Мещанка

* * *

Чтобы коллектив жил полнокровно, нужна четкая работа производственного отдела с его диспетчерской службой. Тут нужны люди очень знающие, авторитетные, деятельные. Таких качеств у Воловикова не было, и Павел Васильевич, во всех инстанциях согласовав вопрос о снятии его с этой работы, вздохнул облегченно.

Вечером к нему в кабинет зашел секретарь парткома Воронов. Павел Васильевич вышел из-за стола навстречу.

Невысокий, худощавый, полысевший уже Воронов был очень подвижен. Черные острые глаза его были внимательны и строги.

— Жалуются на вас, Павел Васильевич, — сказал он, глядя на директора снизу вверх. — Он был по плечо Павлу Васильевичу, и эта разница особенно замечалась, когда они стояли вот так, рядом.

— Кто?

— Не догадываетесь?

— Мне сейчас кое-кому приходится делать неприятности. Ни у кого не отнято право жаловаться.

— Приходится! А не хотелось бы?

— Очень бы не хотелось, — откровенно проговорил Павел Васильевич.

— И снимать Воловикова тоже не хотелось бы?

— Уж не думаешь ли ты, что я испытываю удовольствие от этого? — задетый и тоном, и словами Воронова, проговорил Павел Васильевич. — Да, и Воловикова не хотелось. Очень не хотелось. Я много раз беседовал с ним, шел к этому решению через свою душу, если хотите…

— А если мы не согласны с таким решением?

— Не согласны? — медленно переспросил Павел Васильевич, чувствуя, что кровь ударила в виски. — Это ваше право, согласиться или нет. Но я своего решения не изменю. Я уже говорил, что долго шел к нему, а уж если глазами своими, ушами… если сознаньем пришел, то всё, точка.

— Ну, а все-таки, — настаивал Воронов, — если мы не согласны? Тогда скажешь — или я, или Воловиков?

— Нет уж, простите, никаких «если» не будет. Я еще слишком мало сделал здесь, чтобы сказать себе, что ничего не могу сделать. Я буду драться за дело, которое мне поручено, и за себя тоже.

— Горячиться ни к чему, — спокойно проговорил Воронов, — Воловиков подал в партком заявление, и мы обязаны разобраться. У нас все в сборе, пойдем.

«Неужели он не понимает, не видит? — шагая за Вороновым, думал Павел Васильевич. — Неужели не поддержат?»

Члены парткома сидели рядом на диване и креслах, о чем-то переговариваясь, и кабинет, рассчитанный на многих людей, казался пустым. Павел Васильевич поздоровался со всеми и сел в сторонке, разглядывая вытертый тысячами ног ковер.

Пригласили Воловикова. Он вошел, как всегда, в шикарном костюме, надушенный и безупречно вежливый. И Павел Васильевич, взглянув на него, невольно обернулся туда, где сидели члены парткома и завкома. Они пришли прямо с работы, многие от станка, в спецовках. «Нет, эти люди не могут не понять меня, — подумал он. — Они не поймут и осудят меня только тогда, когда я поведу себя иначе. А этого не будет!»

— Ну что же, начнем, товарищи, — сказал Воронов, садясь за свой стол. — Я думаю, заявления товарища Воловикова зачитывать не будем, вы его все читали.

— Знаем, не надо.

— Товарищ Воловиков, вы хотите что-нибудь добавить к своему заявлению?

— О том, что я отстранен от работы из-за личных трений с директором и что директор желает снять с себя вину за срыв отгрузки станков, я подробно и конкретными примерами изложил в заявлении, — встав и глядя только на Воронова, начал Воловиков. — Хочу добавить только одно: директор неправильно смотрит и на людей, и на обстановку. Он ищет людей, которые мешают делу, а их нет. Да, нет, — повысил голос Воловиков, видя, что собравшиеся переглянулись. — А не лучше ли разобраться в деле по-настоящему? Тогда все будет выглядеть иначе. Дело не в нас только, а просто физически мы не всё можем. И надо это трезво учитывать. А не рвать друг другу волосы, как это у нас делается. Коллектив на заводе молодой наполовину, а скоро будет и больше чем наполовину, неопытный еще, неслаженный. Бывают и ошибки, и срывы. Надо учить людей, воспитывать их, а не пороть, извините, горячку. — Достав платок, Воловиков вытер лоб. — И потом — у нас имеется определенное количество оборудования, определенное количество людей, мы знаем, что может дать это оборудование и эти люди. Вот исходные данные. При составлении годового плана и утверждении его я высказывал эти соображения, но меня не поддержали. План увеличили, а условий нет. И вот результат: мы рвемся, мечемся попусту. Надо изжить многие «но», чтобы справиться с такой программой, на это надо направлять усилия, а не так вот… Я все силы отдаю заводу, и в том, что мы в последние два месяца выполнили такой тяжелый план, есть доля труда и того отдела, который я возглавлял… Это вот забывается почему-то… — Он снова вытер лоб и сел.

