Двор. Баян и яблоко

Уходя, она подмигивала и прятала под фартук «даянье радетелей».

— Прячу уж, голубчики, прячу от людей. Еще скажут: с чего это Корзунины ей надавали, чай, они не из щедрых. А я… ни-ни… никак вас выдавать не желаю…

В корзунинском дворе ее возненавидели дружно, свирепо, как коршуна, что нападает на кур среди бела дня. Все вздрагивали, менялись в лице, когда видели ее семенящую походку.

— Ермачиха идет!

Однажды снохи заперли на засов калитку. Ермачиха поняла, что ее не пускают. Она яростно застучала в окно и показала темный жилистый кулак.

— Вот как людей цените… выжиги! Я за вас грех на душу беру, а вы меня в шею… Дождетесь, осрамлю, все обскажу про вас!..

И снохи оторопело отворили калитку. Через некоторое время старуха опять пошла домой с черепушкой масла и мешочком гречи. Тут не стало больше сил даже у молчаливой Прасковьи — взвыла скупая, прилежная баба:

— Ой, да что же это будет, голубчики? Ведь разор же это, прямой разор!.. И без того времена для нас тяжелые, а тут еще эта карга навязалась! Как за своим приходит, а добро из дому — словно вода сквозь решето… Когда ж это кончится, господи-и?..

— Завыла! — презрительно бросил Маркел, но все видели, что он согласен с Прасковьей.

В этот вечер Корзунины особенно долго говорили о своих горестях и кляли Ермачиху.

— Разорит она нас, проклятая…

— Пока суд да дело, она нас, как коза, обдирать будет.

Мрачнели мужики, горюнились бабы, и казалось, не вечерняя только тьма густеет над двором, а ползут, копятся, как мрачные тучи, новые, непредвиденные беды, перед которыми все они бессильны.

Очередные новости о том, что делается на баюковском дворе, принесла сегодня Матрена. Сначала она рассказала, что домовница уже поправляется, что Баюков по этому поводу рад-радехонек, — она сама слышала, как он с младшим братом говорил об этом в огороде.

— Вроде не мужичье дело в огороде-то копаться, — осудила Прасковья.

— А это Баюковы свою красотку берегут от лишней работы, — с ехидным смешком разъяснила Матрена. — Она, вишь, в избе лежит-полеживает, синяки свои разными примочками отмачивает, а Баюковы, ее жалеючи, сами бабью заботу справляют…

— При мне такого никогда не бывало, — ревниво произнесла Марина.

— А тебя, голубушка, так не берегли, как эту! — отрезала Матрена. — И, скажи, чем эта девка Баюкова приворожила? Стриженая, худа как палка, только глазищи одни горят, как плошки… О-хо-хо… дура ты, Маринка, неумеха-а! — И Матрена, вдруг лихо махнув рукой, заключила: — Надо бы тебе тогда вдарить девку чем-нибудь по башке… Тут бы ей и крышка! А для нас бы — одним недругом да одной заботой меньше…

— Девка — что, она ведь пришлая, да и городская… не поглянулась — вот она и укатила, — осторожно начал Маркел. — А вот сам Баюков… то дело другое. От него, дьявола, все беды наши, от него и разор пошел нашему двору. Жил бы себе в городе, служил бы в солдатах… умник партейный, так нет, принесла его нелегкая вобрат в деревню, только на горе!

Маркел надсадно вздохнул и, помолчав, продолжал:

— Видел я на днях, как Баюков у себя в огороде старое дерево-сухостой повалил. Силен работать, подлец… в руках у него все так и кипит… А я глядел на него и думал: «Эх, чтоб тебя деревом-то насмерть бы придавило!» Вот бы радость была, вот бы облегченье великое! Большаки… а, как по-вашему?

Большаки повторили широкий отцовский вздох.

— Уж что и говорить!

— Тогда бы ни суда, ни разору бы не было!

— Ох, тогда бы одна любота! — мечтательно заговорила Прасковья. — Никакая тебе Ермачиха со своим Ефимкой и носа бы показывать не смела в наш двор.

— Мелко берешь! — жестко усмехнулся Маркел. — Тогда бы рядышком с нами целый двор появился… во-о! Богатства хотя в нем и нету, а все справно, все к месту прилажено.

