Двор. Баян и яблоко

— А то как же! — отозвался Ефим, и каждый пошел в свою сторону.

Сначала Володя во весь дух побежал к селу, но вскоре остановился: зачем он бежит туда, ведь Семена днем на месте не найдешь!

«Батюшки, да где же он сейчас может быть?» — испугался Володя. — Только бы не уехал куда-нибудь далеко, предупредить бы вовремя!»

Володе вдруг ярко представилось, что может произойти, если скандальная компания притопает в отсутствие Семена. Раздражительный Петря Радушев сразу начнет кричать, а отчаянная Устинья такое напоет ему, что он окончательно разъярится. Семена Коврина все-таки побаиваются, а когда Петря Радушев останется один, ссоре никакого удержу не будет, — и, батюшки, может начаться самая настоящая драка! Только свистни своим сынкам дедунька Никодим Филиппыч, они сразу пустят в ход свои пудовые кулаки, — и никто не знает, чем такое мордобитие может кончиться!

Да как же он найдет Семена, у кого спросит? Ведь и спросить-то можно не у всякого, первого попавшегося — дойдет до Устиньи и всей ее компании, что Семен предупрежден, так они еще какую-нибудь гадость придумают. Но кого же, кого спросить, в какую сторону направился Семен?

Володя приостановился, даже задохнувшись от тревоги, — и вдруг его слуха достиг знакомый стрекочущий звук.

— «Интер»!.. Шура под озимое пашет!.. Может быть, она знает?

Он побежал на звук «интера» и через несколько минут уже был у озимого клина. «Интер» тарахтел, но стоял, а Шура возилась около него.

Володя быстро рассказал ей, зачем ему нужен Семен.

— Обязательно его предупреди! — встревожилась Шура.

Шура точно знала, что Семен уехал с утра на Ореховую балку.

— Только ведь это далеко… пока ты добежишь, Семен может отъехать, он же на коне… и вы разминетесь… А ну, идем на дорогу! — и Шура решительно выбежала на пыльное шоссе. Став прямо посередине, она остановила первую же повозку. Это была почтовая фура, которой правил лихого вида парень в грязной парусиновой кепке. Он начал было бурно отказываться довезти Володю до Ореховой балки (хотя это и было по пути), но Шура держалась так повелительно, что парень притих и посадил Володю в фуру, рядом с тюками и ящиками с посылками. Но не проехали и половину пути, как лихой парень стал выгонять Володю, к тому же еще и понося Шуру, которая заставила его везти «какого-то желторотого», — теперь вот она позади, а желторотого он выкинет здесь, пусть добирается он как хочет.

— А ну! Слазь! — заорал парень.

— Не сойду! — отчаянно закричал Володя.

— А я вот тебя кнутом! — и возница, соскочив наземь, развернул кнут с длинным кнутовищем. Тогда Володя поднял один из посылочных ящиков и, выставив его впереди себя, грозно заявил:

— Только тронь, хрясну вот этим ящичком оземь, а там что-то хрупкое звякает… То-то тебе достанется на почте, обалдуй!.. Да еще вычтут с тебя за порчу посылки!.. Что? Понял?.. Ага… так лучше вези меня как человек.

Парень, злобно ворча, взгромоздился снова на козлы. А Володя, боясь нового подвоха с его стороны, принялся расхваливать Шуру как «самую знаменитую трактористку в районе», о которой скоро даже в газетах напишут, — к ним в колхоз приехал «специально для этого» очень известный писатель.

— О нашей знаменитой трактористке пропечатают с похвалой и почетом, — продолжал сочинять Володя. — А вот если ты свое обещание, что ей дал, нарушишь, — я Шуре и Никишеву так твою подлость распишу, что уж ты попадешь в газету как самый настоящий хулиган… да, да!.. Уж лучше вези меня как человек!.. Тебе же лучше будет, чудак!..

Так, припугивая возницу, доехал Володя до Ореховой балки.

— Ух-х! — изнеможенно вздохнул он, чувствуя вместе с нервной усталостью и удовлетворение, что он все-таки добился своего.

Семена Коврина Володя быстро отыскал и, отведя его в сторону, передал тревожное сообщение Ефима Колпина.

— Та-ак… — многозначительно протянул Семен. — Ты для этого и скакал сюда?

