Мещанка

«Как точеная вся!» — восхищенно и удивленно подумал Павел Васильевич. — И надо же природе так щедро наградить одного человека!» За всю свою жизнь он еще не встречал такой роскошной женской красоты.

Он опомнился только тогда, когда заметил, что она краснеет под его взглядом, и почувствовал себя неловко. «Распустился, как мальчишка. Черт знает! Еще подумает что».

— Садитесь, — пригласил он, кивнув на кресло около своего стола.

Она удобно села и посмотрела на него с тенью легкой, плохо скрытой усмешки, гордо и независимо, точно не первый раз была тут и говорила с ним. Павел Васильевич почувствовал себя стесненно и растерянно. Он не знал, как начать теперь разговор, и, чтобы снова обрести привычное ощущение хозяина здесь, решил закурить и этим как-то скрасить неловкость своего молчания и обдумать, что надо ей говорить, вернее — как начать говорить. А она сбоку все смотрела на него и, наверно, посмеивалась про себя. Он видел в ее глазах веселые искорки и терялся все больше.

— Я вас слушаю, товарищ директор, — не поворачиваясь к нему, но и не спуская по-прежнему своих глаз с него, проговорила она.

— Я познакомился и беседовал со специалистами нескольких цехов, теперь хочу познакомиться поближе с вашими людьми, — еще не избавившись от смущения, сказал Павел Васильевич.

— Чтобы узнать, кто и что, а потом решить, кого куда?

В ее словах чувствовалась вызывающая дерзость. «Ну уж, это слишком!» — подумал он и выпрямился.

— А разве не надо знать людей? Мы же работаем вместе.

— Что же, это совсем немного, пожалуйста. Русская. 23 года. Инженер. Живу с матерью. Отец помер. Незамужняя. Что еще? Да, беспартийная.

— И это все?

— Да.

— А я думал, что вы о себе можете лучше и больше сказать, чем сказано в вашей анкете.

— Например?

— Ну, например, мне кажется, вам бы стоило сказать о том, что вас не удовлетворяет, чего вам хотелось бы. Ну, и вообще почеловечней, ведь вы же говорите о себе. Я бы, несмотря на свою сухость, о себе сказал лучше.

— Я вас понимаю. Вам все-таки хочется поговорить по душам — узнать, на что я способна, чтобы, как говорят, выявить наклонности, дать мне дело по сердцу, словом, — помочь мне найти себя. Вы знаете, что уже пробовали сделать.

— Я слишком мало знаю, мне даже неизвестно, как вас звать.

— Очень просто: Надя.

— И, очевидно, у вас был отец?

Она быстро повернулась к нему, и взгляды их встретились. Павел Васильевич улыбался, а она, удивленно глядя на него широко открытыми глазами, видно, не знала — или обидеться, или принять это за шутку.

— Мне тоже думается, что был. И знаете, его звали, как многих, Иваном.

— Так вот, Надежда Ивановна, — уже серьезно заговорил Павел Васильевич, — если уж вам знакомы и разносы, и разговоры по душам, и то и другое, как я понял, надоело порядком, — давайте жить просто, и без того и без другого. Для этого ведь надо совсем немного — хорошо работать, только и всего.

— У вас все?

— Да, пока все.

— До свидания.

— До свидания.

Когда она ушла, Павел Васильевич снова заходил по кабинету. «Как это у меня все как-то не так получается. Сухарь, черствяк. Что она еще подумает обо мне? А в сущности, почему меня так волнует, что она обо мне подумает? Я сказал то, что должен был сказать. Не извиняться же мне перед ней за то, что она плохо работает! Как к ней еще подойти, если она уже шла ко мне с отпором в душе? Но красива. И почему раньше ни на собраниях, ни на работе не видывал ее?»

После этого неожиданно взволновавшего его разговора Павел Васильевич пробыл у себя в кабинете до обеда, беседуя с начальниками отделов управления, бухгалтером — словом, делал обычную кабинетную работу. Потом пошел в цеха. Он каждый день обходил цеха. Не все, а по очереди. У него был определенный порядок в этом деле, и к нему уже привыкли.

