Мещанка

* * *

На другой день на работе много было дела, и утром он отправил в больницу домработницу, а сам решил навестить Катю вечером, и раз нельзя поговорить, то хоть обменяться записками, узнать, как и что с ней и сыном.

Часов около десяти, когда, как обычно, он делал обход цехов, его нашла запыхавшаяся секретарша.

— Звонили вам. Просили срочно передать, что выписывается Катя.

— Как выписывается? — пораженный, спросил Павел Васильевич.

— Не знаю, я передаю вам, что звонили.

— Машину. Быстро! — крикнул он и, не договорив начальнику цеха своей мысли, побежал к проходной.

— Она только что ушла, — ответила ему в приемной дежурная санитарка. — Вот только что до вас.

— Как ушла?

— Очень просто, оделась и ушла.

— Что же она не сказала мне ничего?

— А вы спросили ее?

В самом деле, разве он спросил ее? «Ну что я за человек, что за человек?», — в отчаянии думал он, растерянно и виновато глядя на санитарку.

— А вы бегите. Может, еще догоните. Далеко не должна уйти.

Он выскочил на крыльцо. Люди шли туда и обратно, и в этой толпе было трудно увидеть и узнать даже давно знакомого человека.

— Ну что же вы стоите? — окликнула его санитарка. — Вон она идет в коричневом пальто. Вон, видите? Я говорю, — далеко не ушла, да и торопиться ей некуда, сердешной… И он побежал, ничего не видя, кроме коричневого пальто, боясь потерять его в толпе.

Люди оглядывались на него, вслед слышались крики:

— Нельзя ли поосторожней!

— Что вы толкаетесь!

— Извинились бы хоть, что ли!

Многие останавливались, недоумевая, куда же так отчаянно рвется сквозь толпу этот человек.

И, наверно, от того удивления и интереса, которое уже бежало по толпе впереди Павла Васильевича, Катя обернулась.

Он увидел, как дрогнуло и заметно побледнело ее лицо, и пошел к ней тихо, не спуская с нее глаз.

— Здравствуй, Катя.

— Здравствуйте… — опустив голову и покраснев отчего-то, отвечала она.

— Я думал, не найду уж тебя, а мне так хотелось поговорить…

— О чем, Павел Васильевич? — Она подняла голову. Большие глаза внимательно смотрели на него. Его поразили ресницы, блестевшие слезами, хотя глаза были сухи, и игра губ. Они трепетали непонятной ему болью. Уголки рта мелко, еле уловимо дрожали.

— Что с тобой, Катя? — испугался Павел Васильевич. — Пойдем сюда, сядь. — Он сам почему-то ощутил слезы на глазах и взволновался. Он не знал еще, что ее расстроило, но сам расстроился уже оттого, что ей было нехорошо. И это ощущение душевной близости удивило и обрадовало его.

Он привел ее к скамеечке. Она села и вдруг уткнулась в ладони и заплакала.

— Ну что ты, глупая… ну чего… — садясь рядом с нею, заговорил Павел Васильевич. — Ну о чем же плакать? У тебя еще всё впереди. Ты молодая, хорошая, чудесная. Ты сама еще не знаешь себя, не понимаешь, какое счастье несешь людям в своей душе…

Она подняла к нему заплаканное лицо и тихо попросила:

— Не надо, Павел Васильевич, не говорите этих слов. Я боюсь их.

— Что ты говоришь, Катя!

— Я говорю правду. Я слышала уже такие слова и верила им. А теперь вот… И кому я нужна теперь такая… Одни вы пришли, спасибо вам… Но не говорите ничего и ступайте домой…

Она встала, отвернулась, вытерла платком слезы на глазах и протянула ему руку.

— Прощайте, Павел Васильевич. Что могла, я сделала вам. А теперь ведь у вас жена есть, помиритесь, и все будет хорошо. Извините, если помешала чем…

Павел Васильевич не двигался.

«Вот и всё, и снова один, — подумал он. — У нее своя жизнь, свое горе. Что я в этой жизни, в ее горе? Добрый встречный? Ну что же, прощай, Катя, прощай, светлая душа!»

Павел Васильевич с неожиданной остротой почувствовал, что не остается сейчас около него ни одного близкого человека, никого, кто мог бы стать рядом с ним и сыном, никого, кроме матери. Не хотел волновать ее. Но, видно, придется…

Снова посмотрел на Катю, и сердце его дрогнуло. Теперь он ясно понял, что за дни, когда она стала сыну вместо матери, Катя вошла в его жизнь не только той заботой, которую он должен был проявить к ней как к кормилице, а чем-то неизмеримо большим. Незаметно, но властно непобедимое, необъятное, светлейшее из всех чувств чувство материнства в ней покорило его. Нет, не только материнство. Все в ее поведении было близко и понятно ему. Все было естественно, открыто, просто. И вот она уходит… Уходит, и вместе с нею словно уходило из жизни что-то мимолетное, но желанное, милое, доброе, безотчетное и успокаивающее.

— Вы не желаете проститься со мной, Павел Васильевич? — видя, что он не отвечает, спросила она.

— Человек не все может сделать, Катя.

— Я вас не понимаю.

— Он, например, не может проститься со своим чувством, ему не скажешь «до свиданья». И ты зря благодаришь меня, я должен благодарить тебя.

— Что вы говорите, Павел Васильевич? — с тревогой проговорила она, растерянно глядя на него.

