Мещанка

* * *

Было десять часов вечера. Павел Васильевич сидел в кресле за столом и читал. Свет настольной лампы тускло поблескивал в стеклах книжных шкафов. Книг было много, он любил их и берег. Но сейчас он читал протоколы.

— Поздно уж, сынок, ложился бы, — подойдя к нему, сказала мать.

— Еще немного, мама, и лягу.

— И томишь себя, и томишь. Посидел бы давеча на воле-то, отдохнул бы.

— Я отдохнул.

— А что это за бумаги такие, что нельзя завтра почитать?

— Сегодня надо, мама. Понимаешь, не ладится, брак в литейном идет.

— Брак? Так куда же они глядят? Не видят, что ли? Добро портить. А ты-то что же? За них работать никто не будет. Построже надо с такими.

— Видишь ли, мама, тут и я виноват.

— Это в чем же?

— Брак идет потому, что одни его делают, и потому еще, что другие ничего не делают. Вот рабочие тут кое-что просят, не хватает у них подчас того, что нужно. И рады бы они, да выходит брак из-за этого. Тут уже мы виноваты — руководители. Вот и сижу, прикидываю.

— Ну, такое дело надо, сынок. Только уж ты не засиживайся. Побереги себя, один ведь ты у меня. Только и жизни, что ты… — сказала мать, и губы ее дрогнули.

Павел Васильевич понимал эту материнскую, не проходившую с годами, а только прятавшуюся глубже в сердце боль. Четыре сына были у нее. Остался один он. Трое не пришли с войны. Не пришел и отец…

— Сядем, мама, вот сюда, на диван, посидим рядом, — предложил он, — а то ведь ты у меня все одна и одна… Только и видимся с утра, да вечером немного.

— Женился бы, сынок, пора уж, — высказала она свое, видно, давно волновавшее ее желание. Она никогда не говорила об этом и никогда не сказала ему не выношенного сердцем слова за всю свою жизнь, поэтому он понял, сколько смысла мать вкладывала в то, что говорила, и сколько про себя думала об этом.

Он смутился и промолчал.

— Все работа да учеба, а когда же детей растить будешь? Да и мне бы лучше, веселее жить было. Или сердце еще не выбрало? — продолжала она, внимательно глядя на сына и тихо улыбаясь про себя, представив, какою полною, радостною будет и для нее жизнь, когда у сына будет семья, а у нее — внуки. — Ты уж меня прости, старую, — видя, что он совсем опустил голову, сказала мать. — Сидишь одна-то дома, чего только не придет в голову… Не думай, я тебя не неволю. Как хочешь. Как тебе лучше. — И вдруг, видно, догадавшись, спросила: — А что же ты молчишь, Пашенька? Али любишь?

— Не знаю, мама.

— А чего тут не знать… Горд очень. Это ведь вся жизнь твоя, жена-то. Походить за ней надо, и походишь, нечего гордиться, — убежденно и обрадованно заговорила она. — Робко, конечно, знаю… Только ты больно-то не гордись. Перед любовью нет такого человека, чтобы голову не склонил.

— Что ты, мама, какая гордость, — улыбнулся он.

— А что? Обегает тебя? — сразу насторожившись, спросила она. — На такую плюнь. Спину не сгибай ни перед кем. Мы — рабочие люди, наша любовь ползанья не любит.

— Нет, мама, не то. Я еще сам не знаю, что, а вот опять увидел сегодня и…

— Молчу, сынок, молчу. А то ведь я и не дело, может, наговорю. Садись и работай. Я не помешаю…

Она вышла. Павел Васильевич откинулся на диване и задумался.

Ему вспомнилось, как Надя появилась у него в кабинете. Он видел ее перед собою сейчас лучше, чем в тот раз. Тогда он не знал, что этот ее приход будет значить для него, и многое просто не уловил сразу. А теперь вспомнилось все, на что он не обратил тогда внимания. Он отчетливо представил себе, как она, войдя, закрыла дверь, встав вполоборота к нему. Лицо ее было встревоженным и строгим. А над ухом вились нежные колечки черных волос… Потом она прошла и села в кресло, быстро, но аккуратно поправив ладонями юбку, чтобы не измялась… Он видел теперь, как лежала на подлокотнике ее полная смуглая рука и играли густые брови, то хмурясь, то удивленно вскидываясь на него…

И, наверное, впервые за всю жизнь Павел Васильевич подошел к зеркалу, чтобы оценить свое лицо, понять, как оно ей могло показаться. Высокий лоб, жесткие русые волосы, волной зачесанные назад, неулыбчивые карие материнские глаза и широкий нос. Рот великоват и губы, пожалуй, слишком уж строги. Но главное — уже тридцать четыре года и подбородок синеет от бритвы. И на лбу ложатся морщины… «Нет, брат, не думай, о чем думаешь!» — с горечью усмехнулся он.

Вздохнув, он снова сел за стол, и долго еще было видно с улицы в свете настольной лампы его склоненную над бумагами фигуру.