Узелок Святогора

Солнце стояло уже высоко. Пели провода у дороги, осыпался под ногами влажный песок. Растертая тонкими пальцами девочки, почка березы запахла остро и совсем по-весеннему. Талая вода в недалеком овраге курилась паром, и тяжелые грачи важно ходили по мягкой, прорастающей травой земле.

Вскоре выросла перед нею деревня. Пройдя немного, она увидела почту. Немолодая женщина в черной юбке и синей шерстяной кофте скрежетала ключом в замке, который никак не хотел отпираться. За почтой стояла изба, два окна ее словно оледенели в угрюмой замкнутости. Изба была небольшой, с ветхим крыльцом. Но Веня осторожно поднялась по ступенькам, стук ее в дверь был несмелым и тихим. И все же его услышали сразу, как будто ждали, хотя вряд ли могло дойти посланное четыре дня назад письмо.

…Темные глаза бабы Марыли, в которых светится радость, сразу же застилаются слезами; заскорузлая печь в углу вся преображается, словно только и ждала гостей; чистая скатерть, что стремительно взмахивает белыми крылами, вылетая из обитого железом сундука… Почему маленькие эти приметы заставляют Веню судорожно сглотнуть ком, подступающий к горлу? Ей кажется, что она была в далеком путешествии и теперь вернулась к родному человеку, укоряя себя в небрежении и беспамятстве…

— Я же вчера не топила, — бросая в печь поленья, ведет разговор баба Марыля, вся порозовевшая и быстрая. — И сегодня раздумывала: кажись, уже не холодно, а есть, варить не хочется. Думала, съем луковицу с хлебом и хватит с меня.

— И я вам что-то привезла! — Веня вываливает на стол содержимое сумки.

— Ой, мое дитятко! Зачем это! Мне, старой, конфеты! — радуется баба Марыля, фартуком вытирая покрасневшие глаза. — Ну, слазь в подпол, там грибочки и бульба, огурцов трохи… Будь здесь хозяйкой, не бойся. Слыхала, меня здесь бабы ведьмой кличут…

— А почему?

— Говорят, характер у меня тяжкий. Глаз острый да памятливый. Оно и правда — долго зло Помню. Но и добро тоже. Да всякие хворобы — мелкие, правда, травами лечить могу. Ай, что я тебе говорю, только задерживаю. Давай, доченька, лезь в подпол, а то меня ноги не держат, еще бабахнусь с лестницы!

В хате медленно исчезает дух запущенности и одиночества, пахнувший на Веню в первые минуты. Уже кипит в чугунке бульба, брызжет со сковороды жареное сало — и тут в хату осторожно просовывается бойкая, живая старушка в фуфайке и длинной суконной юбке, плотно обвязанная серой бахромчатой хустой.

— Ты вроде хворая была, а? — начинает она сыпать словами. — Ни дыму не было, ни света вечером. Думаю, не съехала ли куда, а ты тут как тут, живая и веселая. Кто это к тебе прикатил, думаю, не Хвеськова ли Гэлька зашла, дай, думаю, про свою Зоську поспрашиваю…

Глаза ее все косятся на сковороду, на коричневые грибы в белой глиняной миске.

— Ладно уж, коль пришла, садись с нами, Лиза. Внучка это моя приехала.

— Какая внучка? Чья же она?

— Тебе что за дело? Говорю — моя, значит, так и есть! — злится баба Марыля. — Садись за стол, говорю!

— Ну, не сердись, не сердись! — Лиза проворно села у стола. — Давно я тебя такой веселой не видела, Марыля. Разве что когда твоя девка школу закончила, перед самой войной. Младшая твоя, царство ей небесное!

— Не греши.

— Ты ж говорила, что умерла она. Что, письмо тебе отписали из города?

— Не было письма. Пускай живет, если жива.

— Ну а если возьмет и приедет Аксинья твоя?

— Приедет и приедет. Ну и что?

— Говорила, что прокляла ее и снова проклянешь, если увидишь?

— Святогор тоже говорил, что нет на свете тяжести, которую б он не поднял. А что получилось?

