Журавлиные клики

Кошачьи истории

Ветерка уже нет на свете, он стал легендой и, как во всякой легенде, правда о нем смешалась с вымыслом.

Впервые я увидел его лет десять назад, в первый свой приезд в Слободу — край синих озер и сосновых боров.

Там я чуть ли не каждый год провожу отпуск, ловлю рыбу и собираю грибы. За красненькую в месяц Надежда Егоровна, баба Надя, моя давняя знакомая, пускает меня на чердак своей неказистой, осевшей набок избы. Под крышей сложено сено, в нем приятно и покойно спать. Устраивает меня чердак и по другой причине — под балками я натягиваю веревки и вялю на них рыбу — плотву, густерок, бывает, и лещей. Или нанизываю на нитки и сушу белый гриб: под здешними вековыми соснами он особенно хорош и крепок. Баба Надя тоже довольна: как-никак десятка — существенная добавка к ее тридцатирублевой пенсии.

Помню самые первые дни пребывания в Слободе. В сумерках, когда я возвращался с озера, баба Надя, встречая меня на крыльце, проникновенно просила:

— Ты только с огнем поосторожней, малый, не спали меня, старую.

— Не спалю, Надежда Егоровна, — бодро обещал я, впрочем в душе досадуя. На чердак проведено электричество, спичками я не пользуюсь, так как не курю. Каким же образом я могу спалить почтенную старушку?

На эти же обстоятельства резонно указывал бабе Наде ее муж — лысый со лба (следовательно, от ума полысевший), кругленький и плотный Дмитрий Федорович, на что его супруга со свойственной женщинам нелогичностью отвечала ему:

— Вот спалит, тогда другое запоешь…

Хотя я целыми днями пропадал на озере или в лесу, все же за месяц успел хорошо узнать не только хозяйку с хозяином. Часто захаживала в их дом Маргарита Аркадьевна — старинная подружка бабы Нади. И еще не мог не запомниться мне кот по имени Ветерок.

В приятном предвкушении увидеть их всех переступил я порог знакомой избы во второй свой приезд в Слободу. Баба Надя сидела на низенькой скамейке у печки и чистила картошку. Я поздоровался и спросил, где Дмитрий Федорович (для него, тоже заядлого рыбака, я привез в подарок десяток кованых киевских крючков). Хозяйка, не отвечая, все ниже клонила голову к желтой картофелине, зажатой в левой руке.

— Так где ж он? — тупо повторил я.

Она выпрямилась и усмехнулась отчужденно, давая понять, что я, хотя и жил в прошлом году с ними вместе целый месяц, но все же человек чердачный, в сущности, посторонний. Бормоча извинения, я повернулся было к двери, но тут баба Надя заговорила.

— Где, где, — передразнила она меня высоким, дрожащим голосом. — Знамо где… Одна я теперь живу, малый…

И не удержалась — заплакала…

На долгом своем веку держала баба Надя немало котов и ни одной кошки. С кошками — великая морока, котята от них, всех себе не оставишь и соседям не раздашь — топить надобно. Да разве поднимется у нее рука топить их — слабых и слепеньких?

Особенно любила она кота белой масти с рыжей подпалинкой на груди и в темных валенках на всех четырех лапах. Это был толстый спокойный котище, лежебока и соня. Мурлыкал хорошо — будто музыка у него в груди играла. И чтобы стащить там что-то со стола или пискленка (то есть цыпленка, на языке бабы Нади) придушить — ни боже ты мой! Был кот умен, солиден, без легкости в поступках, бегать быстро даже за мышами не любил. А вот звали его несоответственно — Ветерком.

Как-то открыли в их курортном селе стеклянную забегаловку, дед Митрий повадился ходить туда, чтобы выпить кружку-другую пива. Наверное, он уже чуял, что близок его скоропостижный конец, и, может быть, поэтому стали наваливаться на него гибельные вопросы — для чего, мол, человек на свете живет и кому это нужно, коль все равно помрет, и все такое прочее. Решив, что жизнь человеческая — одно недоразумение, Дмитрий Федорович ударился в угрюмость и пристрастился к пиву. Баба Надя, вспоминая о муже, без нажима, мягко, но всегда обращала на это внимание — не к водке, а к пиву, так как до самого смертного часа был ее Митрий человеком умеренных склонностей и направлений, не дозволявшим себе никаких излишеств.

