Мещанка
- Автор: Николай Серов
- Жанр: Советская проза
- Дата выхода: 1959
Читать книгу "Мещанка"
— Занавеску бы повесил, спокойней было бы, — положив сверток на стол, заметил Павел Васильевич и кивнул на окно, выходившее в цех.
— Я, знаете ли, Павел Васильевич, специально это окно попросил сделать. Его ведь не было. Привык у печей в цехе работать. Гляжу, как огонь играет, и вроде приятнее мне.
— Не ждал меня сегодня?
— Не ждал. Привыкли уж, что в одни дни ходите. К этому времени и ждешь.
— К этому времени и подготовишь все, порядок, мол, глядите.
— Нам, товарищ директор, краситься ни к чему, не девушки на выданье, — обиделся начальник литейного. — Да что мы стоим, садитесь.
Сели на стулья, промасленные до блеска рабочими спецовками.
— Григорий Григорьевич, вы в душевой, где ваши рабочие моются, бываете? — спросил Павел Васильевич.
— Нет, — удивленный этим вопросом, ответил начальник литейного. — Я предпочитаю дома мыться. Раньше бывал каждый день. А что? Жалуются? Так мне бы сначала сказали.
— Нет, не жалуются. Душевая у вас неплохая, я бывал. Но знаешь, что мне бросилось в глаза?
— Не знаю.
— То, как люди после смены бережно, осторожно опускали на лавку истомленные тела. Застегивает пуговицу, а руки у него — знаешь… Жилочки на руках трепещут от усталости.
— Да, наше дело нелегкое.
— Пота требует. Верно ведь?
— К чему вы это, Павел Васильевич?
— А к тому, что каждую каплю человеческого пота, каждую секунду человеческого труда беречь и ценить надо дороже всего на свете.
— Так мы и ценим. И платим неплохо, и путевки отдыхать даем.
— Это государство наше ценит, а не вы, а вот как вы цените, — он рванул газету с лежавшей на столе детали.
— Брак, конечно, бывает. Вы же знаете, что литейная не усовершенствована, старая. Вот в новую переедем, другое дело будет.
— Это я уже слышал, — жестко сказал Павел Васильевич. — И должен ответить, что не та это песня. Старая и негодная. Вы что же думаете, перешел человек в новый дом — другим стал? Переродился от того, что стены около него новые? Нет, брат, если старое не вытравить из себя, оно и в новом доме жить не даст.
— А если я негодный человек, и из-за меня брак идет, и то, другое, третье, так снимите, а нечего!.. — побагровев, вскочил начальник литейного.
— А ты не прыгай, не прыгай, — выговорил Павел Васильевич почему-то очень тихо. — Если бы для исправления дела только прыгание нужно было, так я бы иногда, может, до потолка подпрыгнул, а сижу вот…
— Так что же в самом деле? У меня ведь тоже самолюбие есть, — проговорил Григорий Григорьевич. Обида сжала его острое лицо, и черные быстрые глаза в упор, зло смотрели на Павла Васильевича.
— А вот что. Надо взять себе за правило оценивать и себя и людей не по тому только, что сделали, а по тому еще, что могли и, значит, должны были сделать. Это, во-первых. А во-вторых, в этой старой литейной работают чудесные люди и отсюда вышли и выходят великолепные детали машин. Так скажи ты мне, товарищ начальник цеха, каково этим чудесным людям носить клеймо бракоделов? Обидно, наверное, а? А вы, вы, инженер Колесов, в это время сидите и оправдываетесь, что у вас многое устарело. Верно, устарело. Но не так уж и плохо. Дают же люди ваши отличное литье. И я знаю, что у одних всегда оно отличное, а у других с брачком. Так учите людей. Технологию пересмотрите, посоветуйтесь, продумайте все. Душу-то свою, ум — все, что в вас есть, — вложите в дело до конца. А снять вас недолго и снимем, если надо будет. Ну, что молчишь, неправ, может, я?
— Обидно, Павел Васильевич. Вроде все готов отдать цеху. Ведь я тут двадцать лет. С чернорабочего начинал.