В кузнечно-прессовом начальник ждал его. В конторе пробыли недолго. Начальник рассказал, как идет дело, попросил помочь цеху в организации теоретической подготовки учеников кузнецов (неважно было с помещением и с пособиями), посоветовались по поводу разных цеховых дел и вышли в помещение цеха. Здесь стоял грохот молотов, звон прессов.

От нагревательных печей было жарко. Кузнецы и подручные работали без рубах, в одних фартуках. По спинам и рукам тек пот, и мускулистые тела рабочих блестели. Павел Васильевич шел от молота к молоту, от пресса к прессу, здоровался с рабочими, спрашивал, как идет дело, что мешает в работе, какие есть просьбы, предложения. Когда он подходил, люди на минуту останавливали работу, но все равно приходилось кричать, чтобы слышать друг друга. И из этих коротких разговоров он узнавал больше, чем из бесед с начальником, потому что тот рассказывал о деле в целом, а здесь он видел все мельчайшие детали жизни цеха. Картина становилась не только ясней, но и дороже, родней его сердцу. Ведь одно дело — знать, другое — чувствовать.

У одного из молотов кузнец постучал каблуком по свежему полу.

— Сделали?

— Сделали, Павел Васильевич, спасибо. Побаиваются вас. Раньше сколько говорили — все не час да не время.

Он отошел к другому молоту.

— Что-то я тебя не видел в прошлый раз? — спросил подручного.

— Приболел малость, Павел Васильевич. Сквознячку хватил.

— Да ты уж все говори, если начал, — заметил кузнец.

— Я все и сказал.

— Врет, Павел Васильевич. Конец месяца был, план знаете как шел. Прозевали вначале. Вижу — тычется парень. Сначала-то и не понял, прикрикнул, потом гляжу — не то что-то. Тридцать восемь, а он работает. «Что же, говорит, один ты, что ли, будешь?» Прогнали.

— Правильно сделали. А ты что — на улицу выскочил?

— Да нет. В обед в курилке. Стекла-то выбиты.

Павел Васильевич сделал пометку в записной книжке. «Ведь говорил же — проверить все, — недовольно думал он. — Самого бы его пропарить так вот да потом на ветер и высунуть! Ну я так пропарю — доволен будет!»

На середине цеха он подозвал мастера.

— Это что у вас? — показал на завалы у молотов, и грязь на окнах.

— Как что? У нас ведь цеха, а не зал для танцев, — усмехнулся мастер.

— Этого я не знал, спасибо, научили, — вспыхнул Павел Васильевич. — Но вы уж договаривали бы до конца. Что, мол, удивляешься? Впервые видишь, что ли? Верно, не впервые. Ждал: заговорит в вас совесть или нет? Не дождался. Так вот, если я еще раз увижу это безобразие — разговор кончится плохо.

— Дело как-то у нас не вяжется. Не до этого все вроде, — вступился начальник цеха.

— Не вяжется, между прочим, из-за нашей распущенности, халатности, а иногда и просто недобросовестности. Давайте кончать с этим, — ответил Павел Васильевич.

Смущенные, красные стояли перед ним начальник и мастер. Им было неудобно. И Павел Васильевич понял, что больше они перед ним краснеть не будут, сделают. Уже перед самым выходом залюбовался работой пожилого кузнеца Максимыча. Чернобородый, с густой сединой в смоляных волосах и молодыми горячими глазами, старик управлял молотом — следил за поковкой так, как следит охотник за приближающейся дичью, весь в напряженном, тревожном и радостном возбуждении. Павел Васильевич услышал, как, сбросив очередную поковку, старик крикнул:

— Э-э, родимая, будешь знать, как не даваться! Давай, Вася!

И подручный Вася, такой же возбужденный, давал! Это чувство радостной работы захватило Павла Васильевича.

— Здравствуй, Максимыч! — подойдя, крикнул он.

Старик быстро обернулся, кивнул.

