Двор. Баян и яблоко

— Погодите, уважаемые товарищи женщины, — ласково попросил он, чуть помахав рукой, чтобы наконец затихли легкие девичьи смешки. — Пусть Никодим Филиппыч выскажет все, с чем сюда пришел.

— А я что… я насчет того самого… — забормотал дедунька, почувствовав, что всю его затверженную для «посрамления» речь словно выдуло из головы.

«Ополоумел совсем старый хрыч! — со злостью подумал Шмалев, сидевший за широкой спиной Устиньи. — Я бы флотского саданул куда лучше… так ведь — нет, старикашка вылез сам, словно его леший под бок толкнул… и вот все под горку катится!»

Не в силах больше это терпеть, Шмалев решительно вышел вперед. С широкой улыбкой, вроде бы шутейно, он, как куклу, приподнял дедуньку под локотки и отставил в сторону. Потом, все так же мягко улыбаясь, развел руками, словно показывая всем: сами видите, приходится выступать!

— Семен Петрович, поскольку мне суть дела известна…

— Говори, пожалуйста, — спокойно разрешил Коврин.

Шмалев выпрямился и окинул всех весело-пронизывающим взглядом.

— Так вот… Почему люди встревожились? Потому, что Семен Петрович вновь собирается поднимать вопрос об этой… извиняюсь… разнесчастной механизации!.. Собрание отвергло ее, кате-го-ри-чески отвергло, а председатель опять возобновляет данный вопрос!.. Собрание запретило тратить деньги на механизацию, а председатель все-таки снова собирается их затратить… Где же, я спрашиваю, справедливость?.. И по какому, извиняюсь, праву Семен Петрович с народом не считается?

— Да что ему народ-ат? — взыграло снова визгливое сопрано Устиньи. — Одно слово… флотскай, отчаянна-ай! А мы на тебя управу найдем, все про тебя обскажем!.. Я первая скажу: не согласная я, никак не согласная!..

— И я… и Я не согласен! — угрожающе пропел дедунька. И тут же весь род его загудел на разные голоса:

«Не согласен!.. Не согласна-а! Нет, нет!.. Нет».

— Своими руками хлеб добываю. Вот они, рученьки мои натруженна-и!.. — и Устинья подняла над головой красные, мясистые кулаки, облепленные рыжими веснушками.

— Верно, верно! Не оскорбляйте, дорогие, честного народа, — жалобно подхватил дедунька. — Мы к вам всем родом и всей душой.

— А нас не слушают! — взвизгнула младшая сноха.

— А сами все лето ни копейки не давали! — подхватил чей-то грубый голос.

— Девку-сиротку без рубахи замуж отдаю! — гремела Устинья. — А они — суши-илка-а… консерва-а… Тьфу!

— Ну будет, будет, Устинья Пална… Ну зачем столько беспокойства? — как-то воркующе заговорил Шмалев и торопливо замахал рукой.

— Тсс… тсс…

Его певучий свист, казалось, стлался над головами, как прохладный нежный ветерок.

— Тсс… Спокойствие, друзья… Тсс… Каждый может высказать свое мнение..

Никишев сейчас особенно ясно увидел, какой это — от небольшого русого чуба надо лбом и до легкой походки — крепко сбитый и завидно здоровый парень.

— Можно все куда проще сделать, — ворковал Шмалев, — членов артели не беспокоить. Никакая сушилка и никакая механизация нам не нужна. В каждом доме имеется ха-арошая русская печь… в них целые пуды фруктов можно разместить и высушить…

— Ишь какой соловей-разбойник выискался! — И Петря Радушев, вдруг выбежав из-за стола, остановился против улыбающегося Шмалева и срывающимся от гнева голосом в упор спросил его:

— А тебе врать не стыдно, краснобай?!. Уже пробовали мы по печам большой урожай рассовывать, уже видели, что из этого способа вышло! Неужто уже все вы запамятовали, сколько яблок, груш, сливы сгнило в прошлом году — страшно вспомнить! То есть в такую негодность пришел дорогой продукт, что свиньи есть не стали. Нет, мы этот способ уже знаем и больше к нему не возвернемся… Дудки! Дудки!

— Сверх сил урожай взрастили, а где руки, чтобы убирать? — торжествующе выкрикнула Устинья.

— А ты каждым пальчиком за два старайся, — хихикнул дедунька, и весь первый ряд, занятый послушным его родом, затрясся от хохота спинами, платками, бородами.