— Не пойму я, — поднимает живые быстрые глаза Лиза. — При чем тут Святогор?

Веня сидит, разглядывая темный с резьбой сундук, серые половицы и темные образа в углу, занавешенные марлей. Она прислушивается к разговору.

— А ты не помнишь, Лиза, как нас когда-то, малых, дед Апанас собирал да сказки баял? Много чего он нам пересказывал. Помню особо про Святогора, что похвалялся силой своей.

— Силой? — переспросила, морща лоб, Лиза.

— Ну да, силой. А ему старец один мудрый на торбочку показал: ты, говорит, не хвастайся, а подыми-ка вот эту торбочку. Узелок такой, махонький.

— Ну?

— Да я, говорит Святогор, ногой его толкну. Попробовал — не получилось. Сошел с коня, одной рукой хотел зацепить. Потом взялся за него двумя руками. А узелок ни с места. Рванул его Святогор изо всей силы — и сразу же в землю увяз по колени. И надорвался. Потому что в узелке том вся сила земная была.

— Какая же сила?

— Да вся сила, что землю держит: и доброта людская, и радость, и надежда человеческая. Не поднял ее Святогор, не осилил…

— Что-то мудришь ты, Марыля. Не пойму я, что к чему!

— Не поймешь? Ну так сиди себе и думай. Ты уж извини меня, Лиза… Я внучке буду баню топить, вымою ее с дороги.

— Дырявая она уже, наверно, банька твоя! Сколько годков не топила?

— Много… много годков она пустой стояла. Все в хате или по соседям мылась. А уж сегодня — мой день. Что хочу, то делаю. Раз хочу баньку топить — значит, буду!

…Пока Веня сладко спит с дороги, раскинувшись на холодной льняной простыне, чуть пожелтевшей от долгого лежания в сундуке, баба Марыля носит воду к сиротливой баньке, носит не торопясь, высоко поднимая голову и не горбясь под коромыслом. Седые волосы ее аккуратно причесаны, поверх юбки надет белый, с петухами, фартук. Наносив воды в чисто вымытый, вышарованный березовым веником котел, намертво вмазанный в печь еще покойным мужем, она снова идет в хату.

Веня, очнувшись ото сна, протирая глаза, смотрит на нее с кровати.

— Когда баню будете топить?

— Сейчас и начнем. Как спалось, что снилось?

— Да ничего. Ничего не снилось! Просто спала — и все! Так хорошо у вас!

— Ну и мне хорошо, дочушка. Идем, покажу, как печь топить. Ты, может, и не умеешь, где там в городе научиться! А печь топить — это, может, самое главное дело, а?

Душисто пахнет березовым листом и распаренным деревом. Паук быстро карабкается вверх по паутине, которую баба Марыля немедленно сметает. Пол в бане, как ни странно, тоже пахнет землей. «Это оттого, наверно, что теплая вода пролилась вниз, на землю, — думает Веня. — Всюду здесь земля — так много, непривычно много ее вокруг! В городе опа покрыта асфальтом, залита бетоном. Здесь же, в деревне, дома и люди окружены землей, прислушиваются к земле, приноравливаются к ней».

— Ну а теперь сложи хворостины хаткой! — Баба Марыля помогает неумелым Вениным пальцам, и сухие палочки легко укладываются у нее домиком. — А теперь — спичку. В середину ее, в середину! Ну, видишь, загорелось там, теперь только не ленись, подкладывай дрова!

Сухой, едкий дым ползет из печки, Веня кашляет и отворачивает лицо.

— Не бойся дыма! Он сладкий, дым, особо когда свой огонь в родном житле зажигаешь! — Темные глаза бабы Марыли слезятся, она ловко подкладывает дрова. Дым словно успокаивается и мягко тянется вверх в трубу. Он и впрямь теперь как будто утратил свою едкость, а огонь все набирает силы, он уже обжигает ноги стоящих, от него теплеет пол возле печки. Старуха и девочка садятся на пол, поджимают ноги. Мягкий весенний вечер густо колышется за окном, голая рябина спокойно стоит перед банькой, алый отблеск огня мелькает за раскрытой дверью, у порога красуется пожелтевший пырей, где-то неустанно грызет мягкое, гнилое дерево баньки жук-точильщик. Из оконца баньки видны красноватые огоньки — кое-где в деревне уже зажигают свет.