— А мне не обидно? Знаю тебя. Людей ваших узнал. И вот гляди, вот она, работка.
— Давайте закурим, что ли, а?
Курили молча. Григорий Григорьевич часто и жадно делал затяжки. Погасив папиросу, сказал:
— Ладно. Будем ценить друг друга по тому, что не сделали. Это нам помощь, а не помеха. Только у нас и к заводоуправлению кой-какие претензии есть.
— Пожалуйста, я слушаю.
— Нет, уж давайте через пару деньков. Мы тут все обдумаем, потом соберем собрание, на народе все обсудим. Вот тогда и послушаете. Поможете — не будет браку.
— Хорошо, через два дня приду.
— Сами придете или как?
— Сам, конечно, я же сказал.
— Ну, ну. А то и так бывает, что придут, послушают, а потом директор говорит: мне доложили, меня проинформировали. Соли рабочего слова не выносят.
— Я вынесу.
— Ну что же, хорошо. Мы ведь и сами понимаем, что хорошо, что плохо. Помочь вот только некому было, — проговорил Григорий Григорьевич и, встав, подошел к окну, выходившему в цех. — Работы мы не боимся, с детства в работе выросли. Зря думаете, что я сижу тут — и мне наплевать на все.
Павлу Васильевичу было не совсем удобно перед ним. Не спросив ничего, не зная по-настоящему, что за человек Григорий Григорьевич, насел на него, и все. Встал, подошел к нему. Вспышки огня, все мелькавшие из цеха, играли на их лицах.
— Ты уж меня извини, Григорий Григорьевич, — не оборачиваясь к нему, смущенно выговорил Павел Васильевич. — Я рад, что мы хоть так познакомились по-настоящему.
— Ничего. Я, знаете, привык, когда кричат, убеждают, требуют… И не обижаюсь, научился просто не обращать внимания. А вот перед вами не устоял, заело. Мужик наш, рабочий, думаю, поймет, — обернувшись и внимательно глядя на Павла Васильевича, признался Григорий Григорьевич.
— Да, думаю, что понял, — улыбнулся Павел Васильевич. — Ну, давай твою лапу, что ли.
Григорий Григорьевич широко и радушно улыбнулся и, засмеявшись, пожал его руку.
— Вот что, дай мне протоколы рабочих собраний. Я познакомлюсь дома, — попросил Павел Васильевич. И по тому, как сразу подобрело лицо Григория Григорьевича, Павел Васильевич понял: он только сейчас убедился, что директор не только в слове, но и душой понял его.
Подав папку с протоколами, Григорий Григорьевич доверчиво сказал:
— Я, знаешь, тоже иногда накричу, нашумлю, а потом вижу, что не дело, а слова-то уж не вернешь. Живем плотно друг с другом. Иногда так друг о друга шаркнешься, что искры летят…
«Плохо еще знаю людей, плохо, — возвращаясь из литейной, думал Павел Васильевич. — И поддаюсь настроению иногда зря. Вывел меня тот хлыщик из себя, — и я уже на всех с сердцем. Нельзя так».
В этот день он долго пробыл на совещании по благоустройству и домой вернулся в девятом часу.
На просторном, на несколько домов дворе с прошлогодними тополями и липками, со свежими газончиками, столиками и лавочками, еще пахнущими смолой и краской, собрались все от мала до велика. Читали, сражались в шахматы и домино. Ребятишки бегали со своими радостями и заботами, качались на качелях, играли в прятки, пятнашки, расшибалку — словом, каждый отдыхал по своему вкусу. Было шумно и весело.
Павел Васильевич любил мужскую компанию, собиравшуюся у стола, где «на вылет» играли в домино. Рядом были еще свободные столы, было и не одно домино в запасе, но играли только в одну партию, подолгу ожидая очереди. Всем нравилось веселое оживление, царившее здесь, нравилось смехом и прибаутками, веселым гомоном провожать проигравших — «вылетевших». Интересно было наблюдать, как ведут себя игроки, гулом одобрения и шутками сопровождая каждый розыгрыш. Вся прелесть игры была не в выигрыше или проигрыше, а именно в этом веселье, которое она создавала. Здесь была своя, знакомая с детства, родная рабочая среда. Ожидавшие очереди толпились у стола или рассаживались рядом — разговаривали, читали газеты. И в этом шуме, в этих разговорах Павел Васильевич забывал заботы и тревоги, здесь он отдыхал в полную меру.
