Двор. Баян и яблоко
- Автор: Анна Караваева
- Жанр: Советская проза
- Дата выхода: 1975
Читать книгу "Двор. Баян и яблоко"
— А к Степке он и особо ездит, на крыльце с ним посиживает… Вечор я сама из огорода видела — калитка во двор открыта была, — уж так-то ладно волостной со Степкой разговаривал… — тараторила Матрена.
— Степка у волостного первый человек, — добавил Семен. — Слыхал я, что они всю землю перевернуть собираются, в бесовский свой тоз народ сбивают… а землю, слышь, всю перемеряют, как холст… один-де край туда, другой — сюда…
— Землю!.. Ври, да знай меру! — рявкнул Маркел. — Земля — это тебе не армяк, сносил, мол, да бросил… Не-ет, шалишь!.. Земля на веки вечные должна быть при мне, потому как я мужик.
— И я слыхал, что землю будут переме… — начал было Андреян, но Маркел яростно затопал и замахнулся на сына кулаком.
— Молчать, дурья голова!
Ермачиха, которая по-прежнему редкий день не надоедала своими просьбами, явившись однажды к Корзуниным, тоже принялась было рассказывать о том, что «землю переделять будут».
— Тише ты… господи-и! — зашептала Прасковья. — Тятенька и слышать о том не может.
Но Маркел, лежа на печи, все же услышал Ермачихино бормотанье.
— Уж хоть бы ты-то, карга, помолчала! — злобно простонал он, потирая ноющие к погоде ноги.
Однако у Ермачихи вдруг оказалось в запасе такое, что сразу привлекло к себе внимание Маркела. Старуха принялась рассказывать, как Баюков обидел недавно ее «злосчастного сынка Ефимушку».
— «Ты что, грит, бездельник, в лесу бесперечь из ружья палишь? А разрешение, грит, имеешь на руках?» Какое такое разрешение? В жисть такого спросу не было с Ефимушки, а вот Баюкову понадобилось!.. Да еще, как на грех, убогонький мой чью-то коровенку в лесу задел.
— Пил бы меньше, тогда кого след бы подстреливал! — ввернул Маркел, и так крякнул, что пугливая Прасковья вздрогнула.
— Ну-ну! — подзадорил Маркел старуху, вдруг проявив к ней внимание, которое даже поразило Прасковью. — Ну, что ж дале-то было?
— Ох, батюшка-а… — заныла Ермачиха, явно стараясь разжалобить Корзуниных. — Боком ведь вышла та коровенка моему Ефимушке бедному… И всего-то он ей вот этаконький, — Ермачиха показала крючковатым пальцем, — кончик рога пулей состриг.
— Ловок, значит, стрелять! — похвалил Маркел.
— И-и, батюшка… рябцов или там куропаток он что бусинки на нитку нанижет… Охотой его мы и питаемся, сами знаете, милостивцы… А Баюков, на-ко тебе, за ту коровенку уцепился, в волости на Ефимушку что-то наговорил… и потянули моего горемыку к ответу…
— Ну-ну? И что же? — подзадоривал Маркел.
— Да что ж… в волость вызвали, штраф велели заплатить… лодырем обругали и запретили охотиться, пока разрешения не дадут… О-ох, с горя Ефимко мой напился, два дня глаз не продирал… и все грозился: «Убью я этого Степку, убью!»
— Страсти какие! — испугалась Прасковья. — Ты бы лучше молчала про такие его слова.
— Да ведь неразумный он у меня уродился, что дитя малое, — оправдывалась старуха. — Бьюсь я с ним как рыба об лед… А расскажешь благодетелям про свое горюшко — глядишь, они, милостивцы, нас и пожалеют побольше.
Ермачиха ухмыльнулась, показав желтые клыки, и сказала другим тоном:
— Может, матушка, на горькую мою нужду наскребешь еще мне… вот этаконькую чашечку маслица… а?
— В эту твою «чашечку» целый фунт масла войдет! — с ненавистью отчеканила Прасковья. — Ни стыда, ни совести в тебе, Ермачиха!
— Ладно, ладно… дай ей масла, — добродушно разрешил Маркел.
Через несколько дней утром Маркел, собравшийся было в поле, вдруг вернулся с улицы домой бледный, с трясущимися руками.
