Журавлиные клики

Прокоп так и застыл в телеге, боясь шорохом, вздохом ли обнаружить себя, и конь его будто понимал это, стоял смирно, даже хвостом от слепней не отмахивался. Но тут на проселке заскрипели колеса, подъехал Гордя, перепрыгнул к нему в телегу и тоже вытянул шею, глядя поверх кустов на Олю. «Хороша?» — спросил полушепотом. «Девка как девка», — смущенно пробормотал Прокоп, облизывая пересохшие губы. «А я говорю — хороша, — громко задышал над ухом Гордя. — Малина-ягода! Не я буду, коли не попробую, едреня-феня». — «Как это — попробую?» — «А ты что, не знаешь как?» — «Змей ты ползучий!» — сказал Прокоп и, крепко зажмурившись, что было силы двинул друга под челюсть. Были они одногодки, но Гордя крепок, кряжист, как молодой дубок, а Прокоп щупл, тщедушен, тонок ногами и грудью узок. Гордей стащил его с телеги и отвалял на совесть, понаставил синяков где только можно было.

Оля, услышав шум за кустами, бросила грабли, подбежала, но разнимать драчунов не пыталась, лишь испуганно ойкала, когда они, сцепившись, катались по земле у ее ног.

Так она узнала, что любят ее закадычные дружки, такие разные парни — Гордя и Пронька. У каждого были свои достоинства. Гордя — красивый, дерзкий, на гармошке играть мастак, Пронька — с круглым простоватым лицом, белобровый, застенчивый, но зато серьезный, непеременчивый, надежный, не продаст, не обманет. Вот и мучилась девка, гадая, кому из двоих довериться. И позже, с неизменной нежностью, бьющей в самое сердце, представлялась она Прокопу все той же юной лошадкой: нервно перебирая ногами, скосив лиловый глаз, стоит она меж двумя одинаковыми, заманчиво шуршащими овсом торбами, не зная, к какой потянуться губами…

— Проснулся, батя? — окликнула его рано утром Дуся. — Что это я такая неспокойная ноне? Ну прямо места себе не нахожу. То ли сделать что-то вчера мне надобно было, то ли ноне само что-то нехорошее сдеется…

Дуся очень уставала на ферме, где работала дояркой. От жужжания доильных аппаратов, рева голодных коров болела голова, жила Дуся в постоянной маете и тревоге — как бы не опоздать, как бы не забыть чего. Дед по обыкновению не обратил внимания на дочкины слова, но она тут же запричитала:

— А ведь забыла вчера, забыла, а ты и не напомнил, старый!

— Это о чем? — спросил Прокоп, кашляя и прислушиваясь к колотью в груди.

— Да ведь именины у тебя сегодня, семьдесят девять стукнуло!

— Вот оно что, — равнодушно зевнул дед.

— Рубаху хотела тебе подарить, присмотрела в раймаге, с утра думала смотаться в город на час-другой, с фермы отпросилась и — забыла! Да что ж это на меня беспамять такая находит, ведь не старуха еще, чай!.. И грибками ради именинного дня думала тебя угостить, твоими любимыми, жареными. Хотела встать затемно, в рощу сбегать… Так ведь проспала, халда старая, распустеха!..

— Ладно, не голоси, — сказал Прокоп. — Подумаешь, дата. И не круглая вовсе. — Однако оживился: — По такому случаю не плохо б и водочки…

— Купила уже, в сенцах стоит… Я побегу, значит, а ты сам тут управляйся, яешню можешь сготовить, сала нарежь… Гордея, коли желаешь, в гости позови.

— Я лучше сам к нему. Проведать надо. Как бы не помер: думалось мне о нем вчера. Возьму бутылку и пойду.

— Он, говорят, намедни мед для Гальки доставал.

— Вот и попробую свеженького, ежели в здравии Гордей.

Старого друга-соперника он отыскал за домом, в огороде. Расставив короткие ноги в рваных галифе, Гордей стоял под засохшей грушей и умывался — гремел носиком медного рукомойника, прибитого к дереву, громко фыркал и постукивал себя ладонью по коричневой, на вид еще крепкой шее.

— Здорово, Гордюха! — приветствовал его Прокоп.

— Взаимно, Проня… бабке твоей под фартук. — Говорок у Гордея был тенористый, певучий.

— Не помер ночью?

