Двор. Баян и яблоко

И Володя понял, что это камешек в его огород, но сраженным он себя не чувствовал. Если бы он сказал глупость, Шура не поддержала бы его. А если бы он не осадил дедуньку Никодима Филиппыча, Шмалев, пожалуй, повел бы себя иначе. Похоже, что Шмалев даже немножко растерялся: наверно, он ожидал встретить в лице Володи покорного слушателя, а вышло не так. Ему уже хотелось уйти, но какое-то повелительное любопытство заставило его остаться на месте. Ему было ясно, что развязность Шмалева как-то увяла. И разговор не клеился. Дедунька, покряхтывая, поднялся и ушел со всеми своими родичами. Присмирев, сидела полукругом молодежь. Слегка подняв голову к небу, задумалась о чем-то Шура. Володя видел, что Шмалеву хотелось сейчас говорить только с ней. Но Шура продолжала молчать. Тогда Шмалев снова растянул свой баян. Заглядывая в лицо Шуры, он совсем повернулся спиной к Володе, словно показывая свое равнодушие к нему. Володя слушал переливы и трели баяна и мягкий, словно пухом обволакивающий голос Шмалева:

Зацветет черёмуха,
Листики появятся,
Запоет песню стра-астную-у
Звучный са-ла-ве-ей…

Когда Шура тихонько встала и пошла с бугра, вниз, Володя удовлетворенно подумал:

«Не вышло у тебя, баянист, не вышло!» Володя не смог бы объяснить, что именно «не вышло» у Шмалева, но уверенность от этого не стала меньше.

Найдя тихий уголок в саду, Никишев засиделся над записной книжкой; к обеду пришел позже всех и никого из интересовавших его людей не видел. Первым в саду встретился ему Дима.

— Как я жалею, как бесконечно жалею, — умиленно грустил Дима, оберегая от яблоневых веток большие очки на мальчишески вздернутом носу, — что невозможно безостановочно объезжать, облетать наш необъятный Союз! Как мы, люди печати, нерасторопны и отсталы! Мы теряем совершенно изумительные, неповторимые впечатления, которые никакая авторская фантазия не в состоянии выдумать… Ах! — вскрикнул он, споткнувшись и тут же радостно ощутив, что драгоценные очки невредимы. — Если бы наша литература поменьше измышляла и как можно больше фиксировала!

Дима удалился на ночлег. Кожаный ящичек с фото деликатно терся о его бок, как верный пес, самоотверженно поработавший с хозяином на охоте по болотам и лесам. Так и было: в глубине неоскудевающе фотокамеры уже покоились ловко, на лету схваченные снимки. Дима был уверен, что они получились удачно.

— Милый ты мой! — нежно прошептал он и приласкал кожаный ящичек быстрой худой ладонью.

— Сосунок! Цуцик! — надменно и обиженно сказал Баратов, когда затихли шаги Димы. — Пусть ему взрослых детей иметь пора, но разве он понимает, что значит творить, передавать жизнь? «Я смертен, говорю я, но, исчезая ежеминутно, я жажду передать окружающим, как неповторимы бывают наши чувства, как можем мы быть слабы и могучи, злы и благородны…» И вот вдруг тебя начинают учить резвые нахальные мальчишки со шпаргалками! Да разве их беззубый стереотип может соперничать с тем, что рождено моей мукой и жаждой познания, в чем я выразил себя?

Никишев молча слушал. Он пыхнул папиросой, и рыжий огонек осветил его круглый подбородок с ямкой и улыбающийся рот.

— Мы вяло, робко говорим о жизни, — продолжал Баратов. — Отчего? Не умеем? Нет. Мы изнемогаем под бременем задания, которое взвалили себе на плечи. Мы забываем, что какие полотна ни пиши — вино ли в стакане, или яблоко, — все равно это не будет то, что люди потребляют в пищу. С какой самовлюбленностью и самохвальством мы пытаемся в ладони наши заключить тысячи человеческих судеб, эпохи, всю вселенную… А между тем история одного Гамлета охватывает собой судьбы всех страдающих, обманутых жизнью, не нашедших идеала, загубленных ранней смертью!.. Мы малодушно боимся неожиданностей и трагедий, которыми только и дышит искусство — великий исследователь человеческих страстей и мук. Да, да, страстей и не хватает нам. Мы, дети великой, неисчерпаемо деятельной страны, должны возродить шекспировские бури страстей, блеск интриги Дюма и веселое искусство Бомарше и Лесажа.