Сидит, бывало, Митрий в чайной за столиком-крохотулей, вперив насупленный взор в грязную половицу, размышляет о тщете жизни, а кот прогуливается, не торопясь, у ног посетителей — под одним столиком колбасную пленку пожует, у другого — сметанную бляху слижет, а там рыбьей сушеной головкой похрустит.

Наведывался Митрий в эту забегаловку чуть ли не каждый день, и всегда увязывался за ним кот, тогда еще, считай, безымянный: кликали его Васькой, да только разве это имя для такого кота? Как-то толстуха-буфетчица, очень жалостливая до всякой живности и по этой, наверное, причине не принимавшая никаких мер борьбы против чрезмерно расплодившихся в чайной мышей, бросила коту изрядный обрезок колбасы и умильно выразилась в том смысле, что без этого замечательного кота-завсегдатая ее «Ветерок» не был бы «Ветерком» и что кот-де как вывеска для ее забегаловки. С того времени запьянцовская братия в угоду буфетчице и стала величать бывшего Ваську Ветерком — по названию чайной.

Всякие вкусные вещи, однако, принимал из рук буфетчицы с холодком и мурлыкал сдержанно — не от сердечной признательности, а только чтобы не быть невежливым. По-настоящему он был привязан к одному лишь Митрию. И баба Надя особенно ценила в нем эту редкую в котах черту — преданность не дому, где жил, не чайной, где харчевался, а именно человеку, своему хозяину, который в общем-то ничем не баловал ленивого мурлыку.

Порой Митрию надоедало пиво и процесс ежедневного вливания его в нутро небольшими глоточками. Тогда сильно, до хруста в шейных позвонках, встряхивал мужик кудлатой головой, вытаскивал из-под стрехи кривые ореховые удочки, по крутой тропе меж соснами спускался к озеру, а за ним, задрав хвост, припадая на передние лапы, осторожно сползал с кручи окончательно зажиревший Ветерок. Когда хозяин гремел цепью, бросая ее за днище, и брался за весла, кот делал попытку вскочить в лодку, но всегда получал крепкий щелчок по носу — приказание оставаться на берегу…

Разные, конечно, бывают коты. У Маргариты Аркадьевны, к примеру, жил одно время кот-рыболов. Весной шел туда, где плотва нерестует, к устью речки, садился на ствол упавшей в воду сосны и, нацелясь, поднимал лапу. Цоп! — и выцарапывал из воды рыбешку. Ел тут же, на стволе, утробно урча. Ел досыта, до отвала, до отрыжки, пока не раздувался бочонком, но какую-то там по счету рыбку не съедал: аккуратно брал ее зубами за хребтину и нес домой. Положит на пороге и ну тереться о Ритины ноги — тебе, мол, хозяйка, принес…

Не станет присочинять бабка Надя, не дошел их Ветерок до такого умельства-услужничества, а только тоже знал, чем угодить Митрию. Сидит тот на озере в лодке час, сидит другой, снимется с якоря, переедет на новое место и снова сидит. А Ветерок бессменно дежурит на берегу. Щуря глаза, цвета гречишного меда, всматривается в озерную даль, где у острова, подобная темной щепке, едва маячит лодка хозяина. Если же дует ветер и по озеру перекатываются, маслено сверкая, высокие волны и клочки пены на песке похожи на белых мышей, Ветерок беспокойно фыркает, ходит взад-вперед по берегу и призывно мяучит: де, опасно, свет Митрий, ноне на водах, возвращайся-ка поскорей к суху.

Не было случая, чтобы Ветерок не дождался Митрия. И ждал, можно сказать, бескорыстно, так как особой жадности к рыбной пище никогда не выказывал и отворачивался, коль сыт был, от рябенького ершика иль серебристой уклейки, кинутых ему персонально на ус. Самое большое удовольствие доставляло Ветерку возвращение вместе с хозяином. Вышагивал он по тропе перед Митрием такой важный, что бабу Надю, когда видела это, смех разбирал — топорщил кот победно усы, залихватски выгибал спину и орал истошно, возвещая о своей радости по поводу благополучного прибытия с рыбалки.