— А зачем помирать? — не удивился Гордей вопросу. — Поживем еще. Смотри-тка, какой я…

Гордей одернул засаленную до лоска шевиотовую, в свое время, знать, богатую, комсоставскую гимнастерку, стал по стойке смирно, а потом рубанул строевым, делая отмах одной рукой, другой молодецки покручивая сивый ус.

— Ну как? — Гордей стукнул каблуками сапог, поддернул сползшие с живота при маршировке галифе и в ожидании похвалы повернул к другу узкое, хрящеватое, с горбатым носом и редкой бородкой лицо. Глаза у старого были светлые, навыкате и с безуминкой. «Чисто Грозный Иван», — подумал Прокоп, которому Дуся недавно показывала в «Огоньке» картинку, где царь убивает родного сына.

— Вот я какой! — Гордей фасонисто выпятил грудь. — А ты говоришь — помер. Я ее, смерть, паскуду, ежели явиться посмеет, кулаком по черепухе, стало быть, за лапоток да и на задворье, вон туда, — Гордей показал на нужник-развалюшку, — мордой в дерьмо… родичей ее переродичей!

— Что ты, что ты! — замахал руками Прокоп, которому страшно стало от этих слов друга. — Больно не форси, она посильней нас с тобой будет.

— Ладно, посмотрим, — сказал Гордей. — Зачем пожаловал?

— Говорят, внучка к тебе приехала… Сижу я вчера возле бани, а из нее девка — и плюх в речку… Думаю, неуж Галька Гордина?

— Точно, она, — подтвердил Гордей и засмеялся. — Это чего тебя черти к бане понесли? На голых баб глядел?

— Отглядели мы свое, Гордюшка… Ты лучше скажи, замужем она у тебя?

— А что, взять за себя собираешься?

— Да ну тебя!.. В теле она хорошем, вроде бы и пора.

— То-то и есть, что в теле хорошем. Разглядел, старый трухлявец. Такой товар, сам понимаешь, не залежится. У нас, Макеевых, и промблемы отродясь не было — чтобы, значит, в девках засиживаться.

— А правда, Дуська баяла, что она на трехпроцентный полтыщи выиграла?

— Ну! — довольно прищурился на друга Гордей. — Мы, Макеевы, все наскрозь везучие. Только жениху эти деньги не достанутся: Галька и приехала, чтобы гульнуть как следует, на приволье, значит… Будет дым коромыслом… В магазин сейчас побежала, за вином. Ежели подождешь, может, и нам по маленькой отколется.

— Ждать не будем, — Прокоп, огладив штанину, обозначил на бедре округлость спрятанной в кармане чекушки. — Со своей пришел… Выпьем давай?

— Это мы завсегда с полным нашим удовольствием. А по какому случаю угощаешь?

Прокоп замялся:

— Да как тебе сказать… Премию Дуське выдали.

— Обмоем премию, хрен ей под колено!.. Айда в хату!

Гордей никогда жадным не был: налил в миску меда, колбасы городской, Галькиной, кружочками настрогал, огурцов на стол навалил — все честь по чести. Но только они уселись, только выпили по стопке, как дверь распахнулась, и в избу толпой ввалились детишки. Затоптались несмело у порога, поглядывая на стол.

— Ну что, архаровцы? — спросил Гордей. — Дух медовый с улицы учуяли?

— Да на что нам мед, — унылым разнобоем откликнулась ребятня. — Мы по делу к тебе, дедушка Гордей.

— Смотри-тка, по делу, — подмигнул Гордей Прокопу.

Вперед выдвинулся толстый мальчик в нарядной куртке с желтыми плечами — тот самый Виталик, который дразнил Прокопа вчера вечером. Побегал по сторонам бойкими мышиными глазками, пнул локтем вертевшуюся под боком девчонку в красном беретике и вытащил из кармана свернутую в трубку, замызганную тетрадку.

— Нас учительница прислала. Мы ко всем ветеранам ходим, воспоминания записываем. Для музея.

— Красные следопыты, стало быть, — разгладил усы Гордей. — Очень даже кстати. Умная, видать, баба — ваша учителка, вас, фулиганов, к серьезному делу пристраивает… И с дедушкой Прокопом заодно побеседуйте.