— Словом, в любом случае ты за интригу и страсти.

— Да. Вначале меня здесь захватила идиллия Германа и Доротеи. Шура и Борис Шмалев — какова парочка? Но теперь я решил рассказать о столкновении страстей: любви, ревности, обманутых надежд, зависти к чужому торжеству, жажды и мечты. Я уже поставил диагноз во время сегодняшней беседы. Как ни подтягивают все здешнее население мудроватый товарищ Семен и этот рыжий паша, Петря Радушев, — люди живут так, как им велят их сущность и кровь. Вот тебе бабища Устинья, здешняя «строптивая», — это один род страстей: «ах, дайте, дайте мне свободу…» А вот еще Борис Шмалев, Шура и Валя.

— А Валя при чем?

— А ты не заметил? Боже мой! Эта пышногрудая фламандка безнадежно влюблена в Бориса Шмалева. Когда он рассказывал, она прожигала его глазами. О-о, прибавь сюда еще низкий уровень ее развития, ограниченные интересы, малограмотность. Легко вообразить, какое место займет любовный огонь в жизни этой самобытной, плотской натуры. Едва ли и Шура отдаст свое без борьбы. Пока не представляю, как поступит Шмалев, но драма между этими женщинами неизбежна. Я не увижу результатов этой трагедии, но я предвижу ее.

— Что же ты сделаешь со своими героинями?

— Что? — Баратов на миг задумался. — Вернее всего, обе погибнут. Да, да! Надо утвердить могущество страстей, и потому обе погибнут. Ничего не поделаешь.

— Ага…

— Спасибо! Разразился-таки «речью»… Знаешь, скрытность твоя, Андрей Матвеич, поистине отталкивающа!

— Честное слово, — просто сказал Никишев, — я не успел еще, как ты, столько разглядеть.

— Ну тебя к черту! — ответил Баратов, сердито зевая, и пошел спать.

Кто-то робко тронул Никишева за локоть. Обернувшись, Никишев узнал Володю Наркизова.

— Простите, пожалуйста, поговорить с вами хотел… Да вы, может, почивать собрались? Мне-то уж сегодня не заснуть, — грустно и значительно сказал Володя. — Очень важная дума у меня, не поверите.

К уже рассказанному им Лизе он добавил еще свои размышления после вчерашнего концерта.

Володя кончил и смущенно вытер лоб.

— Извините, отнял я у вас время своими рассказами. Это я говорил больше всего для того, чтобы узнать у вас насчет программы образования. Я было думал на первых порах подучиться у Бориса Шмалева, хотя бы путем бесед. Но вчера меня взяло сомнение: хоть он и кончил семилетку, а все же он… — в голосе Володи прозвучала презрительная нотка, — все же он о каких-то безделках рассказывает… и даже словно издевается над людьми!.. Мне уже восемнадцать лет, в школу меня не примут, время мое пропущено. Где же я получу образование? Кто меня здесь направит?.. Эх, да разве в деревне чему-нибудь научишься?.. Нет, брошу я здесь все, молить буду Семена Петровича: отпустите, мол, меня в краевой центр, а то, честное слово, зашьюсь я здесь, в болвана обращусь… Не могу я так, не могу!

Никишев положил руку на его вздрагивающее плечо и ласково одобрил:

— Не отчаивайся, товарищ Наркизов… Еще вся жизнь перед тобой. Придет день — ты убедишься, что и деревня может много тебе дать.

— Вы думаете? — встрепенулся Володя. — Так охота мне, чтобы поскорее настоящим культурным человеком стать!

— Вот насчет того, чтобы «поскорее», как ты хотел бы, обещать просто невозможно, — улыбнулся Никишев. — Знания откладываются в нашей памяти, как мед в улье, часто даже очень трудно и медленно.

— А у вас как было? — почему-то осмелев, спросил Володя.