Не один раз, пока говорил Воловиков, Павел Васильевич порывался возразить ему, все кипело в нем, но Воронов движением руки останавливал его. И он сидел, плотно сжав губы.

— У вас всё? — спросил Воронов Воловикова.

— Да, пока всё.

— Вопросы у членов бюро к товарищу Воловикову будут? — обратился Воронов к членам парткома.

— У меня будет вопрос, — сказал один из рабочих, членов парткома, строго глядя на Воловикова. — Вопрос такой: у нас, в цехе сборки, часто бывают простои. За последнее время стало меньше, новый начальник — бой мужик, за горло берет кого следует, но все равно случается — стоим. Позавчера вот флянцев не было — стояли. Как вы это объясните?

— Насчет этого случая знаю. Забыли спустить заказ в цех, — ответил Воловиков, глядя на рабочего с каким-то интересом, словно спрашивая: «Чего же дельного можешь ты сказать?» — Халатность, конечно. Но меры я принимаю сразу. Если есть еще вопросы — пожалуйста, я отвечу.

— Здесь партийный комитет, товарищ Воловиков, — резко оборвал его Воронов. — И вести его вам никто не поручал. У тебя все, Василий Иванович?

— Нет, не всё, — с обидой на ту насмешку, которая прозвучала в словах Воловикова, ответил рабочий. — Я хочу знать вот о чем. Скажем, зашли вы, товарищ Воловиков, в цех и видите: все станки стоят. Подходите к нашему брату, рабочему, и спрашиваете: «Что же вы стоите»? А вам так это удивленно и отвечают: «Ах, извините, а станки-то мы и забыли включить» Как бы вы на это посмотрели, а?

Смешок прокатился по парткому.

— Ошибки, конечно, бывают, я не отрицаю. Кто не работает, тот и не ошибается, — смешавшись и не глядя ни на кого, проговорил Воловиков.

— Но плохо, когда вся работа состоит из беспрестанных ошибок, — не выдержав, заметил Павел Васильевич.

Строго посмотрев на него, Воронов сказал:

— Вы еще выскажетесь.

Павлу Васильевичу стало неловко.

— Может, я чего и не знаю, может, что и не так в моей работе… — как-то сразу сбившись, зачастил Воловиков. — Пожалуйста, подскажите. А насчет этого простоя или других — ведь не я один все делаю. Может, я спрашиваю мало… Но, пожалуйста, я назову виновных. Я людей знаю… Давайте примем меры, я не возражаю.

— Да, интересно, — как бы про себя проговорил секретарь парткома. — Интересно. Чего-то я вас не понимаю. Директору вы ставите в вину, что вроде он пытается свалить с себя вину на других, а сами готовы свалить вину на кого угодно. Не понимаю я вас. Ну, а вы что делали, если у вас кто-то не умеет работать или плохо относится к делу? Учили людей или отстранили от работы тех, кто не на месте, кому дело не по плечу или не по уму? Или сделали перестройку работы отдела в целом? Ну, что вы-то делали? Как вы боролись за улучшение работы, чем?

Воловиков молчал.

— Я думаю, послушаем директора, товарищи. Пусть он нам расскажет, что его заставило пойти на этот шаг.

— Пусть расскажет.

— Конечно, надо выслушать, ясней будет.

— Прошу, Павел Васильевич, — предложил Воронов.

Тот строгий порядок, который установился здесь и был обязательным для всех, понравился Павлу Васильевичу. Тут подчинялись одному начальнику — правде. Все здесь были равны в своем праве требовать ее, и только отступление от правды делало человека чужим. И то, что никому не позволялось выскакивать раньше времени ни со своим мнением, ни со своими замечаниями, особенно подчеркивало уважение к достоинству каждого человека. Если при разборе отношений двух или нескольких человек заранее отдается предпочтение кому-нибудь одному то справедливости искать нечего. И, когда секретарь парткома одернул Павла Васильевича, ему стало неловко, стыдно. Сердитый на себя, он встал, чтобы говорить сейчас.

