Журавлиные клики

Генка налил полный стакан и поднес Федору.

— Тебе первому, Федор Васильевич, твой праздник.

Федька выпил. Почти полный стакан выцедил и Павел Иванович. Жуя сыр «Дружбу», притворно посочувствовал Генке:

— Маловато тебе осталось, племянничек.

— Ничего, — сказал Генка. — Мне много нельзя. Я директору обещал поработать после обеда: доски надо привезти из Маркатушина.

Федор, наклонив голову, прислушивался к самому себе, к своему организму. Водка докатилась до желудка, приятно грела нутро, но в голове полного порядка еще не было, еще не вся муть от вчерашнего перепоя из нее вышла.

— Мне опохмелка столько и нужна, — сказал Федька. — Я и без опохмелки могу обойтись. Хрен с ней. Очень просто. Только уж ежели начали… Разве это дело? По одному стаканчику…

— К чему клонишь, ветеран? — прервал его Генка. — Прошу точнее…

— Чего там точнее… — Федор сунул руку в боковой карман, под орден, и вытащил десятку. — Вот! — хлопнул бумажкой по пню.

— Нельзя мне больше, — уныло сказал Генка и положил на пень тройку и рубль. Сдунув с ладони табачные крошки, сыпанул немного мелочи. — Я директору обещал…

— До обеда выветрится, — подбодрил его Федор. — Не трусь.

У Павла Ивановича тоже кое-что сыскалось: вздохнув, он припечатал Федькину красненькую и Генкину тройку и рубль металлическим полтинником.

— Гут, — сказал Федор, почему-то по-немецки. — Зер гут, битте-дритте. Как раз на четыре бутылки. По три шестьдесят две. И на закуску останется — двадцать копеек… А ну, Генк, слетай!

Генка слетал. Выпили снова. Потом повторили.

— «И родина щедро поила меня березовым соком, березовым соком!» — дико заорал Генка, вспомнив слова популярной песни.

В конце аллейки показался Фомич, совхозный скотник.

— Давай сюда, дед, — закричал Генка, размахивая руками. — С ходу налью!..

— Привет честной кумпании, — сказал Фомич, подходя. — Гуляем, значит?

На Фомича было приятно взглянуть. В хорошем шевиотовом костюме, вымытый, чистенький. Даже одеколоном от него попахивало. На груди в аккуратном ряду — Красная Звезда, медаль за Будапешт, за ней — Трудовое Красное Знамя.

— Вот это я понимаю, — сказал Генка. — Трудовая слава рядом с боевой живет!.. Так держать, аксакал!.. А ну хлебни!

— Мне твоего вина не надо. — Фомич отстранил протянутый Генкой стакан. — Я с утра пораньше даже по праздникам не пью. Лучше так посижу, цигарку выкурю.

— Обижаешь, дед! — плаксиво скривился Генка.

— Обижайся себе на здоровье. — Фомич закурил, затянулся, сплюнул. — Будь я тебе батькой, набил бы сейчас тебе морду, ей-бо…

— Это за что?

— За пьянку. Молоко на губах не обсохло, а туда же… за Федькой тянешься…

— Ты меня не трожь, — просипел Федор. Он недолюбливал Фомича, старика вредного, известного на деревне ядовитым языком, и сейчас сердился на Генку за то, что тот окликнул скотника и завел с ним тары-бары.

— А почему я тебя не могу трогать? — спросил Фомич, буравя взглядом Федора, которого, в свою очередь, не уважал и не любил. — Подумаешь, фря какая!..

— Да будет вам, деды! — крикнул Генка, пугаясь надвигавшейся ссоры. — Сегодня — праздник пресветлый. Сегодня не ругаться надо, а лобызать друг друга, прощения просить за обиды прошлые и будущие… Выражаясь фигурально.

— Так я ж его не задевал, — с пьяной готовностью мириться и целоваться просипел Федор. — Я к нему с полной душой…

— С душой? — Фомич невозмутимо попыхивал папироской. — А есть она у тебя, душа-то? Пропил ты, брат, свою душу…

— Хватит, Фомич, хватит, — умолял старика Генка. — Расскажи-ка лучше нам с Пал Ванычем, какие привесы получаешь. Слыхал, по девятьсот грамм в сутки на голову?.. Молодец!.. А ты вот, Пал Ваныч, возвернешься в город — побеседуй со своей супружницей, моей дорогой тетей: мол, так и так, живет в таком-то селе передовой совхозный животновод такой-то. Хотя ты, мол, и не знаешь его, и спасибо ему никогда не скажешь, а это именно он тебя мясцом кормит… Фомич наш… Говядинкой да телятинкой.