— Вот бы счастье-то было для нас с Платоном! — вырвалось невольно у Марины. Но Маркел, будто этого только и ждал, подхватил ее слова и громко повторил их:

— Да, вот уж счастье-то было бы для вас, будто вы оба на свет божий внове родились!.. Ты бы, вдова, сразу к миру… ну… к обчеству, как ныне говорят… Так, мол, и так… божья воля. Мужики смирение да покаяние любят… и простят тебе прегрешения твои, баба.

— В ноги бы должна миру пасть, всех упрашивать, — поучал Марину такой же важный Андреян, — простите, мол, грех мой бабий, не корите меня…

— Вымолила бы! — жарко прошептала Марина. — В ноги бы всем поклонилась, а вышло бы по-моему.

Семен поддразнил:

— А потом что бы перво-наперво сделала?

— Перво-наперво, — выдохнула Марина, — девку долой! Осрамила бы и прогнала.

— Верно! — довольно хохотнул Маркел, — а с Кольшей бы, бабонька, как?

— А мы бы его женили, — живо подхватил Платон.

Все ввязались в беседу, каждый со своими пожеланиями.

Кольшу женить, конечно, пустяковое дело. Немного затратиться, парня прифрантить, сваху подкупить, невесту можно взять и такую, что засиделась в девках, — и пусть Кольша идет в «дом», и дальше нет о нем никакой заботы. Потом Корзунины представили себе, как Марина и Платон останутся одни во дворе.

Прасковья сказала:

— Можно бы из нашего в ваш огород дверки изладить и прямо бы к вам за водой ходить… куда бы хорошо…

— Что ж, ладно, нам не жалко, — с готовностью согласилась Марина.

— В баньку бы вашу ходили мыться… — крякнул Маркел. — В нашей пол прохудился, дует в ноги… Надо бы подновить.

— А все, тебе, тятенька, денег жалко, — лёгонько съязвила Матрена.

Большаки подтвердили:

— Зимой в нашей бане хоть не мойся.

Болезненная Прасковья заохала, что от зимнего мытья у ней всегда спина и руки ноют.

— А вот в вашей баньке я уж попарилась бы всласть!

Марина и Платон со всем соглашались, вдруг сразу раздобрев на многие обещания.

Все так увлеклись, что никому в голову не приходило, какой смысл, заключался в этой беседе: каждое слово звучало как смертное заклинание, призывающее гибель на одного, виноватого во всем, и никто не скрывал, чего он хочет. В будущем все выходило хорошо — только бы умри Степан Баюков.

— Вот ведь, — вздохнул Маркел, — за иного бога молят, чтобы жил дольше, а для этого у бога смерть никак не докличешься…

Из избы вдруг вырвался хриплый, надсадный голос старухи Корзуниной:

— Да с вами и бог и черт запутаются — каждая пасть свое требует!

Все вздрогнули, даже в темноте почуяли, как перекосило лицо у Маркела. Он быстро поднялся со ступеньки и затопал в избу.

— Ты что, колода, выговариваешь опять? Богохульница, карга постылая!

За печкой скрипела кровать, а старуха надрывалась гневным криком:

— Вы бы уж до последок говорили, что вам Баюкова убить охота!..

— Чего, чего? — заорал Маркел. — О доме мы говорили, о дворовой заботе… Не все такие, как ты… Тебе смолоду свой двор был как чужой, ты подол по ветру держала; я и взял-то тебя такую…

И, озлобясь без меры на старуху, буйствующую в своем бессилии, Маркел выкрикнул ей в лицо зазорные слова.

— Врешь! — дико взвизгнула Корзуниха, и все услышали ее шумные, хриплые вздохи. — Я за тебя неволей шла, я честная была… Твой двор меня погубил, будь он проклят… будь ты сам прокл…

Старуха вдруг захрипела длинно и жутко.

— Эй! — крикнул испуганно Маркел. — Свету дайте, старухе худо!

Когда зажгли лампу, за печкой было уже тихо. Старуха лежала, распластавшись на кровати, — вторым ударом добило ее насмерть.

Застыла Корзуниха быстро, еле успели обрядить.

