Журавлиные клики

Федькина «слава»

Гуляли втроем: Павел Иванович — городской гость, совхозный шофер Генка — его родной племянник и сам дядя Федя — хозяин хаты. Жена Федькина ушла на вечернюю дойку, детишки бегали (кто их знает, где они бегали), никто не мешал, и потому гуляли вольготно, от души. Допили вторую бутылку. Генка взял ее за горлышко, сощурил круглый галочий глаз и бросил в угол, на кровать. Бутылка упала ловко: рядом с первой, брошенной ранее.

— Тверез еще, — Федька одобрительно хмыкнул и достал из-под ног третью бутылку.

— Может, хватит? — беспокойно заерзал на табуретке городской гость Павел Иванович.

— Отставить разговорчики! — осадил его дядя Федя. — Пить будем капитально. Или праздников не уважаешь?

Павел Иванович шмыгнул красным носиком, праздники он уж вот как уважал, но придерживался умеренного направления. Уходить из гостей на своих ногах было его всегдашним правилом.

— Так ведь не праздник еще, Федор Васильевич, — напомнил он хозяину, — завтра праздник.

— Канун сённи, — просипел дядя Федя. — В канун тоже полагается.

Лицо его, все в мелких синих жилках, побагровело, голос едва прорезывался, что бывало всегда после второго стакана, если пил Федька не закусывая. А закуски у них почти не было. Без бабы в доме какая закуска? Дядя Федя даже тарелок перед гостями не поставил: свалил на липкую клеенку куски хлеба, зеленый лук с выпачканными землей луковицами, сала ошметок…

Чокнулись и выпили. Генка вылил себе в рот оставшиеся в бутылке капли, взял ее, чертовку, за горлышко и старательно прицелился.

— Теперь не попадешь, — сказал дядя Федя.

И точно: брошенная Генкой бутылка полетела криво и, минуя кровать, дзенькнула об угол печки. Осколки аж до стола долетели.

— Вот теперь хватит, — сказал дядя Федя Павлу Ивановичу. — Закосели что надо. Теперь песни петь будем. Принято?

— А ну их к богу, песни, — сказал Генка. — Надоели. Давай разговоры разговаривать. Веселые. О войне. По случаю Дня Победы.

— Это можно, — сказал дядя Федя. — О фронте поговорим. Как, Павел Иванович?

Павлу Ивановичу на фронте не довелось побывать, был он заслуженный работник тыла, мужчина сугубо мирный и разговоров о войне не любил. Все же кивнул по-городскому вежливо: валяйте, мол, не возражаю — и ущипнул себя за отвисший подбородок, отгоняя поднимавшуюся из живота зевоту.

Генка на фронте тоже не был, не родился еще тогда, но войной интересовался.

— Вот ты, дядя Федя, — начал он, — всю ее, войну эту, наскрозь прошел, от звонка до звонка, да? Потому и вопрос наш к тебе с Пал Ванычем такой будет: самый памятный твой бой.

— Чего? — не понял дядя Федя.

— Ну, бой, который тебе на всю жизнь запомнился. Чтобы, значит, до сих пор во снах снился?

— Во снах? — переспросил дядя Федя и стал думать.

Генка сидел важный, нога за ногу, чиркая невидимым карандашиком по столу: воображал себя корреспондентом, берущим интервью.

— Постой, постой, — сказал наконец дядя Федя, почесывая затылок. — На прошлой неделе видел: будто иду я по берегу нашего озера и вижу бугорок сумнительный. Мина, думаю, зарытая, хочу обойти, а нога сама собой… на бугорок этот… Тут она и хряснула, мина-то…

— Ну и что? — недовольно сморщился Генка. — Ты это к чему?

— Так ведь спрашиваешь.

— Я тебя про что спрашиваю? Про памятный бой. А ты мне про что рассказываешь? Про мину какую-то… И при чем тут наше озеро? Здесь и боев никогда не было…

— Так снилось же, — просипел дядя Федя.

— Ладно, — сказал Генка. — Сны не надо. Давай нам с Пал Ванычем про то, что на самом деле было. Вспомни, где и как ты свое геройство проявил. Может, танк подбил связкой гранат?

— Зачем связкой? Их из пушек били.

— Ты лично бил?

— Лично не бил. Я в пехоте служил.

