Двор. Баян и яблоко

Теперь, слушая Семена, Никишев не раз подумал: «Вот ведь какой скрытный — о своих делах и потерях ни слова, ни намека!.. Может быть, из-за этой скрытности ему еще труднее?»

Семен уже шагал молча, не то задумавшись о чем-то, не то досадуя на свою откровенность.

— Вот ты, Семен Петрович, — мягко прервал молчание Никишев, — совершенно правильно связываешь рост колхоза, преимущественно плодоводческого, с механизацией. Так и надо ее наладить, оборудовать эту сушилку…

— Во-от, во-от… — сердито протянул Семен. — Тут-то и загвоздка!.. Вот погостишь здесь и увидишь, что оборудовать у нас сушильную камеру — это трудное, очень трудное дело, и продвигается оно, словно корабль среди подводных камней… Тут словно колоду за колодой с дороги убираешь. А кто именно тут загораживает, кто портит, — попробуй узнай… Еще увидишь, не раз будет разговор об этом…

Но продолжать Семену не пришлось.

— Стой! — прислушался он. — А ведь Петря опять пробирает кого-то…

— Семен Петрович! Семен Петрович! — крикнули молодые голоса.

Из-за поворота, смеясь и вскрикивая, вынеслась босоногая девушка, а позади, вторя ей молодым ломким баском, бежал, тоже босой, высокий тонкий юноша в майке.

— Чего ты, Володя? — спросил Семен.

Володя остановился и, морщась от досадливого смеха, ответил:

— Дядя Петря у корзинщиц опять наскандалил, да еще Валькиного жениха поймал. Вон Лиза тоже видела.

Маленькая курносенькая Лиза звонко расхохоталась:

— Поймал его в кустах да кричит «Ах, ах ты, женихатый козел!» А Валька сидит кра-асная вся!..

— А вы недогадливые, — полусердито сказал Семен, — напомнили бы ему, что ли, что жениться в наших краях никому не воспрещается.

— Да ведь дядя Петря нас не послушает, — перестав смеяться, возразил Володя и с явным любопытством посмотрел на гостя.

Никишев заметил, что у Володи серые и пытливые глаза, и невольно улыбнулся ему.

Еще не дойдя до корзинщиц, все услыхали пронзительные трели радушевского тенора. Он стоял перед кучкой молодежи и, гневно потрясая худым волосатым кулаком, пронзительно выкрикивал:

— Вам бы все хаханьки да хиханьки, вам бы только песни петь!.. А урок, что я вам задал — сорок корзин сплесть, не сделаете, бессовестные вы!

— Много назначено! Урок большой! — послышались голоса.

Корзинщицы сидели полукругом среди ворохов лыка и ивовых прутьев. Крайняя девушка, с толстой косой на спине, ловко обрезала концы прутьев и, будто на бегу, кусала от ломтя пышного черного хлеба, посыпанного крупной солью.

— Девичьи бригады, как работаете? — гаркнул по-флотски Семен.

— Второй десяток начали, — тоненькими голосами сказали девочки-подростки.

— Добре!.. А ты, Валя, вроде как бы за инструктора?

— Вот подучилась… да уж не так и трудно, — мягко и слегка шепелявя сказала Валя и легкими округлыми движениями голых рук выхватила из вороха лыко подлиннее и начала скреплять угол корзины. — Готово! — с торжеством объявила она, распуская в улыбке большой румяный рот и бросая одной из девочек свежую корзину. — Ох, только дайте еще попить, пожалуйста…

— Молодчина! — похвалил Семен.

Валя радостно кивнула ему и торопливо наклонилась к кружке. Толстая и короткая темно-каштановая коса сдвинулась и обнажила на шее среди загара небольшое пятно молочно-белой кожи.

Петря, встав в сторону и заложив руки за ремень на тощем животе, нетерпеливо следил за Семеном, — такой тактики он не одобрял.

— Не очень хвали! — сердито предупредил он. — Загордятся, работа не пойдет. Вон уж один виноватый и вовсе смылся… Эй ты, Николай, Самохин! Жених пресловутый, притча во языцах! Но, но!.. — вдруг закричал он, как на лошадь, и вытащил из-за куста высокого бородатого человека с неуклюжими движениями большого сильного тела.

