Двор. Баян и яблоко

— Не попал! — и Ефимка хрипло и страшно выругался.

— Каурушка-а… спасай! — прошептал Степан, пряча голову за высокие свиные туши, зашитые в рогожу.

Ефимка уже выбежал на дорогу и, растерявшись, палил как попало.

Каурый несся зыбкими скачками, с одного подергивания вожжей чуя, куда надо бежать. Ефимка уже отстал, и пальбы больше слышно не было.

К околице Каурый принесся весь в пене.

Степан услыхал голоса и звяканье железа. Подняв голову, он увидел зеленый, обомшелый сруб колодца, где кучка баб качала воду. Две из них с полными ведрами испуганно обернулись на грохот колес.

Степан увидел Матрену и Прасковью.

Обе вскрикнули, как под ножом, и грузно осели, расплескав воду.

— A-а! — забился Степан, приостанавливая Kayрого. — А, вот они!.. От Корзуниных это, от них… да…

Сбегался народ.

А Степан, залитый кровью, страшный и торжествующий, хрипло кричал, махая одной рукой на двух воющих баб:

— Заявляю! Это они… Корзунины… убить меня хотели… А нет… А я жив… жив!

Толпа загудела. Степана сняли с телеги. Навстречу бежала домовница, махала руками, как птица крыльями, и кричала с болью и тревогой:

— Батюшки!.. Голубчики!.. Сюда… сюда!..

Отдаваясь во власть ее проворных рук, Степан еще успел встретить ее бездонно-ласковый взгляд и, закрывая глаза, знал, что пересилил уже подступавшую к нему мерзкую холодную смерть.

На улице же голосила Ермачиха, цепляясь за каждого встречного, и рассказывала о своем сыне, которого спаивали Корзунины.

— Загубили сынка моего несчастненького! Ой… ой, горюшко!

В тот же час в лесу были пойманы Маркел Корзунин с большаками, которые пытались убежать на подводе, запряженной парой сытых и бойких коней. Когда окруженная людьми подвода с пойманными Корзуниными показалась на улице, отовсюду сбежались односельчане.

— Пришел конец тебе, оборотень! — крикнул Демид Кувшинов, и лицо его исказилось от гнева и ненависти. — Все о боге да о господе, а сами нашего Степана убить хотели, аспиды кулацкие!

Долго телеге застаиваться не дали, и на тех же бойких конях препроводили Корзуниных в волость. А оттуда Финоген и понятые привезли врача.

После того как врач перевязал Степана и заверил всех, что рана не опасна, Финоген сразу же повеселел.

— Где им, гнилым кочерыжкам, тебя, Степанушка, с дороги убрать, ежели народ за тобой идет?.. И ведь как с этими злыднями получилось, подумать надо! Всю-то жизнь Корзунины ничевохоньки людям не давали, — а тут на-ко: на ихних конях тебе врача привезли, а их даже и не спросили!

Финоген и еще не прочь был поболтать на радостях, но Липа мягко выпроводила его.

— Денька через два-три, дядя, обо всем поговоришь со Степаном Андреичем, а сейчас его пожалеть надо.

— Верно, племянница, рассудила! — и Финоген, успокоенный, отправился восвояси.

Утром на другой день Марина и Платон обнаружили, что Матрена и Прасковья исчезли. Беспорядок, раскиданные всюду вещи показывали, что корзунинские снохи торопились скрыться до зари.

Марина сразу побежала к Липе, а та созвала соседей.

— Вона что… сколько половиц бабы потревожили… эге-ге!.. Ясно, эти две ехидны все корзунинские клады из-под пола выкопали, что поценнее в узлы завязали, да по-воровски ночью убежали, вину свою чуяли, — заключил Демид, и все согласились с ним.

Тут же все пожалели, что вчера не посадили снох на подводу вместе с их мужьями и самим «главой» черного корзунинского двора.

— Разыщутся и эти! — уверенно сказал Финоген. — Увертлива змея, да и на нее еж найдется!

Липа предложила составить акт о том, «в каком положении» застали люди брошенный Корзуниными крепкостенный их двор. После того как рукой той же Липы акт был написан и скреплен подписями, Платон спросил растерянно:

— Что же теперь будет-то? Куда же нам с Мариной деваться?

— Куда же нам? — оробев, повторила Марина.

— Как это куда? — засмеялась Липа. — Здесь и оставайтесь, хозяйничайте… Корзунины вам обоим дышать не давали, а теперь вы вздохнете свободно.

— Ой, нет… еще не вздохнем мы, не вздохнем! — и Марина вдруг расплакалась.

— Что с тобой? — удивилась Липа.

— Господи… да как же… ведь мы вместе с ними жили. В том дворе Ефимку-дурака спаивали, чтобы он в Степана стрелял… Что ж Степан Андреич теперь о нас с Платоном подумает? Ой, горюшко-о! — и Марина еще горше заплакала.

— А мы… мы хоть присягу в том дадим: ни сном ни духом о том черном деле не знали, — взволнованно заговорил Платон.

— Да знаем, знаем, — прервал его Финоген. — Оба вы не ихней, не корзунинской кости… никто за вами вины не числит.

— А все-таки хочу я о том Степану Андреичу обсказать… — начала опять Марина, и в ее озабоченном взгляде Липа прочла новое выражение — раздумья и зарождающейся смелости.

— Ну… что ж… — поддержала Липа, — если ты уж так желаешь, Марина, пойдем к Степану Андреичу.

