Двор. Баян и яблоко

«При смехе лицо ее молодеет, — вел он мысленную запись, — но когда задумывается, глаза сразу западают, а под ними — тень, губы ложатся серьезно и горько».

…Дима уже давно вышел из-за стола. «Картина колхозного обеда» в его блокноте заканчивалась появлением Шуры: «Это пришла трактористка Шура. Она великолепно голодна, она воплощенное здоровье, веселье и боевая молодость».

Нетерпение, которое Дима даже физически ощущал как некую щекотку, не давало ему спокойно сидеть на месте. Везде, чудилось ему, происходят исключительные события, которые надо ловить по «горячему» следу, хватать их как птицу, убегающую от ножа, и цепко держать, ощущая пальцами трепетное биение ее перепуганного сердца. Голодными и жадными глазами смотрел он вокруг, неутомимо щелкая фотоаппаратом, — каждая пластинка, как неподкупный свидетель, должна была подтвердить описания и выводы очерка, острого и быстроходного, как легковая машина с безупречным мотором.

Сады «в цифрах и перспективах» уже были «освоены» Димой, к этому не хватало еще кое-каких «живых и характерных картин с представителями колхозных масс и руководства», для чего в блокноте было оставлено несколько страниц.

Снимая с косогора «общий вид» садов, Дима встретил Петрю Радушева. Тот шел ходким шагом, неразборчиво бормоча.

— Это вы что? — спросил он, сердито кося глаза.

— Снимаю, — любезно ответил Дима и, подумав, что без этого «представителя» нельзя обойтись, еще вкрадчивее спросил: — Забот, вижу, у вас, дорогой товарищ, предостаточно?

— Прорва! — кратко бросил Петря, всматриваясь в группу людей, идущих к садам. — Эй, эй!.. Пойди сюда, вы!.. — позвал он, помахивая тонкой своей палкой, выструганной из кривой, скверной ветки. — Поди сюда! Где это вы были, шатало-батало, сс… — Петря поперхнулся, вспомнив о чужом человеке. — Сделали вас бригадой, так вы и тянись.

Володя Наркизов, приосанившись, вышел вперед.

— А ты не кричи, не махай, — мы не гуси.

Петря даже задрожал от негодования.

— Работаете через пень-колоду, ничего не понимаете, так еще и кланяться вам?

— А ты сделай, чтоб понимали! — обиделся Наркизов, вспыхнув до ушей. — Мы же ведь… мы же сознательные строители!

— «Строители-и» они!.. Видали? Еще мамочкино молоко у вас на языке, зелень вы! Ваше дело к нам в рот смотреть, умные речи ловить да разумно копить, пока борода не вырастет.

— Про бороду брось, дядя Петря! — раззадорился Володя. — Я совсем другое слышал на нашей комсомольской конференции.

— Да провались она, конференция ваша! — разъярился Петря. — Не слыхали бы мои уши такой чепухи! Зря на свою голову мы тебя туда отпустили, района послушались… Вот теперь только и слышим: «конференция, конференция»! Эко себе молитву выдумал, а начальников слушаться перестал… Ну, однако, хватит! — спохватился Петря.

Нахмурившись и скосив глаза, он порылся в беспокойной, натруженной своей памяти и назвал Наркизову и Лизе их «урок на после обеда».

— Ладно, сейчас идем, — хмуро бросил Володя.

Взглянув на него, Дима опасливо подумал: «Да, дело так не пойдет».

Он угадал. Наркизов потянул Лизу назад:

— Идем в рощу.

— Что ты, Володечка! Как можно? — испугалась она. — А работа?

— Ну ее к черту, такую работу! — сказал он, дерзко вздергивая безусую губу. — Не желаю я подчиняться этому лысому…. — Он подумал на ходу и решительно добавил: — зажимщику… За людей нас, молодежь, не считает… Не могу, не желаю я так жить!

Он с разбега сел в густую траву под старой мохнатой сосной и мрачно задумался.

— Сиротки мы с тобой, — нежно и грустно сказала девушка, приглаживая непокорные золотистые волосы на его затылке. — Некому за нас заступиться.