— Товарищ Воловиков, — начал Павел Васильевич, — сказал, что мы попусту рвемся и мечемся, вместо того чтобы понять, что физически не все можем, и призывал, таким образом, все простить друг другу. Жить и работать в обстановке взаимной амнистии — вот его требование. Что же, это очень удобная жизненная платформа. Не драться, не искать ничего, не винить ни себя, ни других — пусть идет все, как идет, и будет, как есть. Чего рвать друг другу волосы, как он выражается. Ладно, давайте жить так — никого не трогать, ничего не шевелить. — Он говорил тихо и медленно, только губы слегка подрагивали. — Давайте возьмем карандаши и будем множить людей на станки, чтобы определить, по рецепту товарища Воловикова, на что мы способны. Я лично по арифметике всегда получал пятерки и науку эту люблю…

По мере того, как он говорил, волнение все сильней овладевало им, и он забывал, что всего минуту назад убеждал себя: надо быть сдержанней. Голос его звучал все резче и громче. Он подошел к столу, и, как бы поддерживая его речь, руки тоже начали по-своему говорить: они то сжимались в кулак, то протягивались вперед к тем, кому он говорил.

— Но она здесь не годится. Не к месту здесь арифметика. Я считаю, что ни станки, ни люди не годятся для этого. Уж если говорить об умножении, то надо множить всё на нашу организованность, на наше горение в деле, на наши с вами головы и сердца. Наш множитель может быть равен нулю и тысяче сразу. Вы ратуете за сведение его к нулю, к голой арифметике, и считаете, что на этом надо воспитывать коллектив. Все утрясется, уладится, притрется. Во всем нужны спокойствие и умеренность. Все надо делать не спеша, потихонечку да полегонечку. Такой примерно рецепт прописывают врачи душевнобольным. А мы пока здоровы и душевно, и физически, нам такие рецепты ни к чему. Зря вы только, товарищ Воловиков, круглите слова. «Забота о людях», «особенные условия», «направить усилия на воспитание, улучшать дело, а не бить людей зря»… В своей работе мне сейчас много приходится и говорить, и, не скрою, наказывать людей. И вот когда наблюдаешь за людьми и слушаешь их, то делается как-то неприятно подчас от некоторых речей и убеждений, как например, от ваших. Тычут пальцами на то, что у нас плохо, возмущаются плохим или, как вы сейчас, ищут оправдания своему безделию в каких-то особых условиях, в которых мы якобы находимся. И, конечно, сами они святы и ни в чем не виноваты. Один намек на их вину выводит таких людей из себя. Они оскорблены, они возмущаются. Так почему же в таком случае дело на заводе идет плохо? Условия? Ложь! Никаких условий, мешающих нам, нет. Зато есть попытка выдумать оправдание себе. Вы сказали, что коллектив у нас молодеет и скоро будет больше чем на половину молодежным. Правильно. Но зачем же сваливать все на молодость. Разве молодость — это наказание? Верно, что в молодости можно по неопытности совершить ошибки, но когда еще, в какое время человеческой жизни сделаешь больше, чем в молодости? Пытаются многое сваливать на трудности роста. Верно и это — трудности роста есть. Но все дело в том, как растить. Я убежден, что коллектив надо растить на больших делах, в кипении жизни, в строгой требовательности к себе и к каждому человеку, а не в обстановке всепрощения. Я не сказал ничего нового и, может быть, мне не стоило бы этого говорить, но я должен был ответить товарищу Воловикову. И высказать свою точку зрения на многие мнения и рассуждения. Теперь о вашем снятии с работы. Я вас опять не понимаю. Как это так: вы говорите, что душой рады, чтобы все было хорошо, а работаете — никуда не годится. Красивое слово вам нужно, чтобы спрятать свою лень, свое неумение. Чтобы просто сбить с толку. Иначе к чему весь этот словесный огород из красивых слов? «Уважение человека», «забота», «воспитание»… Ну, я, допустим, черствяк и во мне и в помине нет всех этих чувств. Допустим. Но как вы уважаете людей? Чем? Василий Иванович здесь привел только один пример, а ведь их не перечтешь. Планирование работы цехов поставлено из рук вон плохо, нет координации, и из-за этого простои, рвачка, нервотрепка. Это что же — все идет от уважения к людям, что ли? Я вас не люблю и по делам вашим, и по словам. Не люблю и не скрываю этого. Вы знаете мою слабость: иногда я бываю резок и горяч. И тут вы пытаетесь найти себе козырь. Поспорить со мной, поругаться, а потом написать в заявлении, что у нас с вами трения и директор действует из мести. Но предположим, что я вас люблю, уважаю, преклоняюсь даже перед вами. И все равно я ведь не могу сказать, что вы работаете хорошо. Как я скажу людям, которые простаивают без работы по вашей вине, что они не стоят, а работают? Кто мне поверит? А выгораживать себя или кого угодно просто нечестно перед коллективом. Нам не дано права выгораживать себя за счет других. Не выгораживаться надо, а работать. Вот этого вы и не понимаете. А жаль. Это вам самому нужно, а не мне. У меня всё, товарищи.