— Чего интересного нашел, Вася? — спрашивает кто-то увлекшегося соседа.
— Да как же: пишут вот, что человек умер, четыре минуты был мертвый, и оживили.
— Ну!
— Честное слово. Вот послушай. — И он читает статью.
— А вот я читал про раскопки, про разные исторические документы. По песчинке землю перебирают, каждую бумажку годами ищут. А теперь что! Найдут могилу, скажем, Петра Первого, нажмут кнопку — пум! И вот тебе Петр живехонек. А ну-ка, скажут, брат, чего ты делал такого-то числа, рассказывай!
— Да оно и теперь, поди, только больших людей оживляют, а не нашего брата.
— Ну почему больших, кто нужен, того и оживляют. Вот, скажем, пройдет лет пятьдесят и вдруг вспомнят про тебя.
— Кто про меня вспомнит?
— Вспомнят. Найдут могилу — раз! Ты встаешь, потягиваешься и сразу: «А где тут столовка, я пятьдесят лет не евши!»
— Почему это меня, может, тебя?
— Ну что ты! Я проект читал. Через пятьдесят лет у нас в городе общество лентяев организуют, председатель понадобится, лучше тебя и тогда будет не найти!
— Ха-ха-ха! Ох! Хо-хо-хо!
Другой откладывает газету, задумывается, мрачнеет.
— Ты что это, Петр Сергеич? Чего тебе не по душе пришлось?
— Не по душе, это верно. Вот прочитал ответы этих разных, как их? — он снова взял газету и прочитал фамилии, — одним словом, дипломатов всяких буржуазных, и не по душе мне. Наши и честью, и уговором к ним, и согласием, а они никак, ни на что не идут. Вот и гляди на дела-то.
— А я не удивляюсь и не расстраиваюсь, — усмехнувшись, тая на губах улыбку, отвечает сосед по лавочке.
И, увидев эту сдерживаемую еще смешинку на его лице, те, кто был рядом, прислушались.
— Дело это старое, чего дивиться. Помню, лет десять, не больше, мне было, отец рассказывал, когда еще единолично жил. Был у нас в деревне мужичонка, такой неказистый, а лошаденка у него — в чем душа держалась. И стара, и глуха, и силенок в ней только саму себя ка ногах держать. «Продай, говорят, Иван, лошадь. На кой черт она тебе сдалась, только корм переводит». А он свое: «Люблю, говорит, Сивку за ухватку: хоть и не везет, а ржет!» Вот и они на этого Ивана похожи.
И снова дружный хохот.
— Ну, а дальше как он?
— Так без лошадки и остался! Подохла!
— Ой, тошно! Ха-ха-ха! Ну и ну! Хо-хо-хо!
Первое время, когда подходил Павел Васильевич, это оживленное веселье и разговоры стихали, его еще не знали, не приняли в свою компанию. Потом привыкли. Когда он в первый раз сел играть, за столом установилась напряженная, выжидательная тишина. Даже костяшки ставили без обычного стука, осторожней. Он играл, приложив все свое умение, партия длилась долго, и проиграл.
— У вас получается ничего, партнер только подвел, — заметили ему.
— Нет, дело не в партнере, я сам смазал, не рассчитал, — ответил он, — бывает. Но мы еще поиграем. Не может быть, чтобы не выиграли. — И занял очередь на новую партию.
Ответ понравился. Здесь не терпели, когда выгораживали себя. Здесь были равны все. С этого раза и ему говорили, когда делал неверный ход:
— Гляди, Павел Васильевич, гони с руля-те воробья-те, а то потонет баржа-те! — Или еще что-нибудь в этом роде. И смеялись, подтрунивая над ним, как и над всеми. Он приходил домой повеселевший, словно заряженный этим неиссякаемым оптимизмом.
Но сегодня почему-то не хотелось играть. Постоял и пошел домой.