— Дай-ка я попробую, — прямо в ухо ему проговорил Павел Васильевич.

Кузнец остановил молот, удивленно глядя на него, потом отступил в сторону, освобождая место. Кто-то подал халат. Павел Васильевич взял клещи и только, еще плечом двинул, не успел обернуться, как Вася подал ему поковку. Павел Васильевич нажал педаль, и молот быстро ударил несколько раз. Он не успел как следует повернуть поковку — испортил, сплющил.

«Неужели забыл?» — испугался он и снова двинул плечом, и снова Вася подал ему кусок горячего белого металла. Павел Васильевич перехватил его, чтобы удобнее, ловчее было держать клещами, тихонько нажал педаль, и еще, и еще — и пошел, ловко поворачивая поковку под каждый удар молота и уже не выключая его. И с каждым новым ударом ритм работы все больше захватывал и возбуждал его. Он не заметил, как Максимыч сменил Васю и сам подавал поковки, не видел, что около молота собрались люди. Он работал и работал.

Вдруг молот остановился.

— Что такое? — вздрогнув, спросил он.

— Хватит, Васильич, — ласково сказал старый кузнец. — Душа, значит, не устояла?

Тряхнув головой, Павел Васильевич сбросил со лба мокрые волосы.

— Пять лет кузнецом работал… Когда мастером стал, долго не мог привыкнуть без молота работать. Вижу что́ не так — возьму и сделаю. Показать, объяснить надо, а я — сам. А вы чего собрались? — спросил стоявших около молота рабочих.

— Не часто видишь, чтобы директор к молоту стал.

— А-а. Ну-ну. Знаете что? По местам, по местам. А то я вроде работу срываю.

Веселый смех прокатился по цеху. Все разошлись, только несколько парней остались около молота.

— А вы что же?

— Ученики мои, Васильич, — пояснил старик.

Павел Васильевич посмотрел на крепких, здоровых ребят, на седого их учителя и спросил:

— Будут кузнецы, Максимыч, а?

— Будут. Да вон гляди, мои работают, — он кивнул на нескольких молодых кузнецов и, обернувшись к ученикам, сказал: — А ну-ка, покажите работу, ребята. — Парни растерянно и смущенно переглянулись, и Павлу Васильевичу вспомнилось, как сам, бывало, робел и на сдаче пробы, и особенно перед начальством.

— Да не бойтесь, Васильич — наш брат, кузнец! — проговорил Максимыч с уважением, и теперь уже смутился Павел Васильевич.

Трое учеников по очереди показали свою работу.

— Молодцы! — похвалил Павел Васильевич. — Может, что-нибудь мешает учиться?

— Просьба есть, товарищ директор.

— Говорите.

— У нас общая просьба.

— Так давайте тогда в контору.

Полсотни учеников еле вместились в цеховую контору. Плотно окруженный ими, Павел Васильевич стоял у стола, ожидая, пока придут все.

— Все, товарищ директор, — проговорил староста группы, — остальные во второй смене. А просьба у нас такая. Новый цех строят, и оборудование там новое. Верно ведь?

— Правильно.

— А мы его только на бумаге видели. Просим поставить нам хоть бы пару молотов. Боятся, что испортим дорогие машины, так пусть дадут мастеров, Максимыча и Ивана Егорыча. На молоте царапину сделаешь — все равно, что душу у них поцарапаешь. Не испортим.

— А где их поставить? Ведь это не чемоданы — взяли и переставили на другое место. Здесь, в старом цехе, и негде, да и не к чему. Только разберешь старые и соберешь новые, а их придется переносить на новое место, в новый цех.

— Значит, нельзя. А потом придем в новый цех к новым молотам, и начнется учеба. Сейчас время идет впустую, потом еще время понадобится. Когда же это мы цех пустим как полагается?

— А это от нас зависит.

— Может, вы такой особенный, что сразу в любом деле мастер, а вот я не могу, мне учиться надо! — крикнул кто-то сзади, и шум возбужденных, недовольных голосов пронесся по конторе.