— Я говорю, что думаю и как умею, прости меня.

— Но у вас жена, неужели и вы не любили?

— Любовь тоже можно сжечь, оплевать, вытравить из души, ты это знаешь… Если даже она и была. И потом она для жизни, а не для удовольствия. Это слишком дешевая для любви цена… Ну, еще раз прости меня…

Он встал, взял ее руку, осторожно поцеловал ее и, круто повернувшись, плотно сжав неслушающиеся губы, пошел туда, где его ждала машина. Он не видел, как Катя невольно подалась вслед ему, остановилась.

— Стойте! — окликнула она его. Павел Васильевич обернулся.

— Куда вы, что вы думаете делать?

— Работать, растить сына. Не бойся, Катя, я не сделаю с собой ничего глупого. Жизнь ведь — это тоже не игрушка, чтобы бросаться ею. И ты должна поступить в институт.

— Вы помните и это?

— Конечно. А ты разве забыла?

— Я… — смутилась она, — я просто… Мне казалось, что все в жизни оборвалось у меня… Но я буду помнить теперь… Любовь ведь дается для жизни. — Она прямо и открыто посмотрела на него и спросила:

— И вы думаете, вам отдадут сына?

— Кто может не отдать его мне?

— Но ведь у него есть мать. Закон на стороне матери.

— Наш закон был, есть и всегда будет на стороне человечности, Катя. Пойдем! — вдруг решительно сказал он. — Пойдем со мной! Ты должна проститься с ним.

— Я уже простилась… Я уже… — она вдруг заплакала, всхлипывая и вздрагивая плечиками.

Если первый раз она плакала о себе, о своей неудавшейся любви, то теперь… Павел Васильевич понял ее всем своим существом. «Она привыкла к нему, она любит его, ей тоже нелегко расстаться с ним, а я мучаю ее глупыми вопросами. Она, может, и не сказалась, уходя, чтобы легче было уйти от нас обоих…»

— Подожди меня здесь, — попросил он и побежал к больнице.

Запыхавшийся и решительный вбежал в вестибюль.

— Мне бы дежурного врача, — попросил он санитарку.

— Сейчас.

Он сел у столика, на который обычно выкладывали для проверки передачи, достал блокнот и быстро написал жене.

«Я думаю, мы достаточно узнали не только взгляды друг друга, но и проверили наши чувства. Всё. Вещи можешь взять, сына не отдам».

Он только успел свернуть листок, как Зинаида Ивановна вышла к нему.

— Здравствуйте, Павел Васильевич.

— Здравствуйте, Зинаида Ивановна, — поднявшись, поклонился он.

— Чем могу служить вам?

Он шагнул к ней и, умоляюще глядя в ее глаза, проговорил:

— Отдайте мне сына!

Она невольно отступила и растерянно оглянулась, словно ища помощи.

— Отдайте, — повторил Павел Васильевич, протягивая к ней руки. — Пусть закон рассудит нас потом, а вы рассудите сами. Я прошу вас.

Врач вдруг шагнула в сторону и, быстро обойдя его, скрылась за дверью.

— Куда же вы? Что же вы… — в отчаянии крикнул Павел Васильевич и рванулся за нею, но санитарка успела закрыть дверь. Он опустился на стул и, ткнувшись лицом в стол, замер.

— Павел Васильевич, — окликнули его.

Он поднял голову. Врач стояла в дверях и держала на руках сына.

— Я рассудила вас, — сказала она. — Вот ваш сын.

Он вскочил, не то плач, не то какой-то странный смех заклокотал у него в горле, он поперхнулся, прямо кулаками вытер слезы и, еще не варя в то, что случилось, осторожно, неловко принял от нее сына.

Он не знал, что делать дальше, и стоял, боясь неловкостью своей растревожить его.

— Пойдемте, я провожу вас, — предложила врач.

Он шел осторожно, плавно, первый раз в жизни ощущая, как чутко надо слушать свое тело, чтобы беречь ребенка.

На лестнице он каждый раз долго щупал ступеньку, прежде чем ступить на нее, а сам все смотрел и смотрел на спящего сына, стараясь не потревожить его чем-нибудь.

И все же ребенок заплакал. Павел Васильевич испугался, остановился, посмотрел на врача.

Врач показала глазами назад.

Он обернулся. Катя стояла около него.

— Как вы его держите? — встревоженно проговорила она. — Разве можно так? Дайте-ка мне…

Она взяла ребенка так быстро и смело, что Павел Васильевич испугался — не было бы чего. Но ребенок, непонятно почему, сразу успокоился.

— Спасибо вам, Зинаида Ивановна, — поклонился он врачу. — До свидания.

— Прощайте, Павел Васильевич, желаю вам счастья.

Павел Васильевич махнул шоферу и, когда машина подошла, взял Катю осторожно за плечи, посмотрел ей в заплаканное, взволнованное лицо и молча склонил перед нею голову.

Катя вдруг побледнела, свободной рукой сжала ворот кофточки и отступила назад.

— Нет, нет… Что же это? Как же это? Это ведь…

Шофер вылез из машины и просто, по-отечески сказал:

— Садись, доченька, не бойся. И не гляди ты ни на кого, гляди себе в душу. Давай-ка я тебе помогу.

Он усадил ее и спросил:

— Поехали, Васильич?

— Поехали…

И машина тронулась.