— Вот так бы сидели, и ничего не надо больше! — мечтательно говорит Веня.

— Ну и оставайся здесь, если тебе нравится. Проживем вдвоем.

Баба Марыля темным худым пальцем разглаживает красного петуха, вышитого мелким красным крестиком по краю белого фартука.

— Я не могу, — вздыхает девочка. — Не могу. Мне надо поступать в художественное училище. Учиться. И не где-нибудь — в Минске. Представляете? Ни разу там не бывала. Еще несколько месяцев — и поеду туда.

— Поедешь… А кому же я буду баньку топить? — огорченно говорит баба Марыля. — А еще приедешь?

— Спрашиваете! Сама не знаю, почему мне у вас так хорошо. Правда. Я раньше не думала, что можно так привязаться к чужому человеку… Как к родному. Отчего это?

— Наверно, детка моя, потому, что человеку нужно быть рядом с кем-то. Любить, тревожиться, ночей не спать. Что ж нас еще тут держит? Она, вот эта тяга земная. Но только не надо думать, что ты с ней справишься, что поднимешь ее и отбросишь и одна, без нее, проживешь… Я раньше так думала, и казалось мне, что все в себе одной переборю — горе свое страшное, и одиночество, и все-все… А вот — не смогла. Узелок не смогла поднять. И рада этому. Рада, что сердце мое оттаивает, что снова я живу на свете, что могу ждать кого-то… Что ты у меня появилась, детка моя!

Она неловко погладила Веню по волосам. Ласка ее была несмелой, словно она и впрямь чему-то училась заново.

— И мне страшно было, — тихо шепчет Веня. — Страшно было, потому что я тоже чувствовала, что есть вот эта, о которой вы говорите, земная тяга. Я о ней знаю, но не чувствую ее. Никто меня не держит, никому я как будто не нужна, И вот теперь…

По темным бревнам прыгали светлые, легкие тени, гудело пламя, раскаляя чугунную дверцу, от старого, иссохшего березового веника, сиротливо висевшего на двери, тянуло влажным, живым запахом майского вечера…

…И снилось Вене в эту ночь: идет она по земле, идет там, где стоят темно-зеленые суровые сосны над синими озерами, где желтые песчаные берега стремительно подмывает — могучая озерная волна. Видятся ей просторные, затененные столетними березами дороги, на которые в мае осыпаются толстые коричневые хрущи[2], видятся лесные чащи, где над мшистыми серыми кочками поднимаются кусты с буйными сизыми ягодами, собирают их бабы, с опаской ступая по болоту, боясь ведьминого дурману, и ягоды те называют дурницами[3]. Стоят в тихих местечках, в деревнях затененные густыми кронами тополей, с черными грачиными гнездами старые храмы, выщербленные снарядами и пулями, коричневые пятна подпалин расползаются по стенам… Забытый ландшафт проступает под руками новых умельцев, и бывшие дворянские дворцы неохотно отдают ревниво спрятанные секреты мудрых мастеров, которых растила здешняя земля.

«Это ведь моя земля! — восхищенно говорит себе сквозь сон Веня. — Я не думала о ней раньше, я почти ничего о ней не знала! Обо всем хочу узнать теперь! Молчаливая земля моя, хочу дотронуться до тебя, знать, что было с тобой, что будет! Теперь я сильная, теперь держит меня тяга земная, и пусть не отпускает она меня никогда!»

А баба Марыля лежит без сна и слушает, как, отогретый и приманенный духом теплого жилья, тихо забирается на шесток у печи дед-домовик, как осторожно пробует оставленный для него крупник и потом с увлечением налаживает в ее хате свое прежнее, давно им оставленное жилье… Баба Марыля слушает дыхание спящей Вени, и на душе у нее делается легко и свободно…

Рассказы