— Бабы! Палку мне!.. Палку!
— Что с тобой, тятенька? — с испугом вскрикнула Матрена.
— Волостной… волостной с землемерами на поля проехали, — глухо выговорил Маркел, стуча зубами.
— Тятенька! — растерялась Матрена. — Может, я с тобой поеду… поесть мужикам отвезла бы…
— До еды ли тут? — грозно прервал Маркел, застучав палкой. — Дайкось мне еще дробовик!
— Дробовик? Аль в лес поедешь, тятенька? — вдруг отупев, еще больше растерялась Матрена.
— Ду-ура богова!.. Дробовик, говорю! — загремел Маркел. — Для незваных гостей!.. Только посмей они близко к нашей пашне подойти, я их… я их… я покажу им!..
И, потрясая старым дробовиком. Маркел выбежал на улицу.
Проводив глазами телегу, обе снохи в полной растерянности переглянулись, а Прасковья, сама не зная почему, громко заплакала.
В полдень Марину послали отвезти обед на пашню.
— Ворочайся скорее, — приказывала ей Матрена, — лошадь нужна будет… Платошку на лесосеку пошлем.
Прошло больше часа, а Марина не возвращалась.
— Куда это она запропастилась? — злобилась Матрена, бегая от окна к окну.
Прошел еще час, а Марины все не было. Взбешенные вконец, корзунинские снохи накинулись на Платона, который чистил конюшню.
— Где это чертовка твоя гуляет? — закричала Матрена.
— Ума не приложу, где она, — растерянно ответил Платон. — Давно бы должна дома быть.
— Давно бы, давно бы! — передразнила Матрена. — Вам бы обойм только разорять нас… Дома, дома… Разве вы для дома стараетесь?
— Из-за вас, наоборот, добро из дому утекает! — съязвила Прасковья.
— Одно слово, дармоеды! Пропаду на вас нету! — завела было опять Матрена, и вдруг Платон громко и возмущенно прервал ее:
— Дармоеды? Это мы-то с Мариной дармоеды?
Он разогнулся и — чего еще никогда не бывало — глянул прямо в глаза корзунинским снохам.
— Мы на вас день-деньской работаем, а не только что доброго слова, куска хлеба досыта не видим.
— Да ты что это рот разинул! — окрысилась было Матрена, но Платон опять прервал ее:
— Вот я с самого раннего утра, спины не разгибая, работал, а еще ни ложки варева не дали мне… Зато собаке, — Платон кивнул в сторону собачьей будки, — уже дважды в плошку щец вчерашних подливали… Так, выходит, даже наравне с собакой вы нас не кормите…
— Да уж ладно, ладно — уступчиво сказала Прасковья. — Щи в печке стоят, выну вот… и принесу тебе сейчас.
— Вот и ешь, хоть подавись!.. — выпалила Матрена и тут же замолкла — так вдруг посмотрел на нее Платон.
Он успел уже пообедать, когда с поля приехала Марина. Корзунинские снохи, едва взглянув на нее, сразу почуяли, что она привезла с собой необычные вести.
— Где шаталась? — хмуро спросила Матрена.
— Искала… Приехала на пашню, а там нет никого — ни людей, ни лошади… Поехала туда-сюда… потом нашла… обед отдала… — торопливо рассказывала Марина, но в усталых ее глазах, словно приглушенный огонь, вспыхивали робкие искорки какого-то нового выражения.
— Что было-то? — улучив минутку, шепнул Марине Платон.
— Потом скажу! — и она беспокойно блеснула глазами.
Вскоре, гораздо раньше обычного, вернулись с поля Маркел и сыновья. Тяжело топая по лестнице, Маркел гулко стонал, подвывая, как раненый зверь.
— Тятенька, тятенька… — беспомощно бормотали бородатые сыновья, суетливо поддерживая его под локти.
— Прочь! — взревел Маркел, оттолкнув их руки, грузно ввалился в кухню и грохнулся на широкую скамью у стены. Все со страхом смотрели на его мертвенно бледное лицо с горящими, как угли, глазами.
— Отрезали! — наконец прохрипел он. — Наши полоски, что у речки, отрезали-и!
— К-кто? — заикнулась Прасковья.