— Да что ты, ей-богу… — не пытаясь освободиться от цепких рук Петри, бархатно-густым басом рокотал Николай Самохин. — Что ты меня, как, ей-богу, быка на веревочке…

— Бык ты и есть! — брызгая слюной, вспылил Радушев. — За девками гоняешься, а прутья где?

— Да ведь хватит их пока, прутьев-то, — рокотал Николай.

— Хватит… Их воз должен быть, вот здесь, на сем месте… во-оз!

— А идти кому, ежели все плетут?

— Да вот жеребцов этих, Устиньиных деток… — Петря сердито ткнул пальцем в сторону двух рослых мордастых парней, вяло обстругивающих палочки. — Вот и пошли их, пусть ивняка нарежут.

— Боюсь, Устинья обидится, — замялся Николай, — скажет опять, что ее сынов на самую худую работу поставили.

— А ты скажи ей, — обрезал Петря, — у нас, мол, нежностей не полагается. Словом, ежели через два дня не будет у нас сотни корзин для яблок, я тебя прижму — вычту толику из твоей получки.

— Да ты и вчера уже вычел с меня…

— И еще вычту! — раздувая ноздри, сказал Петря. — Не будь глуп.

— Кроток я, вот ты и бесишься.

— Ну ладно, ладно… Слышь, Валька, гони его, нечего ему тут около твоей юбчонки…

Девушка залилась румянцем, но без всякого сожаления в голосе сказала:

— Да уж и не знаю, чего он тут, право… Мы с девчатами управимся.

— Фламандка! Шестнадцатый век! — не сдержавшись, шепнул Никишеву подошедший незаметно Баратов, настойчивым взглядом указывая на ее нежный загар, широкие плечи и бедра, на румяный мелкозубый рот, на пухлость полудетского лица и кругло прорезанные карие глаза с каким-то наивно-животным выражением.

Никишеву была давно знакома манера Баратова в каждом явлении жизни, обратившем на себя его внимание, обязательно находить черты сходства и разного рода отклики и отзвуки «из мира великих творений» живописи, скульптуры и музыки. На этот раз, определяя облик толстенькой Вали как «фламандки шестнадцатого века», Баратов имел в виду полотна фламандской школы, где изображались полнокровные, цветущие женщины севера и запада Бельгии. Поэтому, не удивляясь, Никишев шепнул только: «да, кажется, славная девушка».

— Беда с этим верзилой Николаем Самохиным, — ворчал Петря, идя за всеми следом, — не подымешь, не проймешь. Всю жизнь прожил за хорошей женой.

— А где жена у него? — спросил Никишев.

— Умерла, четверых ребят оставила, вот полгода прошло. Обревелись бы вовсе ребятишки, если бы наши девчата не смилосердились. То Валька забежит, умоет, постирает, то Шура.

— Шура? А!.. Это трактористка?

— Она самая. Видали? А Николай теперь жениться вздумал.

— На Шуре?

— Что ты, милый! Что ты! — даже испугался Петря. — Разве такая девка за эту размазню пойдет? Нет, он Валентину берет.

— Фламандка! — опять восхитился до сих пор молча слушавший Баратов.

— Зачем «хламанка»? — рассудительно сказал Петря. — Обыкновенная сиротка, живет у тетки, Устиньи Алпиной.

— А Устинья первая наша скандалистка, — подхватил Семен. — Вот увидите ее. Дикая бабища! Всем достается от нее…

— Муж бить ее не умеет, оттого и дикая, — хладнокровно решил Петря.

— Этого Ефима Колпина мы уж нарочно в члены правления провели: пусть храбрости наберется среди людей, — добавил Семен. — И вот что удивительно: с нами он рассуждает как разумный, а дома — курица. Как устроит ему Устинья скандал, так он и скис, горемычный, — что из того, что он грамотный, а Устинья ни одной буквы не знает.

Утром Никишев застал Семена на ягодном участке. Семен слушал невысокую женщину степенного вида. Она держала на ладони комок сухой, потрескавшейся земли.

— Вот, Семен Петрович, земелька тут суховата. Лучше б ее компостом пропитать, перегноя тут мало. Надо за ним к яме идти, а Устинья Пална вот не хочет.

