Мещанка

* * *

То время, которое Павел Васильевич пробыл на заводе в новой для себя должности, показало ему, что любое тщательно обдуманное и взвешенное дело почти никогда не проходит, как хотелось бы. Оно встречает неожиданные препятствия, непредвиденные задержки, которые могут видеться только в процессе самого дела. В движении все изменяется. Надо знать и видеть цель любого дела и идти к этой цели упорно. Идти, а не только думать. Знать, что нужно сделать, и делать. А он теперь знал.

В отчетах и других документах о работе предприятий имеется специальная графа — организационные простои. Действительно, есть немало случаев, когда машины и станки стоят потому, что проходит какая-то перестройка технологических процессов, проводятся усовершенствования и прочие нужные мероприятия и работы. Особенно заметны такие простои на заводах, где меняется оборудование или которые так быстро строятся, как тот, на котором работал Павел Васильевич. Но именно эта графа в отчетах очень удобна, чтобы в ней скрыть всякие грехи и грешки. И частенько иные большие и маленькие руководители собственную нераспорядительность, незнание дела, лень, а подчас и простую недобросовестность и безответственность скрывают именно в цифрах простоев техники, вписанных в эту графу. Ведь если сказать или написать правду, могут прямо сказать: бездельник, лентяй. А тут все выглядит иначе: мы недодали продукции не потому, что не научились хорошо и до последней секунды рабочего времени использовать оборудование, а потому, что работали над еще лучшей организацией производства, над внедрением чего-то нового — словом, трудились, не спавши ночей, в поте лица своего. Лень будет выглядеть в этом случае как трудолюбие, а бездушие — как горение в деле.

На заводе таких организационных простоев было много. Определенная часть их была действительно необходима и неизбежна, но большая половина скрывала всякого рода ошибки, недоработки и безответственность административного и производственного порядка. Павел Васильевич много беседовал с некоторыми руководителями на заводе, проводил всякого рода учебу, семинары, но цель достигалась очень медленно — простои не уменьшались. Оставалось, как принято говорить, употребить власть. Он рассуждал так: всякий простой оборудования по чьей угодно вине — это потеря материальных ценностей. Следовательно, и ответственность должна быть материальной. Так подсказывала простая логика. Он подготовил проект приказа по заводу и собрал у себя в кабинете начальников отделов и цехов, чтобы ознакомить их с этим приказом и вместе подумать над тем, что может быть упущено в нем и что надо еще додумать.

Коротко рассказав о том, чем вызвана такая мера ответственности, Павел Васильевич зачитал приказ и попросил высказать замечания, предложения и, если будут вопросы, то, пожалуйста, и вопросы. Кончив говорить, он сел, положил на стол руки. Ему хотелось знать, как оценивают и понимают этот его шаг собравшиеся здесь люди. Ведь приказ бил по каждому из них. Рабочие и раньше материально отвечали за брак в своей работе, а для руководителей завода такая мера была новой.

Несколько человек почему-то упорно и с доброй улыбкой смотрели на стол. Он взглянул тоже и смутился. Их привлекали огромные его руки, с которых годы не могли еще сжить мозолей. Они лежали на столе покойно и твердо, эти грубые руки, и все чувствовали, что в них таится громадная уверенная силища. Павел Васильевич убрал их со стола и встретился взглядом с Перстневым. И тот улыбался. И эта его добродушная простая улыбка обрадовала Павла Васильевича. Будто груз упал с плеч. Созывая совещание, он тревожился: поддержат ли его? А теперь, почувствовав, что люди спокойны и даже веселы, понял что они рады его предложению, и снова, в который уже раз в своей жизни, чувство близости к ним и какого-то даже физически ощутимого родства овладело им.

— Это что же, товарищ директор, своеобразное подтягивание гаек? — спросил вдруг начальник производственного отдела Воловиков. — Мне кажется, время не то. Говорят, раньше, при хозяйчиках, работали под страхом штрафа, а сейчас оставлять людей без зарплаты никто не позволит. Не выйдет! Сейчас всё ведь направлено на уважение человека, и не последнюю роль в этом играет материальная сторона жизни. По-моему, никто не хочет работать плохо. Люди и так все прекрасно понимают. Зачем же бить их?

Воловиков сидел на диване, нервно комкая какую-то бумажку. Все обернулись к нему, потом к Павлу Васильевичу, ожидая, что ответит директор.

— Так, понятно, — проговорил Павел Васильевич, в упор глядя на Воловикова, потом отвернулся и заговорил, обращаясь ко всем сидевшим в его большом кабинете. — Можно назвать эту меру как угодно, даже подтягиванием гаек, хотя аналогия несколько обидна. Пусть это кажется даже так. Мы металлисты, и знаем, что очень часто одна разболтанная гайка в крепеже машины ведет к серьезным авариям. Крепеж должен быть надежным. Ну, если применить это к производству, то таким крепежом являются наши руководящие кадры. Мы с вами. А никто еще не сказал и не скажет, что среди нас нет разболтанных и просто недобросовестных. Я думаю, подтянуть их не грешно. Теперь об уважении к человеку.

Павел Васильевич встал за столом, с шумом отодвинув стул, и продолжал твердо и резко:

— На заводе тысячи людей. И каждый хочет и имеет право жить материально лучше. И уважение общих интересов заставляет нас не считаться с теми, кто много болтает и ни черта не делает. «Не позволят оставить без зарплаты!» А кто это позволил делать так, чтобы люди на работе простаивали и не зарабатывали того, что они могут, если уж говорить о деньгах? Впрочем, замечу, что наши деньги святы. Ими мы труд человека оцениваем. Кому это позволено из-за своей безответственности, неумения работать или из-за чего угодно вообще снижать эту оценку, а? «Не выйдет!» Выйдет, товарищ Воловиков! В отношении людей надо быть просто честным. Не можешь чего-то сделать — скажи прямо, а не заедай людям жизнь. Стань на такую работу, которая тебе по плечу. А у нас некоторые руководители сидят не на месте. Когда их рублем стукнем как следует, они поймут, где их место.