Стараясь не глядеть на мертвое лицо свекрови, Прасковья долго держала на правом глазу покойницы медный пятак, оттягивая вниз темно-желтое веко. Но глаз не закрывался, словно старуха и после смерти не хотела никому покоряться.

Народу на похоронах было много. Наверно, всем вспоминалась страдальческая жизнь Дарьи Корзуниной.

— Отмучилась бедная, — громко жалели ее в толпе. Старуха лежала в гробу большая, широкая, носки врозь, руки, остынув, своевольно и неловко остались лежать вдоль тела. На желтом лбу покойницы темнели круто сдвинутые брови, зубы угрожающе блестели из-под приоткрывшейся верхней губы, будто и в могилу унесла с собой Корзуниха последнее, проклятие своему постылому двору.

Маркелу, кажется впервые в жизни, стало не по себе. Давно мысленно приговорив к смерти старуху, он был уверен и в том, что люди уже забыли его непутевую жену и, значит, похороны ее пройдут незаметно. А проводить Дарью до кладбища собралась вся деревня. Среди людей, косо посматривающих в его сторону, Маркел заприметил баюковских свидетелей.

И недоброжелательные взгляды, которые бросали люди в сторону Маркела, большаков и снох, и разговоры, которые довелось ему слышать, встревожили его.

— Сколько их за Баюкова стоят — целая орава! — ворчал он, сидя дома за ужином.

— Еще прицепятся, черти, и к старухиной смерти… вона ведь что на похоронах болтали: горькая, мол, была ее доля, замучил, мол, Дарью муж, вышиб, мол, из нее здоровье… и тому подобное… Это, положим, мое было дело, мне сам бог велел Дарью учить, насчет этого я уж давно перед Спасом моим ответил… А вот эти, нонешние… они для меня сатаны хуже… господи, прости меня, грешного!

Встав из-за стола и перекрестившись на темный лик икон, Маркел сурово приказал домашним:

— Молитесь крепче! Одна у нас надежда: на помощь божию. Молитесь!

— Уж как молимся-то, тятенька! — плаксиво промолвила Прасковья. — Уж как страждаем! Скорей бы только это погибельное дело избыть.

Но пришлось «избыть» еще одно дело, о котором все Корзунины как-то забыли. На имя Марины Баюковой прибыла повестка, приглашающая ее явиться в город «для расторжения брака со Степаном Баюковым».

— Вишь что делает! — только и нашелся Маркел.

— Это он жениться задумал, — шипела Матрена. Большаки гудели:

— Ох, что-то будет… На суде-то Марина уж не жена окажется, а вовсе чужая.

— А это Баюкову и на руку.

Решено было, что в город с Мариной поедет Матрена.

Всю дорогу Матрена изводила Марину попреками:

— Свалилась ты камнем нам на голову… не жилось тебе, дура, с мужем… в своем дворе, опозорилась, проворовалась, вот и выгнали тебя, как паршивую собаку. Коли своего ума у тебя не хватало, с людьми бы советовалась, межеумок несчастный.

— Я и советовалась с вами, со всеми, — горько отвечала Марина. — Вы за советы свои хорошо с меня получали.

— Те получки уже давно зажиты: кто тебя поит кормит-то ныне? Мы, Корзунины, твои благодетели.

— Не задарма, чай, кормите, — всхлипнула Марина. — Работаю на вас хуже батрачки, позже всех ложусь, раньше всех встаю… Господи-и!

— Она еще и отвечает, она еще и смеет!.. Ах ты… мышь бездомная!.. Вот как сброшу тебя с телеги, топай пешком в город! — мстительно крикнула Матрена, и Марина замолчала, глотая слезы.

Пышная, румяная заря поднималась на небе, но Марина не замечала ее.

Женщины вернулись из города уже поздно вечером. Как ни устала Матрена, а все-таки переполнявшая ее злость толкала рассказать, как прошло «расторжение брака».

— Будто на смех съездили: дела-то всего на час оказалось… Худого слова не говоря, скорехонько развели мужа с женой. Мы с этой вот бабой, — Матрена презрительно кивнула на Марину, — притащились как сдуру, как безъязыкие — слова сказать не умеем… А Баюков свою просьбищу как припечатал — ой, хитер, умен, проклятый… И все по его вышло, все по его. Не желает, мол, жить с такой-то… И на тебе — получай, мужик, свободу!