Устинья стояла, картинно упершись руками в крутые бока. Ее темно-желтые, как ореховая скорлупа, до пожилых лет вьющиеся волосы, всегда еле заколотые на затылке, торчали, как буйные перья, над маленьким кирпично-загорелым лбом.

— К начальству подъезжаи-ишь?! — кричала она, нарочно коверкая слова и колыхая большой грудью. — И-их, мол, я умная, а Устинья, мол, тьфу, дура!.. А Устинья вам не девчонка, чтоб туды-сюды мной распоряжаться!

Она отплевывалась, топала; ее тяжелое, не в меру располневшее тело — от могучих ног в опорках до потного безбрового лба — бурно выражало злость и упрямство.

— У меня жизнь одна, я вам не лошадь так работать!

— А может статься, Устинья Пална, — сказал Семен, — что ты и вовсе работать не желаешь, почет тебе нужен особый?

— Ну во-от!.. — отмахнулась Устинья, явно сбитая с тона. — Я толкую, что ты лишнее нас заставляешь: агроном про перегной и не поминал, знаю ведь я.

— Погоди! — остановил ее Семен и, торопливо поплевывая на пальцы, залистал блокнот. — Вот что агроном советовал, а я записал… Вот! «Малина, правда, неприхотлива на почву, но хорошие урожаи дает только на почвах, богатых перегноем и умеренно влажных. Но опыт также показал…» опыт, Устинья!.. «что при большой сухости почвы перегноя еще не-до-ста-точно, и количество удобрения располагается так: два кило перегноя и два кило компоста на один квадратный метр». Записано точно, Устинья Пална. Таким же образом надо готовить на зиму почву под клубнику — с добавкой навоза! — под смородину… И так мы в конце концов оборудуем землю, что отличные урожаи будут у нас уже обыкновен…

— Да ну тебя! — грубо прервала Устинья, бросив лопату. — Зарядил, как пономарь! Все равно за компостом не пойду, я вам не лошадь.

Она сложила под грудью толстые красные руки и упрямо задрала голову вверх, к налившемуся зноем небу.

— Выдумали бригады, людям не доверяют, будто все тут воры, бродяги… Да я отродясь ни на этакую вот копеечку чужого не брала!

— Я тебя в этом не уличал, а вот если не пойдешь, я о тебе на сегодня запишу как о прогульщице, — твердо сказал Семен.

— Записывай! Пиши! — взревела Устинья.

Но степенная Антонина Шилова спокойно прервала ее:

— Посовестись, Устинья Пална, с тобой вежливо обращаются. Но если запишет, хорошего мало.

— Пусть, пусть!.. А он уважай меня! Я ему почти в матери гожусь!.. Сынки мои вчера этого паршивого ивняка невпроворот нарезали у реки, в сырости, голубчики мои, настоялись, а я, мать, молчи? Боже ты мой!

— Ох, неправду говоришь, Устинья Пална, — укорила Антонина Шилова. — Мало, совсем мало нарезали ивняка твои сыночки… все девушки-корзинщицы на них осердились!

Но Устинья, пропустив замечание мимо ушей, снова запричитала:

— Обижают меня-я, не уважают… горько мне-е!

И Устинья, как всегда после брани, завздыхала и прослезилась. Но заметив Никишева и Баратова, она вдруг застыдилась своей слабости и, дурея от гнева, крикнула — Связались черт с младенцем, продали колхозу свою душу, теперь концов не найдешь! Да еще перед всякими посторонними с ветру, срамите меня! — и, с силой вдавив кулаки в мясистые бедра, Устинья бесцеремонно кивнула в сторону Баратова. — Вон какой белоштанник тут шляется, глазеет на нашего брата… Ну-ко вот, председатель, спосылай-ко этакого, гладкого, за компостом!

— Черт знает что! Спятила ты, баба! — вскипел Семен, и губы его задрожали от стыда. — Да это же наши гости! Да ты знаешь, кто это? Это же сама наша советская печать!

— А хоть распечать, мне ее не качать! — отрезала Устинья и, сняв башмак, с яростью вытряхнула из него землю.