.
И, следовательно, есть на свете
Посредник между богом и землей.

И, следовательно, под вороньим граем,
Закрытая в бессонницу тщеты,
Еще жива в империи окраин
Власть посоха и нищеты.

Канала сон кривой. Тоска. Эпоха
Брюхатых послухов. Канава. Птичий гам.
Возврата нет. Кусты чертополоха
Торчат - как вороги по берегам.

5

Играют Моцарта, играют без конца,
До бледности, до синевы лица.
В нас обморок тысячелетий врос,
И воздух бел шуршанием стрекоз.

Я душу паутинную сотку
Бессмертную в пылающей пыли.
А там игла идет по ободку,
Как будто по экватору Земли.

Как будто по экватору Земли,
Царапает - все тоньше и больней.
И мы сидим - от музыкальной тьмы,
Как идолы, остолбенев.

Ведь для того, чтоб в смерти сквозняка
Вселенной - человек был тих и слаб,
Не нужно никакого языка,
Вина, любви и затененных ламп.

Не нужно никакого языка.
Мы в пламени и так уже горим.
А в сердце равнодушный музыкант
Льет музыки новокаин.

6

Ах, лето золотое,
И слепок солнца матовый,
И пух больниц, который
Всю душу мне выматывал,

Кружась. И переулок,
Где пьют настой веселия,
Крах гостевого гула,
Как решетом, просеивал.

А в гроб кладут ли краше?
А есть ли жизнь загробная?
Выпытывать ведь страшно
Отдельные подробности.

Как будто на кровати:
Ударили и бросили.
Мне сил уже не хватит,
Не доживу до осени.

Ведь все позакрывали,
И шторы занавесили,
И умерли трамваи.
Как этим летом весело!

7

Окраина времен. Пылают быль и небыль.
Огонь июля жжет. И улицы кессон
Мучительно горит. И раковина неба
Бесцветна, как моллюск, - впитав дневную соль.

Как еле слышный звук в огромном этом ухе,
Невидимо ничуть сошла - и след простыл
Эфирною слезой напраслина науки:
Любить без памяти и из последних сил.

Не хочется дышать - такая лень и тягость.
Такой струится пух. Такая сушь стоит,
Что пазухи дерев потрескались, и влага
Надкостницы ствола, как зеркальце, блестит.

Так пусто и светло. Так чист кессон осиный.
И что-то - без чего мир чахнет и слепит
В груди в полсердца спит, как долька апельсина,
Утратившая вкус и странная на вид.

8

Угар газетных эпидемий:
Корь на листах, на чашах лобных.
Опять проклятый академик
Ругает и клевещет злобно.

Сидел бы уж в библиотеке,
Или оклад, считает, - слабый?
Да я за этакие деньги
Быстрее всех голосовал бы.

Опять черны глаза листами
И заголовки дышат жарко,
Опять мухлюют в Пакистане
И угрожают нам эмбарго,

И ОСВ отодвигают
Под шум продажного эфира,
Общественность - пренебрегая
И вопреки народов мира...

Идут дожди. Мутнеет небо.
Стареет кровь и стынут пальцы.
Боюсь, пойдешь с утра за хлебом,
А во дворе - одни китайцы.

9