Узелок Святогора

* * *

И снова пришла осень с дождями и непогодой. Казалось, что бесконечные серые сумерки заполнили собой все дни, а окна так и останутся рябыми от дождя, как будто капли примерзли к стеклу навечно.

Но даже эта постоянная непогода не могла испортить настроения, с которым теперь жила Веня, на удивление спокойно вошедшая в новый круг своей жизни. Теперь она была самой старшей в группе. Как-то само собой случилось, что Антоля Ивановна изменилась — она похудела, стала задумчивой, все реже вмешивалась в дела, которыми раньше так жадно рвалась управлять. В интернат время от времени заглядывали бывшие выпускники, которые остались в городе, и Веня встречала их спокойно и слегка отчужденно, удивляясь их здоровой, беззаботной радости от того, что они стали самостоятельными и живут своей, отдельной от всех жизнью. И вместе с тем она жадно вглядывалась в них — эта своя, самостоятельная жизнь делала их странно чужими, непонятными ей, а ведь когда-то казалось, что каждого она знает до мелочей. И потому она резко отвергала все попытки обращаться с ней как с прежней, тоже привычной и знакомой всем Веней. Она тоже стала другой, теперь буквально все — зрение, слух и способность чувствовать — было в ней настроено на другую, более глубокую и болезненную волну. Рисование, прежде бывшее для нее радостью, стало мукой и наваждением. Спрятавшись в пионерской комнате, которая не запиралась на ночь, Веня мучительно пробовала передать в своих рисунках человеческую суть тех, кого знала, кто ее окружал. Она открыла, что внешнее сходство черт лица не делает человека на рисунке узнаваемым, — тогда что же придает лицу неповторимость? Черты лица не меняются, но все равно в каждую следующую минуту человек делается другим. Вот скользит по его лицу улыбка — и глаза вспыхивают, преображаются. А усталость тоже кладет свою печаль на лицо — как передать все это?

Горстка сухого золотистого песка, что просеивается сквозь пальцы, стремясь слиться с мириадами таких же— и совсем других — песчинок под ногами; абрис густо-синей озерной волны, которая мчится к берегу, чтобы, ударившись в него, откатиться назад; дыхание спелого житного поля, принесенное в окно ветром, которое тут же сменяется острым, пряным запахом аира, — вот что такое человеческое лицо, и как поймать в нем мгновение, как разгадать хотя бы частицу целого и воспроизвести это на бумаге?

Веня старательно прятала свои новые рисунки, но разве в интернате, где все так близки друг к другу, можно утаить хоть что-нибудь? Извлеченные из темноты тумбочки, ее работы вскоре лежали перед директрисой Савватеей Викторовной. И та, мягко преодолев Венино сопротивление, стала уговаривать ее не стыдиться. Наоборот, говорила она, это мы должны стыдиться, что до сих пор не помогли тебе. А потом директор интерната позвонила в местное отделение Союза художников, и оттуда пришел лохматый парень в сапогах и рыбачьей куртке. Парень рассматривал рисунки, чуть присвистывая, потом вызвал Веню в пионерскую комнату и осмотрел ее худую, угловатую фигуру с удовольствием и симпатией.

— Так я о тебе и думал, — сказал он. — Слава богу, что не красотка с голубыми бантиками. Трудяга, сразу видно.

Веня не поняла, почему он заговорил о красотке с голубыми бантиками, хотела было обидеться на парня, но он хлопнул ее по плечу, посадил рядом с собой и стал говорить о рисунке и его технике. Веня постепенно оттаяла, принялась спорить, забыв обо всем, но парень быстро показал ей, что она еще много не знает и не умеет. Когда он ушел, девочкой овладело предчувствие чего-то необыкновенного, что должна принести ей жизнь, и она, не спросясь никого, сбежала в парк, где, тронутые первым морозцем, блестели асфальтовые дорожки и одиноко стояли обшарпанные скамейки. Там она бродила до самого вечера, но никто не ругал ее по возвращении, и эта свобода тоже опьяняла ее, будоражила, как будоражит молодую душу первый весенний ветер — тонкий и чуть хмельной…