— Да ну его! — Мальчишка отмахнулся, даже не взглянув на Прокопа. — Нам Маргарита Евсеевна ясно сказала…

— Однако ж ты нахаленок, едри тя в корень, — строго постучал Гордя по столу костяшками пальцев. — Хоть я Проньке, известно, и жизнь спас, заслуги у него тоже немалые.

— Угу! — шмыгнул носом Виталик. — Мы к тебе, дедушка Гордей, после придем, когда ты один будешь. Ага?

— Стой! — приказал Гордей и повернулся к Прокопу. — Вишь, какая оказия вырисовывается, только я, стало быть, им нужен… Давай допьем, и иди себе домой, я уж за двоих расскажу, что и как было…

«Ты уж расскажешь, — думал Прокоп, поднимаясь из-за стола. — Ты уж такое за двоих наплетешь, что десятеро не расплетут…»

Всю жизнь Гордей сам себя расхваливал, и получилось так, что, кроме него, в деревне не было больше героев. Никто не вспоминал его, Прокопа, тоже орденоносного с той же самой гражданской, были отодвинуты на задворки израненные, кто без рук, кто без ног, мужики, побывавшие в самом пекле Отечественной. Гордина красноармейская книжка времен войны с беляками лежала под стеклом в школьном музее, там же хранилась его буденовка с дырочкой на шишаке: лети, мол, пуля чуть ниже — и угодила бы Гордею прямехонько в лоб. Не хотел Прокоп быть несправедливым к другу, храбрый он, чертяка, что и говорить, но ведь Прокоп доподлинно знал: буденовку эту с дырочкой Гордя выменял у одного бойца за стакан махры, забыв где-то по пьяной лавочке свою собственную. Потому и не верилось Прокопу, что Гордя будет в ладах с маткой-правдой, нагородит небось ребятишкам бог знает что, повяжет быль с небылью, перешьет все, как портной-неумеха, шиворот навыворот, где умышленно, а где и по причине дальности тех лет, которые видятся теперь будто в тумане.

— Ну что задумался, умная голова? Топай давай! — поторапливал Гордя медлившего друга, зажевывая последнюю огурцом. — Не обессудь, малый, дело, сам понимаешь, государственное — смену воспитывать буду…

— Ты уж навоспитуешь, — бормотал Прокоп, закрывая за собой дверь. — Знаю я тебя, воспитателя…

Его, Прокопа, в жизни никто не пригласил выступить в школе перед детишками, без него проходили вечера в клубе, куда собирали допризывников со всей округи. А к Гордееву дому чуть ли не каждую неделю подкатывали машины — то председательский «газик», то райвоенкомовские «Жигули», а то и райкомовская «Волга». И туда везли старика и сюда. Одна у него была забота — сам признавался — за собой следить, как бы не пустить с трибуны, по привычке, длинным забористым матерком… Слушали его внимательно, хлопали дружно…

А чем хуже был он, Прокоп? Гражданская гражданской, а взять недавнюю Отечественную. Гордя на ней и пороху не понюхал — по причине болезни желудка белый билет имел, в тылу отсиделся. А он, Прокоп, когда фашисты надвинулись, самолично, не дожидаясь повестки, поспешил к военкому. Правда, служил в нестроевой трофейной команде, но в переделки опять-таки попадал аховые, снова ранен был и снова орден заработал — Красную Звезду… Так у кого ж заслуг больше?

Поначалу и он не прочь был в кругу односельчан похвастаться боевыми наградами, порассказать, как заработал их, а поскольку все мужики и сами воевали с немцем, приходилось больше вспоминать гражданскую. «Вот когда мы Перекоп брали…» — начинал, бывало, Прокоп, слюнявя в губах самокрутку и с наслаждением делая первую затяжку. И замолкал. «Ну и что?» — спрашивали мужики. «Помню, командир у нас на Перекопе был. — Прокоп делал вторую затяжку. — Ужасть какой бедовый! Как шумнет, помню: «Красные орлы, за мной!..» И опять замолкал. «А дальше что?» — «А что дальше? — удивлялся Прокоп. — Дальше мы врангелят этих, того…» Чего уж греха таить, на красное словцо не мастак был Прокоп. Вскоре его перестали слушать, и только он заводил: «Вот когда мы Перекоп…» — как раздавались смех и дружное шиканье — заткнись, мол, со своим Перекопом. А вот кличку себе схлопотал, так и прозвали его — Перекоп.