— Вот, во-от! — поддакнула им Устинья. — Наше здоровье не покупать, им урожай бы только раздуть.

— И раздуем. И будем раздувать — во как! Смотри! — и Семен, ахнув, с силой обмахнул руками круг; голубой воздух, казалось, брызнул из-под его собранных пальцев. — Что мы, для своего брюха только стараться должны? Для общей жизни, чтобы общее богатство росло.

— Жизнь — она агромадная, красавец, — печально пискнул дедунька. — Она тебе не телега — к себе, когда хошь, не повернешь.

— Да что вы зарядили «себе» да «себе», или вам дурачками охота прикидываться… или с камнем за пазухой сюда пришли? — так же в упор спросил Семен и неторопливо перевел настороженный взгляд с одного лица на другое. — Неужто всерьез вы россказням чьим-то верите, что я для себя, для своего кармана стараюсь? Что я, лавочник, спекулянт? Да я их сам раскулачивал два года назад, вы же это знаете… и как этих мироедов я ненавижу, вы тоже знаете… Моя жизнь всегда на виду, на людях… Я хочу быть человеком для людей., понятно вам это?.. Потому и не позволю я разбазаривать плодовый урожай по избам да печам, а хочу, чтобы ни одно яблоко не пропало, чтобы все и на потребу людям и на пользу колхозу пошло. Когда в прошлом году мы тысячи кило фруктов сгноили, мы, руководители, переживали это как позор…

— И больше этого не должно быть! — словно поддала жару Шура. — Больше мы этого не допустим!

— Не допустим! — звонким, ломающимся баском поддёржал Володя Наркизов, а Лиза, радуясь его решительному виду, почему-то захлопала в ладоши, а сама покраснела как маков цвет.

Ефим Колпин, сидя с ней рядом и тоже не найдя сразу нужных слов, выразил свое отношение к происходящему несколькими бурными хлопками.

— Ишь… какой! — зычно расхохоталась Устинья. — Гляньте, какие вести — безголосый петух упал с насести!

— Ладно, помолчи! — неожиданно отозвался Ефим. — Тебя одну, как ворону, больше всех слыхать!..

— Я те покажу «ворону!» — рассвирепела Устинья и показала мужу кулак. — Я и флотскому покажу-у… Вот как соберемся мы все (она обвела руками вокруг себя), к начальству городскому поедем да на тебя, председатель, и пожалуемся-я!.. Смилуйтеся, мол, начальство, остановите молодца, куда он нас тянет?

— И-и, верно, касатка! — простонал дедунька. — Куда он нас тянет? Вот мы и поедем!

— Вот и поезжайте! — вдруг так радостно согласился Семен, что Устинья и Никодим Филиппыч растерянно переглянулись между собой — что это могло означать?

— Вот и поезжайте! — еще настойчивее повторил Семен. — В городе, я знаю, что начальство всем скажет: председатель Коврин тянет вас… вперед! Вперед!.. А вам охота тянуть всех назад, но время для вашей воли безвозвратно прошло!.. Безвозвратно!.. — и Коврин быстро прочертил в воздухе большой крест. — Время теперь иное, и вам одно скажут: придет, мол, день, когда ваш колхоз добрым словом отметят за то, что одним из первых механизацию начал у себя вводить… и вам от того большая будет польза! И вы же нам еще спасибо скажете… да, да! А откуда это все придет… ну-ка? От советской власти. Вы о ней часто забываете, а она о нас всегда помнит… и скоро в наших краях произойдет оч-чень важное событие… и вот об этой-то новости вы еще ничего не знаете!.. Тише, еще минутку… Вы мне верить не любите, так послушайте нашего гостя, Андрея Матвеича, который своими глазами эти новости видел… Вот мы и будем просить товарища Никишева рассказать нам об этих оч-чень важных событиях!

— Просим! — вслед за Семеном закричали Володя, Лиза, Шура и еще другие молодые голоса.

— Просим! — крикнул и Ефим Колпин. Как раз после его «просим» Никишев поднялся с места, будто оказав особое внимание Ефиму Колпину, который в своей семье никогда не видел справедливого к себе отношения.

— Моя задача, товарищи, довольно проста, — начал Никишев, — я хочу рассказать вам о том, что своими глазами видел на машинно-тракторных станциях на Волге, на Украине и на Северном Кавказе.

