Двор. Баян и яблоко

— Да, да… Максим Горький «Рассказы». Опять почитать тебе вслух?

— Почитай, я буду работать.

За ужином Липа заговорила ласково, но требовательно:

— Я прошу тебя, Степан Андреич, назначить день, когда поедешь на базар всякое добро продавать, чтобы Марине корову купить. Ну… когда это будет?

«Так и жмет!» — усмехнувшись про себя подумал он, но вслух сказал:

— Дай хоть передохнуть, подумать… Я вот военный человек, а и то, видишь, передышки запросил.

— Ну, ну… за Красную Армию не прячься! — лукаво погрозила Липа. — Хорошие дела, сам понимаешь, не квасят, а торопятся выполнить скорее!

— На этой же неделе срок определим, — обещал Степан. — С общественными делами надо это дело сообразовать — ведь о тракторе сейчас хлопочем. Согласна?

— Еще как согласна! — ответила Липа, просияв ему навстречу своими нежными глазами.

На сеновале, накрывая холстиной свою душистую постель, Кольша рассказывал старшему брату:

— Ныне, под вечер, когда ты еще у Демида был, видел я, как Марина к нашему огороду подходила. Плакала сильно. Ревет прямо как телушка.

— Что-то, помнится мне, ты на Марину прежде жаловался, — усмехнулся Степан.

Кольша возразил серьезно:

— Так прежде все по-иному было. Слышь, Степа… не кормят даже ее толком Корзунины… Марину-то. «Мучают, говорит, они меня и Платона». А Липа ей говорит: «Не спуталась бы с ними, у настоящих бы людей совета спросила, не было бы у тебя горя такого». Ну, утешала она Марину, уговаривала, молока, пирога ей дала. А Марина тут меня увидела и говорит: «Не сердись на меня, Кольша, сама не знала, что делала тогда…» Слышь, Степа, прямо не узнать Марины-то: грязная, худая, а глаза такие, будто десять лет не спала… «Я бы, говорит, Степану в ноги поклонилась, чтобы простил меня, из-за меня ведь все горе пошло». А Липа сказала, что довольно Марине унижаться, да и не требуется. «Степан, говорит, и без твоих земных поклонов все поймет… они, оба брата, говорит, — Кольша довольно фыркнул, — люди душевные. А Степан Андреич, говорит, ведь человек на отличку, большевик!.. Может, говорит, поначалу и тяжело ему будет совсем по-иному дело решать, да своим же дворовым добром поступаться… а все-таки, все-таки…»

— Ну-ну! — заторопил его Степан. — Чего ты замялся?

— А я вспоминаю, как Липа про тебя сказала. Да!.. «А все-таки, говорит, верю я, что партийная душа у Степана Баюкова верх возьмет над мужицкой».

— Так она и выразилась? — взволнованно переспросил Степан. — «Партийная душа верх возьмет»?

— Да! Из слова в слово сказал тебе! — горячо подтвердил Кольша.

«И мальчишку на свою сторону перетянула!» — думал Степан, глядя на освещенное луной курносое лицо уже крепко спящего Кольши. Сам он не спал. События и переживания последних дней снова, как прибойная волна, едва откатившаяся и вновь с шумом примчавшаяся обратно к берегу, нахлынули на него. А кроме того, Степан впервые представил себе, как тяжело и больно было Липе говорить с ним: она-то верила в него, верила, что его «партийная душа возьмет верх над его мужицкой душой», а он упирался, огорчал ее, доводил до слез.

«Да, было ведь такое, было!.. Но больше не будет. Слышишь, Липушка?»

Сон все не шел к Баюкову. Он глядел в черный квадрат окна, где в бездонной дали чисто и трепетно мерцали звезды.

«Видно, я уже домучиваюсь, — думал он, переворачиваясь с боку на бок. — Эх, Липа, Липа! Доконала ты меня, зелень упрямая!.. Вот уж никогда бы не подумал, что так она меня за сердце схватит!..»

Утром к Баюкову заехал тот самый волостной агроном, в присутствии которого проверяли и взвешивали семена, и передал, что товарищ Жерехов ожидает его завтра к себе.

На другой день Баюков приехал в волость.

Поздоровавшись, Жерехов оглядел Баюкова, подтянутого, чисто выбритого, в выглаженной Липой гимнастерке с темно-малиновыми петлицами. По всему было заметно, секретарь волостной партячейки был удовлетворен его видом.