— Это непосредственно ко мне относится? — перебил его Воловиков.

— Да, и к вам тоже.

— В таком случае мне здесь делать нечего, — поднявшись, выговорил Воловиков. — Но позволю себе сказать только, что и те, которых вы тут выдумываете себе, тоже имеют право на оценку своего труда рублем, как вы выражаетесь, и это свое право найдут как защитить.

— А именно?

— У нас, слава богу, есть закон на очень ретивых деятелей. До свидания.

Он поклонился всем и быстро пошел из кабинета.

— Чует кошка, чье мясо съела, — в напряженной тишине вдруг сказал Перстнев. — Ну, а нам работать надо. Давайте, товарищи, подтягивать завод.

«Уважение человека. Нет, товарищ Воловиков, врешь! — мысленно спорил Павел Васильевич с начальником производственного. — Я люблю людей! Люблю по-своему и вынесу ради них всё! Тебя я не люблю и таких, как ты, это верно. Не могу любить. И кричите, пишите, обвиняйте меня в неуважении к людям, в жестокости, в чем угодно, а я буду делать свое. Рабочий человек не скажет красиво, не нашумит попусту публично, но обидеть его я не дам вам. Вы работаете как попало, а рабочие из-за этого стоят по сменам без дела. Им не заработать можно, они смолчат, а вот если у Воловикова за это взять рубль, он начинает кричать — не уймешь. Чего только не наговорит. А я хочу, чтобы люди хорошо зарабатывали, жили в отличных квартирах, отдыхали в заводских домах отдыха бесплатно. И плевать мне на тебя, Воловиков, и твоя философия лени меня не пугает… Но как он вдруг взъелся! Куда делась корректность и прилизанность вся. А может, в нем и раньше это было, только я не видел?..»

Павел Васильевич посмотрел на начальника литейного. Взглядом он просил его высказаться, и Григорий Григорьевич поднялся и сказал:

— Я лично такого мнения, что можно возмущаться только тем, что несправедливо. Нечестностью можно возмущаться. А так любая, пусть еще более строгая мера добросовестного работника ничем не задевает. Ему как был почет и уважение, так и будет всегда. Зато приятно, когда беспорядку меньше. Обидно, знаете ли, бывает: работаешь, работаешь, а все у государства в прихлебателях. У нас ведь и фонда заводского настоящего нету, а все из-за того, что распоряжаться делом не умеем. Не доделал — ну поругают, может, а то и так сойдет. А оно как за вину рубликом стукнут — зашевелятся проворней. Есть, знаете, такие люди, что только бы себе. Остальное они только на словах понимают. А когда увидят, что плохая работа отражается на их благополучии, — понимать дело правильней станут. Вот и все. Мои литейщики, уверяю, будут рады этому приказу.

Он сел. И снова установилась тишина.

«Неужели я ошибся, неужели меня не понимают?» — встревоженно думал Павел Васильевич, вопросительно глядя то на одного, то на другого из сидевших, и не выдержал, спросил начальника шестого цеха:

— А ты что скажешь, Илья Ильич?

— Что я скажу? — спокойно поднявшись со стула и улыбаясь, ответил начальник шестого цеха. — Я скажу вот, что напрасно вы встревожены, Павел Васильевич. А Воловиков взорвался потому, что знает: деваться ему некуда, грешков за ним много. Вот что я думаю.

— Ну, коли так, — хорошо, давайте работать, — удовлетворенно заключил Павел Васильевич. — У меня всё.

Кабинет опустел. Павел Васильевич закурил, задумался. Он сидел, не замечая, что недокуренная папироса давно погасла. «Уважение человека, подтягивание гаек, штраф, хозяйчик…» В выражениях он не стесняется. Бьет без жалости… А собственно, чему я удивляюсь? Ведь наказывать думаю — благодарить за это не будут. А как этот Воловиков говорил однажды у меня на совещании: «Брак за счет бракоделов. Нечего церемониться…» Вот оно, его уважение людей, вот! С людьми церемониться нечего, церемониться надо только с ним. Он особенная личность, черт возьми. Ему цена другая. Да он и браку не делает. Он просто ничего не делает. Он говорит. Сколько развелось этих звонарей! А так ли уж их много? Просто они звонят часто, их и слышно больше…

Да, держать его на этой работе дальше нельзя, он просто мешал делу. Но Павел Васильевич знал, что Воловиков будет везде кричать: его сняли потому, что возражает директору, не ужился с директором, и то, что он говорил сегодня и до этого, было в тоне несогласия с Павлом Васильевичем и говорилось явно с целью представить дело как сведение личных счетов. Это было выгодно Воловикову. Павел Васильевич понимал, что иногда надо быть сдержанней, но не мог. Но пора было кончать с этой попусту отнимавшей время возней, дело не терпело больше. А там пусть как угодно истолковывают и что угодно думают…

Раздумья его прервала секретарша.

— Время приема, Павел Васильевич. Ждут уже.

— Вот как. Не заметил даже.

Она вышла и вернулась с первым из ожидавших приема. Это был рабочий лет двадцати пяти, невысокий, белобрысый. Он был в комбинезоне, кепку держал в руках.

— Здравствуйте, товарищ директор.

— Здравствуйте. Садитесь. Рассказывайте.

— Да как же, товарищ директор, — сев к столу, заговорил рабочий. — Что же это такое? Что я — капиталист, что ли, какой? Почему я должен платить?