Мещанка

* * *

Павел Васильевич ходил в больницу каждый день два раза — утром и вечером. Утром он отдавал передачу знакомой санитарке и уходил, а вечером шел прямо к окну палаты, где лежала Катя, и они разговаривали.

Ему хотелось чем-то отблагодарить ее, сделать ей что-то хорошее, приятное. Но он не знал как.

Она каждый раз смущалась, робела при нем и отвечала только на его вопросы, ни разу не сказав слова от себя. Только просила, чтобы он не беспокоился, ничего бы не носил ей, и часто возвращала передачи. Ему же казалось, что он носит не то, что ей нравится, и на другой день приносил что-нибудь новое. Он хлопотал, волновался, если чего-нибудь не мог достать, что, как он думал, должно понравиться ей. Эти заботы занимали все свободное время, приносили ему утешение уже тем, что не оставляли времени для раздумий.

День на третий Катя поднесла ребенка к окну показать Павлу Васильевичу. Повернув его лицом к отцу, взглянула на лицо ребенка и, как-то вся просияв, сказала:

— Глядите-ка, узнал!! — обрадованно и удивленно проговорила она. — Узнал вас! Ну, ну, гляди — папа это. Папа! Узнал. Гляди ты на него…

Павел Васильевич невольно прижал к груди руки и замер, глядя на сына. А он тянул к нему из простынки головку и улыбался… Ребенок несколько раз открыл рот, поворочался — ему, видно, отчего-то было неловко — только на мгновение открыл глаза и сейчас же заплакал. Но Павлу Васильевичу показалось, что сын улыбался ему, и чувство неизъяснимой радости охватило его. Он ничего не замечал вокруг себя и не понял, почему Катя вдруг быстро отступила от окна и ушла на свою койку.

— Не волнуйтесь, Павел Васильевич, это я, — услышал он сзади чей-то голос и обернулся. Это была врач.

— Здравствуйте, доктор.

— Здравствуйте.

— Вы откуда знаете, как меня звать?

— У нас лежит несколько ваших, заводских, сказали. Пройдемтесь, я хочу с вами поговорить.

Пока они шли больничным двором, Павел Васильевич думал, что́ еще предстоит ему сейчас узнать в этом разговоре и, когда врач остановилась за углом у большой старой липы и обернулась к нему, он уже разволновался настолько, что врач заметила это и спросила:

— Что с вами?

— Ничего, ничего доктор, я слушаю вас. Простите за невежливость, а как вас звать?

— Зинаида Ивановна.

— Спасибо.

— Пожалуйста. Так вот, прежде всего надо успокоиться. Вы, видно, за последнее время получили столько неприятностей, что волнуетесь по любому поводу. — Она улыбнулась. — Я, конечно, должна огорчить вас, но иначе нельзя. У нас есть свой порядок, который вызван необходимостью. Например, днем подходить к окну нельзя. Я предупреждала об этом Катю, но, как видите, она не слушает. Я предупредила ее, что переведу во второй этаж и отниму в наказание ребенка.

— А вы думаете, это будет наказание ей? — не выдержал Павел Васильевич.

— А вы разве не видите этого?

— Спасибо вам, Зинаида Ивановна. Я больше не нарушу ваш порядок… Можете быть уверены.

«Она подходила к окну, нарушая запрет и, может, имела неприятности из-за этого, — думал он, — показывала мне сына тайком, но показывала…»

— Скажите, Зинаида Ивановна, а мой сын может улыбаться мне сейчас? — вдруг спросил он.

Врач рассмеялась.

— Почему вы смеетесь?

— Ваш сын пока может есть и спать. И если он это делает исправно, с него пока и хватит. А почему вы спросили?

— Просто так…

«Ну конечно, он не улыбался, — понял Павел Васильевич, — он просил есть. А Катя хотела порадовать меня чем-то и вот… А может, и ей хотелось, чтобы он улыбнулся. И как она понимает меня! Понимает не только мыслью, но и сердцем. Жалеет, наверно. Жалеет большого, испытанного жизнью человека. Не понимая еще умом, инстинктивно боится, чтобы не покачнулся, не огрубел душой к людям… Милая, сердечная девушка…»