Узелок Святогора

Тимка же в отличие от Антося внимательно разглядывал фотографии, восхищенно слушал, как старший брат расписывает поездки за город, дискотеки, Верочкины манеры и умение одеваться… Несколько раз были они и в ресторане, и когда брат назвал сумму, которую заплатил за ужин, мать охнула, всплеснула руками.

— Это ж сколько можно купить за все это!

— А правда, Василь, — спросил как-то младший брат, — что твоя Верочка похожа на Катю Рыжко?

— Катю? Еще чего! — пренебрежительно сказал Василь и забрал у Тимки Верочкину фотографию. Одно то, что ее можно было сравнивать с какой-то Катей, показалось ему оскорбительным.

— А и правда, — согласилась мать. — Точно наша Катя, ну та, которая в универмаге.

— Это которая в прошлом году школу окончила? — припомнил и Антось. — Ну и сравнили!

— Может, Катя не такая видная, но все равно красивая, — отстаивала свое мать.

Видно, говорило в ней неясное желание доказать, что и здесь, в поселке, есть хорошие девчата, но Василь не захотел тогда и слушать ее доводы, оборвал ее и Тимку.

От матери он как-то слышал, что Тимка здорово бегает за этой Катей, но не придавал тому особого значения, хотя недоброе чувство к девушке, которую посмели сравнить с его Верочкой, осталось. Поэтому-то в один из нечастых теперь приездов, прохаживаясь с друзьями по танцплощадке, где толкались пары, он зло высмеял ее, только что протанцевавшую танец с его бывшим одноклассником:

— Ну, Иван, и выбрал ты себе девку!

— А что? — насторожился тот.

— Да посмотри: ноги у нее, словно палки, тонкие! А губы как у негритянки, толстые.

— Ну и что? — запротестовал было Иван, но их разговор слушали и другие парни, и ему стало, наверное, стыдно, потому что в тот вечер Катю он больше не приглашал. Василь с некоторым удовлетворением посматривал на девушку, одиноко и растерянно стоявшую у ограды, а потом забыл о ней, о своей нелепой мести, и уехал, занятый все тем же — собой и Верочкой…

Сейчас он вспоминал об этом так ясно и отчетливо, словно видел перед глазами и размокшие от дождей доски ограды, у которой в синем коротком плащике стояла Катя, и ее бледное, с большими голубыми глазами и вишневым накрашенным ртом личико. Да и в самом деле, она чем-то неуловимо была похожа на Верочку, а обе они — на тех ярких, броских девчонок, чьи лица глядели с открыток, наклеенных на стекла машин, украшали стены в общежитиях. Не сам ли он виноват в том, что вызвал у младшего брата желание любить — и любить именно такую, как Верочка, похожую на нее?! И что бы делал он сам, если бы Верочка вдруг бросила его, запретила встречаться с нею?!

Он неподвижно застыл на заднем сиденье, чувствуя, как что-то грозное, неумолимо подступает к сердцу, когда он представляет бегущего к реке Тимку. Что это был за взрыв отчаяния, так ослепивший брата, обесцветивший для него все вокруг — теплое вечернее солнце, дышащий цветами и медом луг, саму жизнь?!

Полосы света выхватывали из темноты то стог у дороги, то поле спелой, плотно стоящей пшеницы, то вдруг зайца, который на мгновение застывал, ослепленный, а потом резво сигал куда-то в сторону. Чувство непонятной, необъяснимой и оттого еще более гнетущей вины плотным кольцом охватило Василя, и с невыносимым грузом вины и потери он зашел в хату, увидел мать, которая не бросилась навстречу, как обычно, но, шатаясь, поднялась с кровати и ждала, пока он подойдет, а потом упала ему на плечо и затряслась в плаче.

В хате было все как и прежде. Но и скатерть на столе, и диван, и плетеный коврик на степе, казалось, несут па себе печать растерянности, беды, словно из самой хаты вырвали кусок ее плоти и она невидимо истекает кровью…

— Где он? — спросил Василь.