— А и верно, расскажи, — с достоинством вымолвил Фомич. — Работа моя всему народу нужная. — Он покосился на Федора. — Не то что бегать вокруг озера да на рыбаков городских материться…

— Ну, нет, дед! — крикнул Генка. — Тут я войду с тобой в противоречие. Дядь Федина работенка, она, конечно, не пыльная, но совхозу тоже нужная. Не будь дядь Феди, городские всех бы карасей повыловили.

— А на кляпа они тебе, караси-то?

— Не мне они нужны — совхозу.

— А совхозу зачем? Я понимаю, карпа завести, а дикий карась зачем совхозу?

— Как зачем? Деньги брать. У дядь Феди такса: гони рупь, коль пришел с удочкой.

— Вот он себе на зарплату и сшибает рубли, дядь Федя твой. Только и себя не оправдывает, потому что рупь в кассу совхозную сдает, а два утаивает — на пропой… Втунеяд твой дядя Федя, вот он кто такой!

— Сам втунеяд, — вскинулся Федор. — Я в ин день по двадцатке совхозу даю.

— Ври больше. Ты думаешь, не знаю, за что тебя, втунеяда, директор при озере держит. Карасей ему к столу поставляешь. Он их со сметаной трескает… Что, не правда?

— Это ты о директоре-то так? — зловеще оглядываясь вокруг, с притворным испугом закачал головой Федор. — О Кузьме Кузьмиче? Ну, погоди, малый, дождешься…

— Это вы с директором дождетесь, — сказал Фомич, выплевывая до корешка выкуренную папиросу и поднимаясь. — Я в народном контроле состою. Мне спокойно глядеть, как денежки казенные транжирятся, — не к лицу. Я вас с Кузьмичом выведу на чистую воду, едрена-вошь!

— Сердит! — восхитился Генка. — Ой, сердит!..

Старик пошел прочь. Федька с ненавистью глядел ему в спину. Фомич обернулся:

— Федор!

— Ну что еще тебе?

— А ведь мы с тобой когда-то чуть ли не дружками считались. Помнишь?

— Ну, помню, положим…

— А помнишь, каким ты работником был? Не то что на весь совхоз, на весь район гремел… Что же ты теперь как-то… опустился?

— А иди ты знаешь куда! — крикнул Федька. — Давай шагай своей дорогой!

— Получил на орехи, Федор Васильевич? — засмеялся Генка, когда скотник ушел.

Федор сидел набычившись. Настроение у него испортилось.

— Наливай, что ли, — сказал он Генке. — Я сейчас на озеро пойду. Их там понаехало, знаю, карасятников этих, даром, что праздник. Я их отучу бесплатно ловить. Душу вытряхну!..

— Мысль! — обрадовался Генка. — Мы с Павлом Ивановичем с тобой. Будем отдыхать у воды, на бережку, как курортники на пляже… оттуда и в Маркатушино можно. Прямым ходом. — Генка вскочил. — Сию минуту машину пригоню. Ждите здесь!..

Через пятнадцать минут он мчал их к озеру. Старенький грузовик аж стонал, молотя колесами по рытвинам и ухабам. Там, где дорога делала крюк, Генка гнал машину напрямик, без дороги, по кочковатому полю, по буграм и низинам. Федьку с Павлом Ивановичем угораздило забраться в кузов, и теперь они катались там от борта к борту, не в силах задержаться, схватиться за что-нибудь, наживая богато синяки и ссадины.