— Присаживайся, товарищ Баюков. Закуривай… А ты вроде осунулся немного… Здоров ли?

Баюков смущенно кивнул.

— Здоров.

— Ну, рассказывай, как дела идут у вас в товариществе… да уж заодно и как твои дела… словом, обо всем вместе рассказывай не торопясь, у меня время для этого нарочно оставлено.

Так «обо всем вместе» и рассказывал секретарю Баюков. Жерехов слушал его, не прерывая и только временами вскидывая на Степана внимательный взгляд, в котором поблескивала глубоко запрятанная улыбка. Жерехов открыто улыбнулся только после того, когда Баюков, глубоко и облегченно вздохнув, произнес:

— Вот, пожалуй, все.

— Та-ак, — протянул Жерехов и снова улыбнулся, теперь уже совсем открыто.

— Что ж, настроение, вижу, теперь стало другое? Баюков, все еще смущаясь, развел руками.

— Да ведь, как говорится, думает головушка, а кажет путь народушко.

— То-то, брат… именно! В одиночку верного пути не найдешь, а с нашим советским народом с пути не собьешься.

Жерехов с явным удовольствием распрямил свою долговязую фигуру и быстро прошелся из угла в угол. Потом остановился перед Степаном и, помолчав, произнес:

— Вот и тебе, товарищ Баюков, полезнее всего было вместе с людьми в жизнь заглянуть, понять ее поглубже.

— Да, уж запомню я эти деньки! — невольно вырвалось у Степана, и тут же, застеснявшись, он замолк.

Жерехов тихонько засмеялся.

— И тебе, и каждому посоветую эти переживания действительно запомнить на всю жизнь.

— А помнить их все-таки тяжело, товарищ Жерехов, — откровенно признался Степан. — Вроде и стыдно за самого себя.

— Но не в стыде только дело, — многозначительно сказал Жерехов. — Задумывался ли ты, что подобные же переживания, вызванные только иными поводами, нелегко достаются и другим крестьянам, в том числе и передовикам? Задумывался ты об этом?

— Нет… даже в голову не приходило. А вы откуда знаете?

— Еще бы не знать? — засмеялся Жерехов. — Вся волость у меня на глазах, я вижу все перемены в ее Жизни. Трудности за всех переживаю… А перемены не так-то просто деревенским людям даются — многое в себе, в быту, в мыслях ломать надо… Да ты, я вижу, это понимаешь… недаром вот не забыл ты рассказать, как твоя невеста выразилась насчет мужицкой и нашей партийной, большевистской души… Неглупая девушка, кстати сказать.

Он усмехнулся краем глаза, увидел огонек, вспыхнувший во взгляде Баюкова, и продолжал:

— Ведь вот так крестьянин, середняк или бедняк, из простого хозяина двора становится активистом, общественником, членом партии. А такие люди, сам понимаешь, для партии, для государства советского очень нужные и ценные люди. Вот и ты, Степан Андреич, будешь для нас таким нужным человеком, если будешь держаться той линии, которая тебе, сам видишь, не так-то просто и легко досталась… Верно?.. И я тебе больше скажу: без тебя и других таких же крестьян-передовиков мы наше социалистическое государство строить не можем. Мы, рабочие и крестьяне, строим его вместе… Верно?

— Верно, — поддержал Степан, все сильнее чувствуя, что сегодняшняя беседа особенная в его жизни.

— Вот, к примеру, возьми нас с тобой, — продолжал Жерехов. — Оба мы коммунисты, но я пришел в партию из рядов рабочего класса. Я, токарь по металлу, стал потом командиром Красной Армии, а теперь я, представитель рабочего класса, руковожу партийной работой в волостном масштабе. Ты, крестьянин-середняк, из своего двора пришел в ряды Красной Армии, дрался за советскую власть…

— Вместе дрались, — вставил Степан.

— Да, да… вместе, брат, все вместе… Ты вступил в партию, вернулся к себе домой… И мог ли ты остаться тем же самым малоразвитым, несведущим во многом парнем, каким ты уходил в армию?

— Конечно, нет… жизнь-то ведь другая стала.