— Тогда, может, бойцов поднимал в атаку?.. Ну в решительную минуту, понимаешь?

— Это ж какой солдат будет тебе бойцов поднимать в атаку? На то офицеры есть — взводный, скажем, или сам ротный. Как команду дадут, тут мы, солдаты, и вскидываемся…

— Все ты не в ту степь, Федор Васильевич, — озлился Генка. — Мы тебя с Пал Ванычем напрямки спрашиваем: по-настоящему воевал или филонил больше?

— Но, но, полегче, — ощерился дядя Федя. — Молод еще…

— Лады, — сказал Генка. — Зайдем тогда с другой стороны, по-военному — с тылу. Ранения есть?

— А то как же.

— Награды?

— И награды есть.

— Медальки небось?

— Есть и орден, — «Слава» солдатская.

— Какой ступени?

— Не ступени, а степени, — поправил дядя Федя. — Третьей степени.

— А ну покажь…

— Не веришь?

— Почему же? Только, как говорит наш завгар: доверять — доверяй, но и проверяй.

— Врезать сопляку? — обернулся Федор к Павлу Ивановичу. — За нахальство?

Павел Иванович вздрогнул, очнувшись от дремы, непонимающе вытаращил глаза.

— Врезывать мне не надо, — сказал Генка. — Я и сам могу врезать. Я к твоей сознательности обращаюсь. Мне по осени отсрочка кончается, в армию берут. А ты — ветеран. Вот и воспитывай меня в духе беззаветной стойкости.

Дядя Федя тяжело вылез из-за стола, оглянулся, раздумывая, где бы они могли быть, его награды. Разве в шкатулке Настиной? Достав из шкафа женину шкатулку, вытряхнул ее содержимое на кровать. Сразу было видно — нет там никаких орденов, но дядя Федя присел на постель и принялся разгребать кучу всякой бабьей всячины: катушки с нитками, наперстки, брошки и бусы, флакончики из-под духов.

— Ну? — нетерпеливо окликнул его Генка.

— Сейчас, — просипел дядя Федя и вдруг повалился, как сноп, — грудью на развороченную им кучу, а головой на бутылки.

— Готов, — сказал Генка.

Дядя Федя тонко всхрапнул.

— Пусть себе спит, — сказал Павел Иванович. — Пойдем-ка от греха подальше, пока хозяйка не явилась…

— Уж она Федьке даст! — захохотал Генка. — Уж она ему врежет!

Генка и Павел Иванович ушли. А дядя Федя спал напропалую. Не поднялся и к ужину. Даром Настя толкала мужа, не жалея его боков.

На следующий день проснулся он поздно, когда Настя вернулась уже с утренней дойки и хлопотала у печки, готовя завтрак.

— Наськ! — позвал Федор, с трудом приподнимая похмельную голову.

Настя, не оборачиваясь, толкалась у печки.

— Наськ!

— Ну чего тебе?

— Не видала моих орденов?

— Это каких?

— Ну, военных, на ленточках…

— Что я тебе, присмотрщик за ними? Спроси у Юрки, он вчера какие-то бляхи таскал.

Есть Федору не хотелось. Поковыряв ложкой кашу, он поднялся из-за стола и вышел во двор. Меньшой сынишка Юрка сидел на земле у крыльца и сгребал в холмик пыль. На ситцевой замызганной его рубашонке болтались прицепленные кое-как и где попало отцовы награды.

— Здорово, герой.

— Здорово, — ответствовал Юрка. — Очухался трохи? Вот мамка говорит, что когда-нибудь помрешь с перепоя.

— Не твое дело. Зачем пыль гребешь?

— Могилу делаю.

— Это для меня, что ли?

— Не, — заулыбался Юрка. — Ты большой, не поместишься. Я для люгашек: набью люгашек и хоронить буду.

— Где же ты их возьмешь? — заинтересовался Федор и присел перед сыном на корточки.

— Пойду на речку, насбираю. Их там нонче пропасть…

— Для чего ж их хоронить?

— Не понимаешь? Чтобы дождь пошел. Мамка говорит, что весной посевам дождь нужен.

— Ерундовиной занимаешься. Лучше бы буквы подзубрил: осенью в школу, — сказал Федор, вспомнив о своих родительских обязанностях.