Наконец Генка резко затормозил, они ударились в последний раз в переднюю стенку кузова и опасливо приподняли головы. Павел Иванович, охая, держась за здоровенный желвак на лбу, выглянул наружу. Перед ним расстилалось не то чтобы славное море, священный Байкал, но довольно большое озеро, по которому жестковатый ветерок мая гнал вспененные, с гребешками, похожими на белых пудельков, волны. И не случайно Павлу Ивановичу гребешки волн напомнили лучших друзей человека: он сам был владельцем чудеснейшего пуделька, которого очень любил и вынужденно оставил на время своего отсутствия на попечение жены. Павел Иванович вдруг заскучал по собачке, захотелось ему домой, в город. А тут еще ушибленный лоб ломило…

Но выскочил из кабины Генка, помог дяде спуститься на твердую землю и, ни слова не говоря, сунул ему в руки стакан и початую бутылку. На сей раз Павел Иванович не заставил себя упрашивать, даже заторопился. А когда выпил, отлегло у него от сердца, он вздохнул глубоко и уже снова в мире с миром незлобиво посмотрел на племянника Генку, простив ему грубую, неуважительную к родному дяде езду.

Федькино же сердце после очередного стакана не помягчало. Жгла ему сердце обида, нанесенная дерзким скотником Фомичом. И Федька из-под козырька кепчонки зорко озирал берега, ища, на ком бы сорвать злость. Но, как на грех, не оправдалось его недавнее предсказание: несмотря на нерабочий день, городских на озере не видать было. Лишь пять или шесть деревенских мальчишек, презрев холод, форся друг перед другом, с криками и гиканьем кидались с крутого обрыва в озеро — «пробовали воду».

— А ну брысь отсюда, охламоны! — сипло закричал на них Федор, сам сознавая, что крик его зряшный, несерьезный. — Люди деньги плотят за ловлю, а вы рыбу, стервецы, пужаете…

— Так никого ж нету, дядь Федь, — отвечал кто-то из мальчишек. — Мы тут давно купаемся, никого и утром не было.

— Да плюнь ты, Васильевич, на Фомича на этого, — сказал Генка, чутко уловив хмурое Федорово настроение и поняв причину. — Ты что, не знаешь его? Так и ищет, к кому бы прицепиться. Его и в гости никто не приглашает. А придет, обязательно наговорит с три короба гадостей хозяевам. Одним словом, недаром кличка ему — Типун. Типун, мол, тебе на язык за твои вредные речи, безумный старик…

— Ладно, — сказал Федор. — Я ему припомню втунеяда… Сколько там у нас еще осталось?.. Значит, так: эти две бутылки выпиваем на воде. С песнями катаемся на лодке и поднимаем тосты… Идет?

— Ведь ты, Геннадий, директору обещал, — робко напомнил Павел Иванович.

— А ну его в рай. Не поеду в Маркатушино — и баста. Хоть распни! Праздник сегодня ай нет?

— Правильно! — просипел Федор. — Я тебе так скажу, малец: сегодня работать — грех. А если директор спрос учинит, ты на меня ссылайся. Работать ноне запрещаю категорически, а твой прогул на себя беру… Ясно?

Федор вынес из своей егерской сторожки пару весел, и они пошли к лодкам. Вернее, лодка была одна, и такая рухлядь гнилая, что ею попрекали Федора все, кому не лень: дескать, уже десять лет хозяйствуешь на водоеме, а лодки приличной не удосужился сделать. На что Федор отвечал: «А по мне и такая ладно. Заведи хорошие лодки, надо будет сдавать их в прокат рыбакам. Тут-то и придет карасю гибель. Он толст-толст, а не дурак: по камышам на середке озера прячется. Хрен его возьмешь с берега удочкой. А с лодки его только ленивый ловить не будет…»

Сам директор Кузьма Кузьмич не мог тут сбить Федора с твердо занимаемой позиции. Однажды приехал на озеро с женой и дочкой, попросил егеря покатать их в лодке. Федька кое-как приладил сиденья, точнее, положил на борта доски, пригласил женщин в посудину, даже руку подал каждой, помог сесть — все честь по чести. Поехали, значит, и только выгреб Федор на глыбь, доска под женой директора возьми и переломись. Директорша так и плюхнулась задом в лодку, а там полно воды, а на женщине новое дорогое платье… Уж отчитывал, отчитывал на берегу Кузьма Кузьмич Федора! Он слушал не прекословя, но когда семейство, весьма недовольное, направилось к «газику» — домой ехать, — он сказал вслед Кузьме Кузьмичу, вовсе не заботясь, будет услышанным или нет: «А вольно ж тебе было такую тушу откармливать. У нее едина задница три пуда весит: никакая лодка не выдержит».