Внезапная смерть Митрия (несмотря на здоровую видимость, мужик маялся приливами крови к голове) была для Ветерка крушением всего, чем грелось его кошачье сердце. После похорон хозяина кот заскучал, перестал принимать пищу и вскоре исчез. День его не было, два, а на третий постучался и робко, бочком втиснулся в полуоткрытую дверь родной племяш Надежды Егоровны совхозный шофер Евгеша.

— Ты чего? — спросила баба Надя, пораженная смиренным и даже виноватым видом обычно бойкого и даже буйного племяша.

— Ты уж не серчай, тетка Надежда, — вздохнул тот. — Кота-то твоего я того… переехал. По нечаянности, само собой.

— Да где ж твои зенки были? — крикнула она.

— Вот то-то и оно, — понизил голос почти до шепота Евгеша. — При мне мои зенки были… Как бы тебе объяснить? Ну сам он, вроде бы… Понимаешь?

— Да ты не выпил ли лишку, малый? — придвинулась к нему на дых баба Надя.

От Евгеши и впрямь попахивало.

— Выпить-то я выпил, да разве в этом суть?.. Еду, смотрю — Ветерок на дороге. Сигналю — ни с места кот. Даю лево руля, а он, значит, тоже влево, даю вправо — и он туда же… Мне бы тормознуть, да не успел…

Жутко стало от этого рассказа бабе Наде, осенила себя крестом:

— Где ж кот-то?

— В канавку отнес, честь честью…

— Закопал?

— А зачем?

— Пойду закопаю, — обеспокоилась баба Надя. — Хороший кот был, ласковый…

— Не надо, — остановил ее Евгеша. — От него, считай, ничего не осталось, шкурки разве клочок…

— Ну и ладно, — подумав, сказала Надежда Егоровна и устыдилась, что за котом позабыла скорбь свою по недавно преставившемуся Митрию. — Пускай себе в канавке лежит… Ты его хоть лопушком накрыл?..

Осмелевший Евгеша кивнул было тетке намек, что не худо было бы получить с нее наличными на предмет поминовения безвинно погибшего Ветерка, и баба Надя по доброте своей, наверное, дала бы ему рубль. Но вовремя вспомнила, что пенсия кончилась еще позавчера, а следующая получка ожидалась лишь послезавтра…

Потом не был я у бабы Нади два года, и новостей за этот срок, естественно, накопилось немало. Снова стою я на пороге знакомой избы, а баба Надя снова чистит у печки картошку.

— Здравствуйте, Надежда Егоровна!

— Здравствуй, здравствуй, — благосклонно кивает мне старушка. Вид у нее хороший, веселый, на щеках румянец. Значит, притупилась, отодвинулась вдаль ее скорбь по умершему мужу, значит, все в порядке у бабы Нади — и дела и здоровье.

— Сына жду, — сообщает она. — Письмо прислал. Вот-вот нагрянет.

У печки сидел и вежливо слушал нас симпатичный молодой котик — в чистенькой шубке и голубоглазый.

— Как зовут? — спросил я.

— Лешкой.

— Это кота-то?

— Да сына же! — засмеялась баба Надя. — Будто не знаешь. Вот приедет — познакомитесь.

В то лето Алексей плотничал где-то в республике Коми (у комиков, как вполне серьезно уточнила Надежда Егоровна, вовсе не желая обидеть жителей этого далекого северного края). В последний раз он приезжал на родину вскоре после смерти отца и вот теперь собирался снова наведаться в Слободу. Где он только не побывал, в какие только края, города и веси не носил свою бедовую голову! Слушая рассказы бабы Нади, я понял, что Лешка путешествовал по принципу куда кривая вывезет. В самом деле, трудно было уловить логику в его неожиданных перемещениях из Карелии в Казахстан, оттуда на Печору, с Печоры на Кубань и так далее.