— Тоз!.. Все этот растреклятый тоз!.. — прогудел Андреян.
Маркел сидел, закрыв глаза, привалясь спиной к стене и слабо опираясь ладонями о скамью.
Сыновья и снохи переглянулись в молчаливом понимании: лучше так и оставить старика, пусть отдышится. А сами тихонько вышли во двор, где мужья и принялись рассказывать женам, что произошло на пашне.
Не подозревая ни о чем, братья поджидали отца. Он появился перед ними, размахивая дробовиком, похожий на сумасшедшего. По его приказу сели на лошадей и поехали следом за волостными бричками. А впереди всех ехала подвода, на которой сидели Степан Баюков, Финоген Вешкин и Демид Кувшинов. По проселку, кроме того, шли и ехали десятки односельчан. Маркел принялся громко убеждать «не быть дураками безмозглыми», «не поддаваться антихристам», не позволять им «трогать божью землю». Одни просто отмахивались от него, другие насмехались, а третьи, оскорбленные им, отвечали бранью. На развилке полевых дорог, где был проведен митинг, Маркел, снова обозвав всех «антихристами» и совсем разъярясь, схватил было дробовик, но сыновья вовремя успели вырвать из его рук старое ружье и спрятать на подводе под охапкой сена. Тогда Маркел начал дурным голосом всем угрожать: уж если «беззаконие» начато, так пусть оно творится подальше от его пашни, а всякого, кто посмеет приблизиться к его полоскам, он встретит «по-свойски» и проклянет такими страшными словами, которые каждому «беззаконнику» принесут несчастье.
Волостной секретарь Жерехов спокойно прервал Маркеловы речи и заявил, что «кулацкие проклятия» никого не страшат и что все члены тоза посеют озимое впервые на земле без полосок и межей. А Степан Баюков тут же развернул большой лист бумаги — план нового землеустройства — и объявил Корзуниным, что их полоски у речки отойдут к землям тоза. А Корзуниным вместо этого дадут кусок у леса.
— Так это ж… на сколько верст дальше, и кругом болотина… — запричитала Прасковья. — О-ох, батюшки!
— Не о том говоришь… — раздался глухой и сдавленный голос. Маркел стоял на пороге, всклокоченный, темнолицый, в распахнутый ворот рубахи видна была мохнатая от сивого волоса грудь.
— Об одном помнить надо: пока Степки Баюкова здесь не было, не знали мы такой беды… Все Степка, все он, дьявол! — и Маркел, сжав кулаки, затрясся от лютой злобы. — Не было здесь Степки, и у нас на дворе все было ладно да тихо. Он, он, как бесовская сила, всюду смуту поднимает… и, гляди, все против нас… Теперь уж и не поживешь в спокое…
Расстроенные Корзунины не заметили, что их беседу слышали два совсем нежелательных свидетеля— Платон и Марина, о которых на этот раз все забыли. А они, услышав тревожный разговор, происходивший во дворе, так и застыли на месте в глубине конюшни, уборку которой уже закончили.
Когда голоса Корзуниных затихли, Марина осторожно выглянула во двор. Там никого не было.
— Слыхал, какие дела? — прошептала она Платону.
В глазах ее, которые он столько дней привык видеть то заплаканными, то опущенными, вдруг вспыхнул огонек незнакомой Платону дерзости.
Они принялись выносить в огород навоз. Шагая позади Платона и сжимая в руках поручни тяжелых носилок, Марина возбужденным шепотком рассказывала:
— Маркел-то уж на что лют был ноне, а ничего не мог поделать, ни-че-го! И боится он всех, кто в товариществе… уж так-то боится-я… — и она тихонько засмеялась.
— Какая ты ныне… чудная, — изумлялся Платон, — словно бы тебя чем одарили.
Марина снова засмеялась, потом оглянулась по сторонам.
— Слушай-ко, что я узнала… Встрелся мне потом Финоген, поглядел на меня. «Ну что, молодка, — говорит, а сам посмеивается, — прищемили хвост твоему названому свекру?» А я вдруг осмелела. «Какой он мне, отвечаю, свекор! Первый он лиходей для меня и Платона!» А Финоген: «По тебе, говорит, видно, в какую трясину попала».
— Значит, пожалел он тебя? — оживился Платон.