— Вот мы опять к тому же с тобой и пришли. Твой дворовый случай мне, партийному руководителю, показывает, что ты можешь расти, идти вперед, что ты можешь помогать нам, партии, рабочему классу. Ведь сколько дел-то впереди, какое государство-то мы строим! А чтобы наш разговор тебе еще крепче запомнился, вот я тебе слова самого Ленина сейчас приведу.

Жерехов взял со стола небольшую книжечку, раскрыл ее и спросил:

— Ты читал статью Владимира Ильича «Лучше меньше, да лучше»?

— Нет, не знаю такой… не читал, — смутился Степан.

— Обязательно прочти… от этого многое просветлеет у тебя в голове, — настоятельно сказал Жерехов. — Вот тебе, возьми… есть у нас в запасе, специально для актива. Что еще неизвестно тебе и трудно будет понимать, я рад буду разъяснить.

— Большое спасибо, — сказал Баюков.

Разъяснив кратко, для чего написана была Лениным статья и что говорится в ней о крестьянстве, Жерехов раскрыл страницу, где несколько строк было жирно подчеркнуто красным карандашом.

— Итак, слушай, Степан Андреич: «Только тогда мы в состоянии будем пересесть, выражаясь фигурально, с одной лошади на другую, именно, с лошади крестьянской, мужицкой, обнищалой, с лошади экономий, рассчитанных на разоренную крестьянскую страну, — на лошадь, которую ищет и не может не искать для себя пролетариат, на лошадь крупной машинной индустрии, электрификации, Волховстроя и т. д.»

— А лошадь эта — трактор? — догадался Баюков.

— Правильно понял! — весело воскликнул Жерехов и вынул из ящика стола полевой цейссовский бинокль.

— Вот за этой новой «лошадью», «лошадью крупной индустрии», я слежу из дня в день. Вот этот мой военный бинокль верно служит мне теперь, в мирном строительстве.

Секретарь подошел к окну и навел бинокль на желтеющую невдалеке кромку полей.

— Поди-ка, поди сюда, Степан Андреич! — радостно воскликнул он, продолжая быстрыми пальцами наводить бинокль. — Видно! Вот как раз видно ее, нашу новую лошадку… Гляди!

Он передал Баюкову бинокль и спросил с волнением:

— Ну… видишь? Видишь?

— Вижу! — ответил Степан.

На горизонте, над черной полоской земли, двигался трактор, крошечный, как жучок, но необычайно четко видны были все его части и каждое его движение. Видна была его тоненькая, как иголочка, труба, его корпус, и даже голова водителя, чернеющая живой точкой. В этом двигающемся далеко крошечном предмете тем не менее легко и безошибочно угадывалась заключенная в нем наступательная сила. Он двигался не останавливаясь, упорный, неукротимый железный конь. Баюкову вдруг представилось, как этот железный конь поднимает многопудовые комья земли, которая буграми вздымается из-под колес.

Водя биноклем и будто сам двигаясь следом за трактором, Баюков смотрел и смотрел, как зачарованный.

— Что? Хорош? — спросил Жерехов, когда Степан, широко и радостно улыбаясь, отнял наконец бинокль от глаз.

— Уж скорее бы этого коня у нас на полях увидеть! — ответил увлеченно Баюков.

— Скоро увидите, — пообещал Жерехов. — Сейчас трактор пашет поле соседнего с вашим карпухинского товарищества, а потом — к вам.

— То-то, поди, карпухинцы радуются, Николай Петрович.

— Всяко бывает, Степан Андреич. Одни радуются, а кое-кому трактор совсем не по нраву. Наверно, знаешь, как в том же Карпухине кулаки агронома пристрелили? А в Рожкове в разных концах села в одну ночь два дома сгорели. В Ивановке комсомольца до полусмерти избили, а в Телятникове председателя сельсовета ночью ножом пырнули… еле беднягу от смерти спасли. И, заметь, все это было там, где крестьяне создали товарищества и где трактор землю пахал. Как видишь, классовая борьба разгорается. Сейчас у нас по волости всего два трактора — и обчелся. А через несколько лет, конечно, целая колонна машин появится. Сейчас у нас тозы организуются, а потом, возможно, тоже появится что-то новое… И все это, товарищ Баюков, в первую голову нам, коммунистам, делать и нам руководить народом. Еще много будет всяческих трудностей… И борьба с врагом будет обостряться, но победа будет наша!