— А мне можно? — робко спросил Платон. — Я бы тоже ему все обсказал… чтоб уж душа моя была спокойна…

— Хорошо, — согласилась Липа и, подумав, добавила: — Только вы сразу к нему не входите… я подготовлю его… человек много крови потерял, с ним пока надо поосторожнее… Сначала я скажу Степану о вас, а потом кликну, ждите…

— Скажи, милая, скажи, голубушка… спасибо тебе, — прошептала Марина, задрожав, как лист на осине, а Платон только взглянул на Липу с такой мольбой, что у девушки даже сердце сжалось: «Да как же они измучились оба!»

Легкой, решительной походкой Липа вошла в комнату.

Степан лежал высоко в подушках у распахнутого окна, осунувшийся, крест-накрест перевязанный бинтами. Его глубоко запавшие глаза блеснули навстречу Липе.

— Степа, — сказала она, властным и нежным движением обнимая его за шею, — тут к тебе Марина с Платоном пришли… Шш… не беспокойся, Степа, родной, это все к хорошему…

Она кратко рассказала о последних тревогах Марины и Платона и заключила тем же ласково-властным тоном:

— Видишь, Степа, не какие-нибудь бессовестные они люди… Марина с Платоном. Видишь, у них сердце болит, не думаешь ли ты о них плохо, как о всех Корзуниных… Эти двое уж до того намучились, что…

— А ты их до того жалеешь, Липушка, что мне и полежать-то спокойно не даешь, — мягко укорил девушку Баюков. Но она не смутилась. Нежно взяв в свои легкие, проворные руки его желтое, исхудавшее лицо, она сказала с любовной уверенностью.

— Вот ты лежишь, Степа, много крови потерял, а все же… ты куда сильнее этих двоих… Они и на людей-то словно перестали походить. Ведь и то сказать: мы их не признавали, а те, Корзунины, с ними обращались хуже, чем с дровами… Ну да, да: дрова в теплом месте держат, чтобы они горели хорошо, а эти несчастные уголка во дворе не имели, словно заваль какая… подумать только!.. Теперь Корзуниных нету, мучить их стало некому… Но душа у Марины и Платона еще не на месте… и в таком деле только мы с тобой можем им помочь, Степа.

— Ну… что, что же надо делать? — спросил он, прижимая здоровой рукой девичью ладонь к своей щеке.

— Что делать? — живо повторила Липа. — Во-первых, сказать им, успокоить, что ты плохо о них не думаешь. А во-вторых, все как есть подтвердить, что ты собирался сделать для Марины, что обещал ей… Слушай, Степа, если мы их не поднимем, не будет нам с тобой счастья, я тебе говорю!

— Зови их! — быстро предложил он.

Марина и Платон, едва переступив порог, повалились в ноги.

— Степан Андреич, батюшка… не виноваты мы… не знали мы ничего… не виноваты мы…

— Что вы, что вы? — даже испугался Степан. — Встаньте, встаньте… ведь люди вы, а не пыль придорожная… Ну!

Но они все кланялись, не поднимаясь с пола.

— Встаньте же, говорю!.. Да подними их, Липа!.. Слушайте же… я зла вам не желаю… садитесь, что ли… вот сюда… так.

Платон и Марина робко сели неподалеку. Они показались Степану такими жалкими, неубранными, как заброшенная земля, что ему даже больно стало смотреть в их сторону.

— Слушайте вы… супруги! — сказал Баюков, морща губы болезненной улыбкой. — Я сейчас же готов доказать, что ничего плохого о вас не думаю. Добрые люди не позволили мне потерпеть урона: тут же человека снарядили в город, все мои товары продали. И вот сейчас Липа передаст тебе, Марина, вырученные деньги.

— Да, да! — весело подтвердила Липа и, открыв ящик посудного шкафа, вынула толстый конверт с деньгами и подала Марине.

— О господи! — вдруг растерялась Марина, смешно отмахиваясь обеими руками. — Разве мы за деньгами пришли…

— Да ни в каком разе! — взволнованно поддержал Платон. — Ты нам душу успокоил, Степан Андреич…

— Берите, берите! — настаивала Липа и даже сама вложила конверт в дрожащие руки Марины.

А Степан, будто не слыша восторженных вскриков обрадованых людей, к этому еще добавил:

— И желаю тебе, Марина, и тебе, Платон, жить и работать в нашем товариществе, как хорошим людям полагается.

Баюков откинулся на подушки, хотел улыбнуться, но глаза его утомленно закрылись, Липа тихонько замахала Марине и Платону: уходите!

Но через минуту, взглянув в окно, Липа не вытерпела и слегка встряхнула Степана за плечо.

— Смотри, Степа, как они идут!

Степан открыл глаза — и уже не отводил их, следя за неспешным шагом идущих по улице Марины и Платона.

Они шли, держась за руки и плавно раскачивая ими, как дети, вырвавшиеся из тесноты и духоты на волю. Распрямляя плечи и спины, они глядели на полуденное солнце, на бело-голубые облачка, похожие на легкие парусники, которые неслись в золотые дали среди немереных просторов неба.

Краем глаза Степан видел в окно, выходящее во двор, что калитка осталась распахнутой. Он хотел было сказать Липе, что надо бы захлопнуть калитку, но солнце и легкий ветер так победно врывались в его раскрытый двор, что Степан только улыбнулся про себя и ничего не сказал.

1926–1953 гг. Ульяновск — Москва