Мещанка

* * *

Сколько он вынес за эти месяцы, трудно передать. Надя все обманом хотела сделать аборт, была капризна, невыносимо раздражительна и как только ни кляла его, как ни уговаривала. Павел Васильевич сносил унижения и капризы, самоотверженно ходил за ней, как за ребенком. Наконец пришло время, и он свез ее в больницу.

— Умру я, умру! Убийца ты, убийца! — крикнула она ему, когда две санитарки под руки уводили ее за стеклянные двери.

Женщина-врач, улыбнувшись ему, махнула рукой: «Идите, мол, и не обращайте внимания, с человеком в это время и не то бывает». Однако искаженное болью и мукой лицо ее все время стояло у него перед глазами, и он не находил себе места, пока ночью на многочисленные его звонки не ответили: «Родился сын, все хорошо. Прийти? Нет, сейчас нельзя. Завтра в десять часов».

Тетя Маруся была еще в квартире, и Павел Васильевич на радостях выбежал в кухню, чтобы разбудить ее и хоть с кем-нибудь в этот поздний час поделиться своим счастьем. В коридоре и кухне было темно, но из-под двери чуланчика выбивалась узкая полоска света.

— Тетя Маруся! — позвал он.

— Не сплю я, не сплю, — отозвалась она и вышла к нему с вязаньем в руках.

— Ну что, как там? — еще не видя его лица, с тревогой спросила она.

— А ты-то чего же не спишь? — спросил он.

— Да так чего-то…

— Сын, тетя Маруся, сын, — и засмеялся, обхватил ее, утащил в комнату и, усадив к столу, не слушая ее возражений, сам собрал на стол и налил вина.

— За сына!

— С отцовством вас!

Он перебирал все мужские имена, стараясь найти своему сыну самое звучное, самое хорошее имя, и тетя Маруся, улыбаясь, соглашалась, что и Александр, и Василий, и Сергей, и Николай — все хорошо, был бы сын хорош. И он, смеясь, соглашался с ней.

Уснул только к утру, и то ненадолго. Надо было купить цветов Наде, потом сколько было еще разных хлопот, и все же он пришел в больницу на час раньше, хотя боялся, что запоздает. Он так ждал этих десяти часов, что при одной мысли пропустить их начало хотя бы на секунду, ему становилось жарко. Сын ведь, его сын! Павел Васильевич часто думал, глядя на жену, какие у них будут красивые, удивительно хорошие дети. Воображение рисовало их лица — обязательно в мать, и курчавые черные волосы, большие черные глаза, смотревшие на него с любовью, такой искренней, такой бесхитростной, какую могут выразить только детские глаза. Он почти осязаемо чувствовал под своей рукой их волосы, слышал их лепетанье, видел их возню.

В душе он простил жену. Теперь она была мать и этим искупила в его глазах всё.

В больничной ожидалке было еще пусто. Павел Васильевич с большим букетом мокрых цветов и тяжелой сумкой прошел к столику у стены, положил цветы и хотел поставить на стол сумку, но вдруг испугался, что цветы изомнутся. Взял их снова и, осторожно держа в вытянутой руке, сел на стул. Сумку поставил у ног. Но подумал, что в сумке сметана и сырые яички, — взял в руки и сумку.

Тут только он вспомнил про доску объявлений, о которой ему все говорили и которую ему хотелось посмотреть прежде всего, и подошел к ней.

«Соколова Надежда Ивановна. Сын 3 килограмма 750 граммов», — прочитал он и улыбнулся этому первому документу своего сына.

— Небось, первенький? — услышал он чей-то понимающий, участливый и оттого очень приятный голос. Он обернулся. Пожилая, толстая и, видать, добродушная санитарка стояла в полуоткрытых стеклянных дверях, ведущих из ожидалки в больницу, и, глядя на него, улыбалась.

— А вы почему узнали?

— Видно сразу, непривычный еще.

— А разве к этому можно привыкнуть?

— Не к этому, а к нашим порядкам привыкают. До десяти часов передач нету, а сейчас девять, и вы уже пришли. Долговато ждать придется. Да поставьте сумку вот сюда. Давайте уж я вам помогу.

Она взяла сумку и поставила на столик.

— Спасибо. А скажите, три килограмма семьсот пятьдесят граммов — это нормальный ребенок?

— Самый нормальный, папаша. Вы постойте тут, а я схожу к дежурному врачу. Чего вам столько-то ждать. Разрешит, может, и пораньше передать. Вы пишите пока записку, а я схожу. Как фамилия роженицы?

— Соколова Надежда Ивановна. Я попрошу вас, если можно — сделайте, а то понимаете сами… — смущенно проговорил он и не кончил, смолк.

Лицо санитарки вдруг стало замкнутым, серьезным. Павел Васильевич растерялся и испугался.

— Что-нибудь случилось?..

— Подождите, гражданин, к вам выйдет врач, — сказала санитарка и захлопнула за собой дверь.

Рука, державшая цветы, упала, и роскошный букет, как веник, промел по полу. Павел Васильевич даже не заметил этого. Свободной рукой расстегнул ворот рубашки, ладонью вытер вспотевший лоб. И, наверное, слишком много выражало его лицо и глаза, потому что на замкнуто-официальном лице вышедшей к нему женщины-врача появилось вдруг сострадание и нерешительность.

— Сядьте и успокойтесь, — мягко попросила она.

— Доктор, не надо меня утешать. Скажите, в чем дело?