— Глупая! — возразил он, мягко досадуя. — Мы за себя сами постоим, только бы точку найти. Ты вот слушай, Лизонька… — и он принялся опять рассказывать ей о комсомольской конференции, которую за эти два-три дня после приезда он без колебаний вписал в свою жизнь как неповторимое событие.

…Семь дней конференции, проведенные Наркизовым в краевом городе, показали Володе, как плохо знал и понимал он жизнь. Ему скоро восемнадцать лет. Осиротев с десяти лет, он рано нажил мозоли на руках, вдоволь помыкался по людям — и все-таки не знал жизни. Вначале его поразила «внешность»: впервые увидел такой большой человеческий праздник. Театральный зал, опоясанный огнями, показался ему величественней звездного неба. Знамена, прислоненные к стенам, напоминали ему высоких мощных людей в великолепном одеянии; как живые, они охраняли этот зал, с его песнями и смехом сотен молодых голосов. Когда же в оркестре запели одновременно виолончели, скрипки и флейты, у Володи от восторга защемило сердце.

Освоившись, он сделал для себя прискорбное открытие: рассказать ему на конференции совершенно не о чем!.. У них в колхозе ничего похожего нет на то, о чем рассказывали юноши и девушки в своих сообщениях. Володя узнал, что не только в городах, но и во многих колхозах уже есть клубы, библиотеки-читальни, кружки политграмоты, драматические, хоровые, музыкальные, например балалаечников и баянистов. После работы молодежи есть чем заняться, пополнить свои знания, да и свои способности и таланты показать. А что у них в колхозе «Коммунистический путь?» Разве что о яблоках? Сколько у них старых и молодых яблонь, и какие сорта? А сам он — неуч!

— Оказывается, годен я только на то, чтобы выполнять «уроки» нашего дяди-погонялы, а дальше что? Ведь не только же работать может человек, а и еще на что-то он способен? Сколько я на конференции ребят видел, которым, как и мне, каких-нибудь восемнадцать — двадцать лет, а они не только работать горазды, но и свои способности так показали, что завидно было слушать!.. А что у нас в колхозе? Ни-че-го… Даже вот на столечко ничего похожего нет! — и Володя, прервав свою страстную речь, отмерил большим пальцем самый кончик мизинца и с презрительной горечью посмотрел на него. — И что же получается? Я комсомольцем называюсь, а кто я фактически? Неуч, некультурный парень!

— Ну зачем же так себя ругать? — встревожилась Лиза и подняла на Володю полный жалости взгляд. — Ведь ты же не виноват, что…

— А мне от этого легче? — прервал Володя, ероша золотисто-русый чубик над высоким загорелым лбом. — Разве на этом я могу успокоиться? Нет, дудки!.. Ежели у нас в колхозе по таким делам не с кем посоветоваться, буду сам по себе стараться… Например, к Шмалеву обращусь для начала — он у нас самый грамотный, да и на баяне хорошо играет.

— Ой, боюсь я его… Шмалева, — отчего-то поеживаясь, вздохнула Лиза. — Насмешник он… так вот и норовит всех кольнуть, дурачками выставить…

Не получив ответа, Лиза вдруг спросила:

— Володя… а как же мы сегодня от работы ушли?

— Да ладно, ладно… — скучным голосом отозвался Володя, поднимаясь с травы и отряхиваясь. — Работать мы пойдем, конечно, «урок» дяди-погонялы выполним.

Выйдя из рощи, они увидели Шмалева.

— Вон он, легок на помине. Глядеть на него не хочу! — с досадой бросила Лиза.

— Что не весел, дорогой наш комсомол? — пропел Шмалев, подбрасывая на плече свежеобструганные палки для лопат.

— Скажи, — внимательно всматриваясь в его довольное и смешливое лицо, спросил Наркизов, — скажи, пожалуйста, ты школу целиком прошел? А?

— Так точно…

— И что же… много наук изучил?

Шмалев сощурился.