— В морге, — тихо ответила мать и снова затряслась от сдерживаемого плача. — Завтра отдадут. Вскрывают его там…

Снова острой болью пронзило Василя — болью и ужасом перед черной бездной, куда невозвратимо ушел Тимка. Он обнял мать за плечи, ее теплом и тем, что соединяло их, защищаясь от холода пустоты смерти, словно он был снова маленьким хлопчиком, которому материнские руки казались самой надежной и нерушимой опорой. Подошел Антось и тоже обнял их, а темнота смотрела в окна, и только большой будильник на столе тикал громко и неутомимо, отсчитывая время…

Спать легли поздно; Василь не спал, а лежал в забытьи, то вскакивая, то что-то бормоча. Временами бился о стены большой мотылек, неведомо как залетевший на свет. Василь встал было, чтобы выгнать его, но мать тихо сказала из соседней комнаты: «Это ж, видно, душенька его тут, не хочет с нами расставаться», и он снова лег, щелкнув выключателем, но и потом лежал без сна, слушая, как все летает и летает по хате мотылек, словно и впрямь отчаянно искала чего-то чуткая Тимкина душа…

Он застонал, думая о том, что это только первая смерть. А ведь уйдут, уйдут все, кто сейчас спит, веселится, кто радуется жизни и любит ее. Он жалел их, неизвестных, и себя, и близких своих, и Верочку… Смешными и жалкими казались теперь ее маленькие радости — что надеть, как услать из дому «стариков», чтобы вволю повеселиться и «покайфовать», где достать билет на модный спектакль, и такими же жалкими казались собственные попытки и потуги жить красиво, так, чтобы завидовали другие… Да любит ли его Верочка по-настоящему? Всплыл в памяти нечаянно подслушанный разговор ее с матерью, где вспоминался какой-то Сергей и благополучно обойденные последствия, — он отмахнулся тогда от него, забыл… И это ведь из-за нее он не ездил к родным, не смотрел за Тимкой. Может, все было бы иначе, если б он нашел время выслушать брата, вглядеться в него?!

А боль все не проходила, и была она сильнее всего, что до сих пор знал Василь. Сильнее ожога, после которого он месяц лежал в больнице, и разодранной до кости ноги, переломанного ребра, когда он попал в аварию. Он дивился тому, что душа может болеть сильнее, а еще говорят, что нет ее, души. А если нет, то что тогда болит в нем?

Ему казалось, что он оцепенел от этой беспрерывной боли, и потому похороны прошли для него как в страшном сне. Он видел неживого, непохожего на себя Тимку, слышал, как голосили женщины, чувствовал в руках мелкий, чуть влажный песок, который сыпали в яму. И только когда увидел на венке, среди ядовито-красных восковых цветов, Тимкино имя, словно очнулся, и все в нем закричало, запротестовало против жуткой обыденности смерти. Этот венок был сделан заранее, и этот гроб, и эти цветы.

…Вечером, после поминок, он пошел к Кате, чей адрес сообщил ему Антось. Злость и горечь бурлили в нем, и нужно было дать им выход. Какой — не знал. Хотел увидеть ее. Не думал, что будет делать, просто шел по шумным поселковым улицам, невольно сжимая кулаки и шепча оскорбительные и грубые слова.

Никого не было возле ее дома, но калитка была открыта. Он дернул ее, одна из петель оторвалась, шуруп со звоном упал на асфальтированную дорожку. И почти сразу же, словно ожидала за дверью, на крыльцо выскочила немолодая женщина в темной жакетке и цветастой юбке.

— Чего тебе тут? — заговорила она быстро и, как ему показалось, испуганно.

— Где она? — тяжело выговорил Василь. Хмель поднимался к горлу, душил.