Неторопливо листая записную книжку, Никишев выбирал из ее многих написанных по горячему следу страниц названия колхозов и машинно-тракторных станций, имена энтузиастов новой сельскохозяйственной техники и всех, помогающих ее распространению на селе, отдельные факты и цифры, показывающие великую ее пользу в преобразовании жизни и облегчении труда хлеборобов. Никишев старался не забыть и об отдельных пестрых и даже мелких случаях, показывающих, по его выражению, «совершенно неодолимую силу и победу нового» над привычками и отношениями, оставшимися от прошлого. Не забыл он упомянуть и о ряде маленьких смешных историй, в которых посрамленными оказывались защитники старого и отжившего. Об этом Андрей Матвеевич рассказывал довольно сдержанно, однако смешное говорило само за себя, — и дружные взрывы хохота порой прерывали никишевский непринужденный рассказ о виденном и слышанном.

Чтобы слушателям «За Семеновым столом», как он называл их про себя, «дать отсмеяться», а «столу пресловутого дедуньки» дать почувствовать лишний раз, в чью пользу складывается «беседушка», Андрей Матвеевич на минутку приостановился. Этой передышки хватило Никишеву на то, чтобы понаблюдать за выражением лиц слушателей.

Семен смеялся раскатисто и будто не скрывая своего торжества, даже с силой похлопывал себя по широкой груди. Шура звонко хохотала и, взглядывая на Семена, казалось, радовалась его веселью и тому, что оно выражало. Радушев смеялся, явно изумляясь и поражаясь новизне, которая открывалась ему из записной книжки Никишева. Кстати, Петря не раз поглядывал и на эту писательскую записную книжку в клеенчатой обложке, и во взгляде его, казалось, сквозило: вот поди ж, словно и смотреть не на что, а сколько тут всякого добра уместилось… и, главное, я-то ничего об этом ни сном ни духом не знал!

Володя то и дело вскидывал на Никишева горделиво-любующийся взгляд и всем своим видом будто приглашал молодежь внимательнее слушать гостя, запоминать и соображать, — недаром Наркизов, беззвучно постучав пальцем по лбу, проводил этим пальцем широкий круг, как бы охватывая им лица своих сверстников. Иногда Володя, не сдержавшись, недовольно поматывал головой — словно что-то беспокоило его. Никишеву достаточно было беглого взгляда, чтобы приметить несколько юных физиономий, которые не выражали собой ни настоящего внимания, ни способности, слушая, запоминать и соображать, как того хотелось Наркизову. Среди этих физиономий особенно бездумно высматривало востроносенькое, все в мелких, как уколы, веснушках, лицо Кости Шилова, сына степенной Антонины. Видно было, что Костя просто рад возможсти посмеяться, и он хохотал, как мальчонка, взвизгивая и хлопая в ладоши.

Заметно было, что Антонине не нравилось поведение сына: она то грозила ему, то хмурилась в его сторону. Сама она, вдова-красноармейка, была совсем не из смешливых, но ее серьезная и задумчивая улыбка тоже стоила своего. Антонина слушала очень внимательно, слегка поднимая рыжеватенькие бровки, которые вовсе не шли к ее темно-коричневым глазам, смотрящим всегда задумчиво и зорко. А сейчас она и вдвойне зорко вглядывалась в противоположный ряд слушателей за «дедунькиным столом». Ясно было, что Антонина понимала, почему, например, Устинья сидит, подпершись кулаком и нахохлившись, как курица. Она не только растерялась от совсем неожиданного поворота «беседушки», но и злобилась на мужа. «Ефимку шестипалого», как она его высмеивала в глаза и за глаза. Ефим Колпин сидел за «Семеновым столом», явно довольный своим местом; его спокойная поза выражала достоинство разумного, работящего человека, который среди других не последняя спица в колеснице. Сначала Ефим только посмеивался, будто опасаясь, что за громкий смех его осудят. А потом, словно разгоревшись, стал уже в полный голос выражать свое настроение. Не так уж было существенно, что случаи, достойные осмеяния, происходили где-то далеко от его родного села. Хитро и весело прищуренные глазки Ефима, подмигивающие то в сторону Устиньи, то в сторону кого-нибудь из многолюдного «рода» Никодима Филиппыча, казалось, внушали каждому: да поглядите-ка внимательнее, сколько у нас в колхозе таких же отсталых и темных людей! Смеясь, Ефим порой даже приговаривал: «эх, так тебе и надо!», «дуй тебя горой!», «ну и ну-у!»