— Да порядочно: математика, физика, грамматика, география… Хватит, словом. Только, знаешь, лопату вот сюда насадить и без науки можно. В сравнении с твоей политической наукой все мои — чепуха!

— Да у меня… — быстро начал Володя и осекся, чуть не проговорившись, что «политической науки» у него как раз и нет. — Физика, география… — повторил он. — О чем же там, например, речь идет, а?

— Ну, про это долго рассказывать, — важно зевнул Шмалев.

— А ты бы стал… заниматься со мной?

— Я? Беспартийный-то? Помилуй, друг, довольно странно!

— Жалко тебе? — осуждающе сказал Наркизов. — Жалко знаниями с другими поделиться?

— Ну, ну… — И Шмалев благодушно взял его за плечо. — Имею тогда деловое предложение.

Он немного помолчал и, почти нежно улыбнувшись, продолжал:

— Корпеть с тобой над книжками, сам понимаешь, времени нет. А вот… давай после работы беседы устраивать. Пока что единственный докладчик — я. Так, что ли, полагать, Лизавета Михайловна?

— Так и положим, — весело ответила девушка, радуясь посветлевшему лицу Наркизова.

Поужинали еще засветло, а над потемневшими садами, над полноводной Пологой распростерлись тихие вечерние часы.

— Пошабашили, — сказал, потягиваясь на ходу, Семен. — Вот так день за днем, незаметно и жизнь пройдет, и… и с хорошим человеком как надо поговорить не успеешь. Вот дела, Шура!

Он скосил глаза в ее сторону и подмигнул было с лукавым смешком.

— Разговор у меня с тобой будет решительный.

— Прости… О чем ты? — ответила она, рассеянно щурясь и к чему-то прислушиваясь — выражение, которого он больше всего боялся. — Как разбредутся все по своим углам, — продолжала Шура, не замечая его расстроенного лица, — такая настает у нас мертвая скука… от захудалой деревни не отличишь, и для души нет ничего.

— Веселья захотела, ишь ты! — хмуро ухмыльнулся Семен, отряхивая пучком травы свои пыльные сапоги. — Организуем технику, тогда и веселье заведем. А пока потерпеть надо.

— Ну, ты и терпи, — сказала Шура, озорно улыбаясь и все прислушиваясь, — а я пойду к баяну. Опять Шмалев играет.

— Ну и ступай… — бросил он глухо.

Но пока она не скрылась за пригорком, он смотрел ей вслед, жадно полураскрыв рот, как будто у него уносили долгожданную родниковую воду.

Из-за пригорка вспорхнула резкая, переливчатая трель: так Шмалев встретил появление Шуры.

— Играешь? — прошептал Семен, кривя губы и горько щурясь на розовое, в золоторунных облаках небо, как будто это оно играло и смеялось над ним. — Ну, погоди же, погоди!..

Он шел, глухо топая по пыли тяжелыми сапогами.

— Что ты сердитый какой, Семен Петрович? — пошутил встретившийся с ним Никишев.

Семен остановился и шумно вздохнул.

— Вот… Шмалев играет там… Главное, ничего я ему не сделаю, потому что на личной моей линии здесь все основано! — сказал он, забывшись. — А личную линию от общего дела отставить!.. — и он взглянул на друга тусклыми от горечи глазами.

С тех пор как в колхозе появился Борис Шмалев, редкий вечер обходился без баяна. На этом бугре, где теперь молодежь пела под баян, прежде было скучное и беспризорное место. Бугор был на самом солнцепеке, в стороне от дороги, и поэтому здесь привилось сушить лыко, доски, бревна для хозяйственных надобностей.

Баян с первого же раза поборол тесноту: слушатели раскатали бревна полукругом, и в стороне от длинного гребня серых домовых крыш по косогору, в стороне от садов выросло пристанище песен.

Дима Юрков, услыхав музыку, первый взбудоражил и «братьев-писателей»:

— Рекомендую послушать деревенский концерт!

Шмалев играл старинную протяжную песню. Рядом с ним, следя взглядом за его гибкими пальцами, сидел Володя Наркизов.

— Они наивны, как дети, — шепнул Баратов Никишеву.