— Подзубрю. Тебя тут Генка-шофер искал. А с ним дядька толстый, с кошелкой.

— Что ж в хату не зашли?

— Мамки забоялись.

Федор потрогал потускневшую от времени солдатскую «Славу» (она висела у Юрки на животе) и, поднимаясь, сказал:

— Сымай, сынок. Сегодня — Победа, сегодня она мне самому нужна.

Федька долго не мог справиться с заколкой: не слушались задубелые, дрожавшие с перепоя пальцы. Наконец орден занял положенное ему место — на левом лацкане засаленного Федькиного пиджачка, и ветеран войны Федор Васильевич Косенков, форсисто сбив набок кепку, по-молодому бодро-весело двинулся по деревенской улице к совхозному Дому культуры, где по праздникам всегда собирался народ.

Генка с Павлом Ивановичем были там. Они стояли у фотовитрины — деревянного сооружения в виде космической ракеты. По случаю праздника ракета была выкрашена в ядовито-розовый цвет.

— Здравия желаем, — приветствовал его Генка. Был он свеж, ясноглаз, как будто и не пил вчера вовсе.

— Тут и твоя личность есть, Федор Васильевич. Глянь-ка!..

Под надписью: «Им наша вечная благодарность», — лепилось десятка два фотокарточек. Среди морщинистых, по-стариковски грустноватых лиц своих сверстников — участников войны — нашел Федор и себя. Был он без кепки, гладко выбритый, аккуратно причесанный, сосредоточенный и серьезный, со взглядом, задумчиво обращенным куда-то ввысь.

Федор мучительно морщил лоб, вспоминал, где и когда фотографировался. Вспомнил-таки: года два назад заскочил к нему в избу знакомый фотокорреспондент из районной газеты и щелкнул на память. Дело было в субботу, утром. Федор с Настей собирались в город за покупками, и оба по сему поводу приоделись, прифрантились маленько. К тому же Федор и трезв был, что с ним случалось, говоря без утайки, последнее время крайне редко. Федор подарил корреспонденту пару выловленных накануне здоровенных, пышущих медным жаром карасей, корреспондент пришел в восторженное расположение духа и заявил, что сделает не фотопортрет, а конфетку. Он усадил Федора к окну и минут пятнадцать мучил его, бил под самый дых выкриками: «Выше голову! Глядеть вправо! Больше мысли в глазах!» Вот и сделал «конфетку»: не мужик глядел с фотокарточки, а хлюст приглаженный — плюнуть хотелось…

— Как он сюда попал, ума не приложу, — сконфуженно забормотал Федор. — Никому я этого портрета не давал. Может, у Настьки школьники выпросили?.. Как их там кличут? Следопыты?.. Чтоб их приподняло да шлепнуло, проныр этих…

— А мне нравится, — солидно откашлявшись, сказал Павел Иванович и переложил из руки в руку кошелку, где что-то мелодично забулькало, переливаясь. — Интеллектуальный портрет. Так и надо фотографировать наших замечательных сельских тружеников, ударников полей и ферм…

— Это-то дядя Федя ударник полей и ферм? — захохотал Генка. — Разве я не говорил тебе, что он кантуется в егерях, озеро с карасями сторожит… Лет десять уже… Правда, дядь Федь?

Федор насупился.

— Ладно, не буду, — сказал Генка и подмигнул Павлу Ивановичу. — Как это метко говорят в народе? Соловья баснями не кормят. Так? А следовательно…

Они пошли в молодую рощицу, полого сбегавшую к речке.

— Вот здесь и устроимся, — сказал Генка, постучав сапогом по толстенному липовому пню. — Чем не стол?

Павел Иванович извлек из кошелки бутылку и поставил ее на пень. Генка достал из кармана стакан и смятый брикет плавленного сыра «Дружба». Федька на правах гостя в предвыпивных хлопотах участия не принимал. Он сел прямо на землю и, шаря под собой ладонью, блаженно щурясь, сказал:

— Тепла уже, тепла матушка.

— Тепла-то тепла, — хохотнул Генка, — а копчик живо застудишь…

Генка сел на кепку. Павел Иванович хотел было совсем не садиться, опустился на корточки, но, видимо, у него сразу замлели коленки, он тоже сел, предварительно смяв в комок и сунув под зад старенький плащ болонью.