— Что ж, если хочешь, могу кое-что припомнить, специально для тебя, — ответил Никишев. Он вспомнил свое раннее сиротство, детские годы в тесной петербургской квартирке, когда его воспитывала мать, вдова скромного пехотного офицера.

— Она, моя бедная, через несколько лет надорвалась в борьбе с жизнью… и я, брат, осиротев во второй раз, с двенадцати лет должен был уж думать обо всем сам.

Рассказав, как он учился в Морском корпусе (отец происходил из обедневших дворян), как ходил в первое, а потом в последующие плаванья, Никишев закончил свое повествование несколько неожиданным для Володи заключением:

— А потом надо было учиться делать революцию. Но, как ты, наверно, и полагаешь, этой великой науке мы учились не только по книгам, а и по жизни народа. Меня, например, очень многому научил матрос Семен Коврин.

— Семен Петрович? Наш, значит, Коврин? — с безмерным удивлением переспросил Володя.

— Да, он, Семен Петрович, — улыбнулся Никишев.

— Наш председатель колхоза? — будто еще не веря собственному слуху, опять повторил Володя.

— Да, да!.. Но чему ты так поражаешься, товарищ Наркизов?

— Не могу понять, — смотря на Никищева большими, даже испуганными глазами, заговорил Володя, — как он, Семен Коврин мог учить вас? Вы Морской корпус закончили, множество научных книг прочли, иностранные языки знаете… а он — простой, деревенский!.. Чему он, деревенский, мог вас, образованного человека, научить?

В том, как Володя намеренно подчеркивал слова «вы» и «он», Никишев почувствовал, как поразила юношу неожиданная ломка привычных представлений. Андрей Матвеевич довольно улыбался про себя: его психологический расчет оправдал себя.

— Вот я сейчас тебе это постараюсь разъяснить, — сказал он, мягко положив руку на плечо Володи, — и некоторое время они так и шли: пожилой, несколько отяжелевший человек с седеющей головой и тонкий юноша с золотисто-русым хохолком над высоким загорелым лбом.

Вначале сердце Володи бурно стучало — небывалая гордость переполняла его. Подумать только: ему, такому молодяшке (так часто называл его поколение Петря Радушев), поверяли свои воспоминания, мысли, многие случаи своего богатого жизненного опыта. Кроме того, его собеседник (о чем не однажды, ожидая его к себе в гости, рассказывал Семен) был знаменит, написал несколько хороших книг, а говорил с Володей как с равным себе. Ни тени той обидной снисходительности и превосходства, которые позволял в обращении к нему «самый образованный» человек в колхозе, Борис Шмалев, никаких хитрых присказок и насмешек, которые должны были показать людям, что Володя Наркизов глупый желторотый мальчишка, — нет и нет: в этом разговоре все было основано на доверии к нему, юноше!.. И он безраздельно доверял этому человеку и уже любил его, хотя до сегодняшней встречи с ним считал чужим гостем, до кого ему совсем и дела не было. А сейчас он понимал, что Андрей Матвеевич Никишев для него, Володи, нужнейший человек на земле: с ним обо всем можно посоветоваться, открыть все мысли и намерения, зная заранее, что получишь прямой и верный ответ.

Все, что он рассказывал, было удивительно ясно и ново, и казалось Володе, будто сама собой раскрывается перед ним книга доселе неведомой ему жизни, что страницы ее, шелестя, обдают его дыханием свежего ветра и шумом морских просторов. И как же было неожиданно представлять себе среди этих картин молодого матроса Семена Коврина, совсем, совсем иным, чем он до сих пор привык считать его. Так именно и высказал Володя свои мысли новому другу.

— Чтобы ты окончательно перестал удивляться этому, — все тем же серьезно-ласковым голосом сказал Никишев, — прошу тебя, подумай вот о чем. Семен Петрович— это не только ваш председатель, бесконечно озабоченный и замотанный человек, которого вы, молодежь, только таким себе и представляете. Ты вот знаешь теперь, что Семен Коврин был одним из тех, кто совершил революцию во флоте. В таком вот Семене мы, большевики, видели лицо нашего народа, его роль в величайших событиях истории. Семен Коврин, как и тысячи-тысячи подобных ему, живая частица нашей истории. Вот почему мне и было чему учиться у него, понимаешь?