— Чего тебе нужно, говорю?! — Женщина заговорила громче, словно голосом призывала кого-то — может быть, соседей. И от страха ее, который явственно читался во взгляде, он точно озверел:

— Где она, сучка? Думаешь, не доберусь до нее? Пусть ответит, за что мальца погубила. Почему топиться побежал?

Он ступил вперед, повел рукой — и женщина, как перышко, отлетела прочь.

— А ратуйте, люди! Люди милые, спасайте! — заголосила она, пробуя оттащить Василя, но он ногой ударил в дверь, и слабые ее половинки распахнулись. В комнате зажегся свет.

Катя, босая, в одной сорочке, стояла у кровати, жмурила опухшие глаза. Потом шагнула вперед, взглянула прямо в глаза парню. Взгляд был суровый и бесстрашный, он даже отступил назад, но тут же отчаяние и ненависть снова зажглись в душе.

— Ну?

Она стояла неподвижно, только губы дрогнули и искривились в гримасе. В комнату влетела мать.

— Что ты услышать хочешь? Чего ждешь? Разве ж она виновата в чем? Разве ж ей своего горя не хватает?!

Пусть скажет, почему Тимка…

Горло его перехватила судорога.

— А откуда ж она знает? Разве ей до Тимки было, пусть земля ему пухом ляжет! — перекрестилась она в запале. — У нее своя беда!

Она подскочила к дочери, неловко схватила темной, жилистой рукой белоснежную сорочку, подняла подол. Василь отступил: Катин живот явственно выдавался вперед.

— Зачем же… зачем на танцы ходит? — сглотнув комок, проговорил он. — На танцы, а?!

— Зачем? Затем, что Ванька там, что за другими бегает, а сам знает, что с ней. Знает и измывается!

— Так это от Ивана? — глухо спросил он, чувствуя пустоту внутри.

— От Ивана, — горько ответила Катя. Она выдернула из рук матери край сорочки и направилась к кровати, словно только теперь застыдясь, что стоит перед Василем неодетая. Схватила халатик, стала одеваться. Мелко дрожали ее руки, большие глаза были окружены синими тенями, и светлые волосы спадали по плечам.

— Вы ж вместе учились, — говорила тем временем женщина. Глаза ее все наполнялись слезами, и она тихо вытирала их ладонью. — Ты бы с Иваном поговорил. Что с ним, не поймем, все ж было добре, и вдруг как сглазили. А может, и правда кто позавидовал, наговорил чего… Отвернулся от нее Иван…

Слова, легкомысленно сказанные когда-то на танцплощадке им, Василем, вдруг ожили в памяти. «Ведь это из-за тебя тогда Иван отвернулся от Кати, струсил, решив, что над ним будут смеяться…» — заговорил в нем голос. Значит, это его слова, так легко, так бездумно сказанные когда-то, ударившие по Кате, вернулись к нему — через самое близкое, через Тимку?! Вернулись как бумеранг — бросают его вперед, а он возвращается к тому, кто послал. В жизни все иначе, бумеранг возвращается незаметно, через годы… Но, наверно, возвращается всегда и неизменно.

Он повернулся и бросился к двери. Женщины проводили его взглядами.

На улочке было тихо, уютно стояли у заросших травой заборов скамейки, пахло молодой бульбой и укропом. В окнах ласково горели огни, молодая влюбленная пара целовалась, спрятавшись за дерево. Играла музыка на пятачке у подъезда недалекого общежития, и голос Пугачевой гулко разносился вокруг:

Лето, ах, лето,
Лето звездное, будь со мной!

Это теплое, ласковое, звездное лето на удержало Тимку, отпустило его — навсегда… Ничего уже не будет для него — ни игры с братом, ни тепла близких, ни Кати…

Василь шел по мягкой дорожной колее, которую выбили в земле автомобили, шел, не зная, как же справиться с болью, что никак не отпускала его, с чувством огромной, непоправимой вины…