— Да, только для этого… и даже с приключениями… и вот — хорошо, что мы не разминулись… — ответил Володя, не сдержав довольной улыбки.

— А кто тебя послал-то сюда ко мне? — спросил Семен, оглядывая Володю, будто увидел его впервые.

— Никто не посылал… я сам решил… — и Володя, сам не зная почему, залился румянцем.

— Сам решил? — переспросил Семен и снова посмотрел на Володю, а потом подал ему руку. — Ну… спасибо тебе за решенье, комсомол!

В село они возращались вместе на старенькой разъездной бричке.

Семен правил, и казалось, ему не впервой ехать вдвоем и делиться своими размышлениями с Володей, как с серьезным человеком.

— Ефим — член правления, значит, с совестью человек… видишь, обеспокоился, захотел предупредить… — удовлетворенно говорил Семен. — Далее, Шура (голос его на миг пресекся)… как хорошо Шура поступила!.. Далее, ты, комсомол, меня нашел… Ничего, товарищ Наркизов, люди у нас есть… и есть кому бороться против подводных камней… есть у нас люди!

— Их еще куда больше будет! — выпалил Володя, и в груди у него словно разлилась жаркая волна смелости. — Мы, молодежь, свои силы приложим. Теперь того не будет, что прежде… по-прежнему жить дальше нельзя!..

— Вот ка-ак! — усмехнулся Семен, испытующе посматривая на разрумянившегося Володю. — Смотри, какое течение пошло, попутного вам ветра, ребятки!.. Впрочем (Семен хитро прищурился), «ребятки», пожалуй, скоро и не подойдет вам говорить!

— Я потом обо всем расскажу… — пообещал Володя, вдруг смущенно подумав: вчерашний незабываемый разговор до рассвета Никишев вел с ним не для того, чтобы секретарь комсомола похвалялся потом доверием к себе известного всей стране человека.

Никишева Семен встретил в саду и тут же поделился с ним всем, что ему стало известно, не забыв при этом рассказать о поступке Володи.

— У меня, признаюсь, даже веселее на душе стало, когда я увидел, вот еще откуда нашего полку прибыло, — говорил Семен Коврин. — А все-таки здорово неприятно, что мне готовят скандал. Вот какие у нас ярые враги техники объявились… так и охота им окончательно и меня и технику опозорить, сплетни распустить на весь район…

— Дай срок, через месяц-два у вас в районе механизация сельского хозяйства станет главной проблемой дня, — объявил Никишев.

— Как то есть… главной проблемой? Почему? — удивился Семен.

— Да потому, что в вашем районе скоро откроется машинно-тракторная станция. Разве ты не знаешь об этом, Семен Петрович?

— Слыхать слыхал, что в других местах имеются эти машинно-тракторные станции… — смутился Семен, — а в наших-то краях их пока что нету… оттого и не думалось об этом…

Тогда Никишев напомнил, что в центральных газетах об открывающихся в разных местах МТС писалось уже довольно давно. Семен снова смутился — ведь газеты здесь бывают редко.

— Эх, Семён Петрович, не отставай от жизни, старый товарищ!.. Ведь подумай, какая ирония получается: твои стремления находятся в фарватере самых новых хозяйственно-политических идей, а ты этого своего козыря не видишь, рвешься вперед, как некий мученик-одиночка… Из-за этой своей идейной отсталости получается какая-то досадная непродуманность в некоторых твоих действиях и планах… Противники твои, конечно, очень нахальны и крикливы, но помни: сила вещей на твоей стороне.

В заключение Никишев пообещал обязательно присутствовать на «беседушке», которая будет навязана председателю после ужина.

Еще не успели доесть кашу с молоком, как Володя Наркизов подбежал к Семену Коврину и взволнованно шепнул ему:

— Идут!

Первым выступал Никодим Филиппыч, постукивая палочкой и благолепно встряхивая юркой головкой и лысиной воскового оттенка.

Дедунька Никодим Филиппыч шел на беседу со всем родом, прихватив даже своих домашних «неудачников»: третьего сына, пучеглазого придурковатого парня двадцати восьми лет, и желтокожую, лет под тридцать, засидевшуюся в девицах дочь. Тут же присутствовали восемь ребят, дедунькиных внуков — от грудного младенца до двенадцатилетнего курносого озорника в подрезанных отцовских штанах.

