Мещанка

* * *

Все эти дни он бывал на работе недолго. Шел с завода, и ему казалось, что все смотрят на него и думают: «Мы работаем, а ты что? Куда ты бежишь? Никто не виноват, сам виноват».

Ушел он и в этот день. Бесцельно бродил по городу, погруженный в свои невеселые раздумья, съездил даже за город. Думал в лесу найти утешение или хотя бы отвлечься, но уйти от себя самого нельзя. Куда ты уйдешь? Сам себе не отдавая отчета в этом, искал, куда бы приложить свои силы, чем бы занять мысль и тело, чтобы получить привычное ощущение деятельности. Но ему всюду чего-то не хватало, какая-то пустота была в душе и мыслях. «Нет, жить без работы, без товарищей нельзя», — не один раз думал он.

Как помнил себя, он ни одного дня не был без дела. У него были выходные, отпуска, но это было понятно, оправданно и естественно, это исходило от его работы и давалось ею. А сейчас было другое. Ему казалось, все осуждают его за то, что его поведение в семье, как они его знали, было для них неприемлемо. Оно было противно складу их мыслей, их понятиям. Значит, он не может быть им товарищем.

Это отношение он понимал, сам он отнесся бы к человеку так же, если бы узнал за ним какую-то пакость. Но как всё это было тяжело!

На следующий день к нему в кабинет вошел Воронов. Закурили молча. Воронов как-то по-особенному пристально поглядывал на него, и Павел Васильевич ждал, что он скажет.

— Ну, рассказывай, — встав и сильно прижав окурок к дну пепельницы, точно желая вдавить его в массивный мрамор, проговорил Воронов.

— А стоит ли? — тоже поднимаясь, спросил Павел Васильевич.

— Да, стоит. Стоит! — Он резко отдернул руку от пепельницы и подошел к Павлу Васильевичу вплотную. — Тебе стоит ответить нам, почему забыл дело, забыл завод. Я первый спрашиваю с тебя это.

— Но ты же ведь знаешь… — Павел Васильевич не кончил, сел и отвернулся к окну.

— Это я понимаю… Знаю!.. — ответил Воронов. — Не знаю только, почему от товарищей бежишь. — Он хотел еще что-то добавить, но махнул рукой: — А, да ну тебя к черту! — отошел прочь, сел на диван и закурил снова.

— Ты обиделся на меня? — и удивился, и обрадовался Павел Васильевич. — Обиделся, что не пришел, и больше ничего?

— А чего тебе еще надо от меня? — спросил Воронов. — Вздохов, может? Или разбирательств? А я тебе верил…

— А теперь что же? — испугался Павел Васильевич. — Чего же теперь?

— Ничего. Почему бросил завод — вот всё, что я хочу знать.

Воронов смотрел на него сухо и строго, но он верил ему! Знал, что директор — человек. И когда Павел Васильевич понял это, он улыбнулся вдруг и закричал:

— Ну бей, ну стукни!

— Стукнем, получишь! — сказал Воронов и, покачав головой, добавил: — Эх ты… Что ты взял себе в голову? На кого смотрел? На пьяницу, что был у тебя два дня назад, или на тех, кто в душе негодяй. Да они ждут, когда так бывает с нами. Глядите, мол, на этих агитаторов — вот они каковы! Им это нужно для подтверждения своих пакостных взглядов на людей. Это их пища, опора. Не я, мол, один такой, а и остальные тоже. Старенькая философия. А ты бежать решил, думал, что раз сорвался в чем — разве можно с людьми рядом стоять. Верно, с нечистым сердцем людьми командовать нельзя. И рядом с ними не станешь, в этом я тебя понимаю. Но ты же ведь и себе, и нам вредил. Значит, мол, виноват, раз бегает, стыдится. Есть чего стыдиться, видно. А может, и верно, есть чего, а?

— Жизнь нескладная вышла… — опустив голову, отвечал Павел Васильевич.

— Это верно… — согласился Воронов. — И плохо, и нескладно, и тяжело… Мать вызвал?

— Нет еще.

— Зря.

— Может быть… но не хотел ее расстраивать…

— А тебе не кажется, что этим вот ты и нас, и мать еще больше беспокоишь? Ну обидно ведь, черт возьми!.. Что же ты, не веришь нам, что ли?

И Павлу Васильевичу стало стыдно.

— Прости… — выговорил он. — И… Ну да что там говорить. Век живи, век учись…

— Ну сиди, думай, — поднялся Воронов. — И хватит об этом. Я пойду.

Павел Васильевич сидел и курил. Думал, ругал себя. Нет, люди хороши. И товарищи у него хорошие. Он пошел в цеха.

Павел Васильевич шел заводским двором в задумчивости.

— Павел Васильевич, можно вас на минуточку? — окликнули его.

Он обернулся. К нему шел председатель цехкома Минаев.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, товарищ Минаев.

— Дело у нас к вам, Павел Васильевич. Надумали мы тут кое-что, считаем — в помощь нам и заводу будет. Вот хотим посоветоваться с вами. Зайдите, если время есть.

Павел Васильевич слушал его, и волнение все больше овладевало им.

— Да, да, конечно… Пойдем… Сейчас пойдем… — ответил Павел Васильевич и замолк. В горле встал неподатливый соленый комок, он не мог ни проглотить, ни вытолкнуть его и отвернулся. Потом, справившись с собой, обернулся и встретил дружелюбный, виноватый взгляд Минаева.

И этот простой, откровенный, доверчивый взгляд сказал ему все. Он увидел, что его поняли. И радость от этого захватила его и окрылила. Он знал, что многое еще придется пережить, изведать. Но он чувствовал в себе уже твердую, необходимую силу для борьбы со всем, что встретится на пути. Тысячи товарищей, друзей по жизни, по делу были с ним, и эта общая сила подняла и укрепила его. Он знал теперь, что поведением своим каждодневным, взглядами, мыслями люди всегда поддержат, ободрят его, и ему стало легче, свободней, проще.

— Пойдемте, — сказал он. — Сейчас поговорим. Не надо откладывать на завтра, что можно сделать сегодня… Так ведь говорят?

— Пошли, — обрадовался Минаев.