— Не пугайтесь, и с женой, и с ребенком все хорошо, но…

Она замялась.

— Но что? Что? — крикнул Павел Васильевич, шагнув к ней. И, устыдившись этой резкости, тихо добавил: — Говорите, прошу вас…

— Собственно, это ваше дело, — выбирая слова и волнуясь отчего-то, заговорила врач. — Но я как врач, как человек, посвятивший жизнь рождению человека… я не могу разделить ваших позиций и хочу только одного: хочу, чтобы вы поняли — не сын искал вас, а вы нашли его, и поэтому надо знать, что на родителей ложатся определенные обязанности…

— Я не понимаю вас.

— А я вас, — резко проговорила врач. — Ваша жена отказалась кормить ребенка грудью. Вы считаете это нормальным?

— Как отказалась? — пораженный, проговорил Павел Васильевич. Он не вдумывался в слова доктора, он хотел только узнать, что случилось, и, узнав, растерялся и ужаснулся. — Что вы тянете из меня жилы, доктор! Говорите! Что с сыном? Скажите, прошу вас!

Под его умоляющим, отчаянным взглядом врач опустила руки и оглянулась, как бы ища поддержки и спрашивая: что же это такое, как это понять? Но санитарка тоже ничего не понимала и только, побледнев, широко открыла глаза.

Павел Васильевич опустился на стул и закрыл лицо руками. Он не знал, сколько просидел так в тишине, пока врач снова, но уже по-другому, человечно и просто, заговорила:

— Извините меня, я, видно, напрасно обидела вас… Но меня взволновало это. Я говорила с вашей женой и как врач, и как человек, и скажу вам: это было нелегко. Она сказала, что муж сделает, что надо. И я думала, что вы оба решили лишить ребенка материнской груди. Конечно, фигура вашей жены на редкость хороша, я как врач и женщина могу подтвердить это, но все-таки надо быть и матерью… Конечно, бывает — приходится кормить и искусственно, с сыном ничего не случится, но…

— Что же она сказала вам?

— Не хочу, говорит, портить фигуру…

— Даже сыну, своему сыну не хочет отдать ничего, — как бы про себя проговорил Павел Васильевич. Встал и, не глядя ни на кого, вышел.

Он сел на скамейку в скверике около больницы и долго сидел в тяжелом раздумье.

«Как же быть? Как показаться людям? Как глядеть своему сыну в глаза после этого? Ну нет! Пока сам он не может защитить себя, я сделаю это. Я не дам смеяться над тобой, мой мальчик, не дам никому!.. Ты мешал ей, еще не появившись на свет, но я ждал тебя, мой сын, мой малыш…»

Он встал и снова вошел в ожидалку. Постучал в дверь. Теперь уже здесь были люди. Несколько человек зашумели:

— К порядку надо привыкать, гражданин!

— Здесь вы не один, занимайте очередь.

— А еще в шляпе…

Не обращая внимания, он постучал снова так сильно, что все смолкли, видимо, поняв, что у этого уже немолодого и солидного на вид человека есть причина вести себя так.

— Что вы ломитесь? — открыв дверь, сердито спросила давешняя санитарка. — Сами виноваты, так нечего еще людей с ума сводить.

— Кто ухаживает за моим сыном?

— Не бойтесь, у нас не пропадет, а там, как хотите…

— Эх мать, мать… — проговорил он, отвернулся и, не в силах выдержать общих любопытных и удивленных взглядов, тихо вышел.

— Погодите. Куда же вы? — видно, встревоженная и задетая за душу его словами, крикнула санитарка и, догнав его у двери, добавила: — А я-то причем, сынок? Причем я?

— Я ведь только и прошу ответить, кто ухаживает за сыном. Разве на это трудно ответить? Или я обидел вас чем?

— Вы — не знаю, а жена ваша — ох как обидела! Ну да ее дело… А с сыном вот что. Тут у нас девушка одна лежит — Катя Волкова, — она сына вашего взяла пока. Свой у нее при родах помер, — так она вашего взяла. Как узнала, что жена ваша отказалась, — говорит, отдайте мне его, вместо родного будет. Пока я тут, говорит, со мной ему хорошо будет, он ведь еще глупый, ничего не поймет… Ей и отдали пока.

— А муж ее что же, не против?

— Муж… Не видели мы этого мужа. Мало ли развелось таких игроков на чужих-то жизнях. Она, вишь, решила принести ребенка, да помер, вишь…

— Вот как, — проговорил Павел Васильевич. — Ну что же, скажите ей спасибо от меня. И отдайте ей все это, — он протянул передачу и цветы. — Если можно — цветы освежите.

— А жене что же сказать?

— Врачам лучше знать, что говорить больному, — ответил он. — Мне сказать ей нечего. До свиданья, мамаша…

Домой он не зашел, прошел прямо на работу. Не хотелось отвечать на вопросы домработницы. Заботы, думал он, рассеют мысли, отвлекут хоть ненадолго. Но он ошибся. На заводе знали, что он свез жену в родильный дом, и все, с кем приходилось разговаривать, спрашивали, как она. Узнав, что родился сын, поздравляли. И эти поздравления были сейчас для него самым тяжелым наказанием.

Радость была отравлена.

«Ничего, — утешал он себя, как всегда, — может, еще одумается. Может, все устроится. Зря я погорячился. Надо бы поговорить с ней». С этой мыслью он и пришел домой в восьмом часу вечера.