Дедунькин род занял целый стол, решительно выпроводив застенчивого Ефима Колпина.

— Ну-ка, шестипалый, боженька тебя обидел, осади подальше!

Широкоплечий Ефим отошел, по привычке пряча свою уродливую руку.

— Подсаживайся к нам, дядя Ефим, — ласково сказала Шура, и Ефим сел рядом с ней.

— Ишь как тебя привечают, Ефимушка! Как же, ведь член правления, — съехидничала Устинья.

— А хоть расчлен, красотка, — пропел дедунька. — Мы так вот сами по себе всегда вместе сидим, мы неделимые.

— Поганки дождевые! — негромко сказала Шура.

Младшая дедунькина сноха на ходу совала задыхающемуся от крика младенцу тяжелую, желтую, как дыня, грудь.

Шура сказала с презрительной жалостью:

— Зачем ребятишек-то с собой таскаете, мучить их только?

— А мы, касатка, привыкли, — с ядовитой ласковостью ответила старшая, с большим животом сноха. — Мы, родная, уж их таскать привыкли, раз бог нам их дает.

— Будя! — властно произнес дедунька, и сноха, будто подавившись, замолкла. А Никодим Филиппыч встал и, подпираясь палочкой, как утомленный пророк, пришедший издалека, подошел к столу, за которым сидел Семен Коврин, и тихим, изнеможенным голосом начал свою заранее сложенную в уме речь:

— Вот для чего мы эту беседушку затеяли, председатель… Прослышали мы, Семен Петрович, что был тут у тебя человечек один, книжки тебе принес, чтобы ты по тем книжонкам выбрал себе (Никодим Филиппыч пристукнул палочкой, будто вбивая в землю последнее слово)… чтоб ты выбрал себе эту… как ее… ме-ха-ни-за-цию… Ты — себе, а платить за эту… меха-низа… тьфу…. язык не выговаривает… мы, значит, будем платить. Мы, колхозники? Так ведь оно выходит, милостивец… а? И как же такое возможно, по-божески ли оно выходит? Ведь на колхозном собрании мы эту… чтоб ее… механизацию… начисто запретили (он снова стукнул палочкой оземь, будто намертво заколачивая что-то)… Мы запретили, а ты возвернуть назад хочешь? — и дедунька, зло и испытующе глядя на Семена Коврина, приложил ладошку к уху, как бы готовясь услышать ответ.

— Что-о? Молчишь, флотска-ай?! — взорвалась Устинья.

Дедунька недовольно повел на нее глазом — рано, мол, вылезла. Но она уже не могла остановиться.

— Глядите-ка, люди добрые, молчит-помалкивает председатель наш… видно, совесть у него не на месте!..

Устинья было подбоченилась и лихо подмигивая, закивала встрепанной головой в сторону председателя.

Но Семен спокойно и прямо смотрел в ее одичавшие от злобы глаза — и это-то смутило Устинью. Она хотела еще что-то крикнуть, но так и осталась с глупо разинутым ртом. Никодим Филиппыч, уже явно сердит, оглянулся на нее и полушепотом бросил, как кошке: кыш, кыш… ты!

— Уж ты не обессудь, Семен Петрович… — заговорил он опять, бегло кивнув в сторону присмиревшей Устиньи, — что с бабы взять — волос долог, да ум короток…

— Ну, ну! Ты, дед, осторожнее языком болтай! — громко предостерегла Шура. — Не все одним миром мазаны — кроме Устиньи, другие люди есть!

— Да, да! Что за безобразие! — звонко выкрикнул голосок Лизы.

— Господи… отец небесный… да ведь я… — начал путаться дедунька и даже выронил свою палочку. Один из сыновей с мрачным видом поднял ее и сунул в руку родителя. Дедунька стиснул палочку, как змею, и даже задрожал от бессильной ярости: беседушка, на которую он сам и вызвался, чтобы «осрамить» председателя, поворачивала куда-то в сторону. А председатель стоял в самой непринужденной позе, заложив руки за кожаный прочный ремень флотских времен с начищенной до блеска медной бляхой поверх свежеглаженой рубахи-косоворотки из сурового полотна. Только сам Семен знал, отчего ему так приятно было в этой рубахе: ее выстирала и выгладила Шура, а потом приказала обязательно побриться, чтобы выглядеть «по-человечески».