Узелок Святогора

— Самой век не проживешь, — вставила и свое слово Любимовна. — Как так — сама по себе? А кто ж учить будет, кто наставлять? Кто будет кормить? Худая ж она, будто с креста снятая! А вы говорите — сама…

— Что вы накинулись все? — оборвала их Сирена. — Дайте ей покой. Пусть отдыхает!!

Веня прислушивалась к едва уловимому писку двери, похожему на крик летучей мыши, вглядывалась в танец золотых пылинок возле окна, впитывала запахи наступающего дня — все это словно держало ее здесь, на земле, для того, чтобы она узнала ласку и горечь, заботу и страх смерти, и весь окружающий мир как будто ждал от нее чего-то.

А иногда, когда она лежала, глядя в темноту, где свободно и равнодушно перемещались далекие звезды, вдруг начинала задыхаться от острой догадки, что она, Веня, всего только неприметная, случайная (снова это страшное слово «случайная») песчинка, гостья, которая беззаботно пользуется бесценными хозяйскими вещами, пока… пока не позовут ее домой, в черную бездну… Темнота постепенно опускалась на нее все ниже и ниже, и огромная жалость к себе, к людям, чей век короток, как молния, охватывала ее. В такие минуты она тихо плакала, а наплакавшись, наконец засыпала.

Как-то ночью она неожиданно проснулась словно от толчка, и первое, что зазвучало в ее ушах, были слова Сирены: «Ничья…»

В первый раз она поняла их по-настоящему, всем сердцем — эти невероятно жестокие и вместе с тем справедливые слова, сказанные так просто, словно речь шла о чем-то совсем обыкновенном.

Тонкий, прозрачный серп молодого месяца стоял высоко над городом, и прозрачный желтоватый свет его обтекал темные силуэты домов, не достигая земли. Одиноко светилось окно в далеком доме; тускло блестел прямоугольник площади.

Глубокая, безмерная тоска придавила Веню. Люди спали, их было так много, но никто не хотел ничего о пей знать. «Ничья!» — эхом катилось по земле: по узким, упругим тропинкам, застланным хвоей; по дорогам, где иссохшие колеи держат жгуты оброненной соломы, постепенно превращающейся под колесами в коричневое месиво; по этим тусклым асфальтовым улицам, вдавленным в землю тысячами тяжелых машин…

Внезапно какой-то сдавленный, почти неслышный звук донесся из коридора. Веня прислушалась, потом закуталась в одеяло, сунула худые ступни в жесткие тапочки и открыла дверь палаты.

Тускло освещенный лампочкой, пустой коридор более чем когда-либо напоминал те средневековые времена, когда здание было монастырем: по выгнутому, ребристому потолку, который на всем протяжении коридора распадался на несколько выпуклых четырехугольников, соединенных в центре, трепетали тени, и казалось, что от толстых каменных стен, заштукатуренного потолка веет чем-то грозным, словно эти стены могли вдруг сомкнуться и навсегда заточить все живое. Днем можно было рассмотреть под облупленной штукатуркой выпуклый каменный крест; внизу, от склада, шел подземный ход, огороженный решеткой, — его закрывала массивная дверь, обитая железными полосами.

Веня медленно кралась по коридору, вслушиваясь в тишину. Возле туалета она внезапно остановилась, потом осторожно потянула за ручку.

Дверь открылась, и женщина в длинном выгоревшем халате, которая стояла, уткнувшись лицом в стену и заломив руки, повернула голову. Веня узнала Нелю Абросимовну. Узнала с трудом: смуглое лицо ее с глубокими провалами вокруг глаз было искажено страхом и отчаянием, а волосы висели прядями, словно их только что трепала чья-то безжалостная рука.

— Ну чего тебе? — не глядя на девочку, спросила Неля Абросимовна.

— Я… я ничего, — отступила назад Веня.

Неля Абросимовна посмотрела на нее, и что-то доброе мелькнуло в глазах, еще недавно таких чужих, отстраненных. Она глубоко вздохнула, наклонилась над краном, из которого текла вода, провела по лицу мокрой рукой.

— Не бойся, — сказала она. — Меня нечего бояться. Это я сама тут… запаниковала. Еще бы… Жить-то осталось всего ничего. Месяц… может, чуть больше…

— Что вы! — Веня почувствовала, что холодеет. — Доктор говорил, вам скоро станет легче.

— Да, потому что жизнь исчерпала себя. Я это чувствую. Чувствую, как пропадает гнев, как захватывает вялость, приходит смирение. Это — смерть. Проклятая! — повысила она голос. — Никогда не думала о ней, не боялась, не хныкала. Делала свое дело и смотрела вперед. А она меня высматривала. И высмотрела! И когда — когда мне надо еще год, ну два, и тогда бы я по крайней мере ушла спокойно, я бы знала, что прожила не напрасно, что-то оставила после себя!

Веня знала, что Неля Абросимовна работала прежде на кафедре радиационной химии в Минске, а когда заболела лейкемией, приехала сюда, в родной город, где жила ее мать — высокая, молчаливая полька с аккуратной седой прической. Неле Абросимовне приходило много писем от коллег. Бывшие одноклассники, приходившие навестить Нелю, называли ее «Склодовской-Кюри», и она всегда была веселой, ровной, глядя на нее, нельзя было подумать, что она обречена и знает об этом.

— Ты слышала, малышка, изречение: «мыслящий тростник»? Хотя что я спрашиваю, откуда тебе знать Паскаля! Знаешь, как страшно чувствовать, что тебя связали но рукам-ногам и водят бритвой по горлу, и она впивается все глубже и глубже… И вот-вот перережет дыхание… Да что ты! — Она только сейчас заметила мертвенную бледность на Венином лице, подхватила ее, обняла за плечи, подставила ладонь под вялую струйку воды и смочила Вене лоб.

— Девочка моя, извини! Извини меня, дуру. Что ж это я? Ну, лучше?

— Ничего, Неля Абросимовна. Это вы меня…

— Пойдем в палату.

Неля Абросимовна легонько подтолкнула Веню, ее тапочки зашлепали по линолеуму. Возле самой палаты она остановилась и шепотом произнесла:

— Торопись, девочка. Жить торопись, делать свое дело. И все же… Не шути с жизнью, не отвергай ее дары. Люби ее, преклоняйся перед ее радостями — слышишь меня? Пробуй ее — на вкус, на слух, ощущай ее… О, Венечка, милая… Как я завидую тебе…

В начале октября Веню должны были выписывать.

— Недельку еще подержим, чтобы убедиться, что ты нам больше сюрпризов не поднесешь, — сказал Вячеслав Степанович и добавил что-то по-латыни. Потом удивился: — Ты что молчишь? Не рада?

— Рада, — вяло сказала Веня, равнодушно глядя на ватагу студентов, окружающую Вячеслава Степановича.

С утра шел дождь, и парк перед больницей, желтокрасный, пышный, обвял, постарел. Отчетливей стали видны темно-серые и коричневые стволы огромных деревьев, прежде скрытые зеленью. Тонкие плети дождя падали и падали вниз, прибивая к земле листья. Веня, обернув вокруг себя колючее одеяло, торопливо прошла по асфальтовой дорожке, углубилась в парк, утопая тапочками в глине, и зашла в беседку под кряжистым тополем, уже облезшую от дождя, с вырезанными и почерневшими надписями на скамейках, где в углу намело целый ворох отсыревших листьев, заскрипевших под ее ногами. Веня не знала, почему ей так хотелось сегодня в парк вопреки суровому приказу не выходить из палаты, но она неприметно проскользнула мимо дежурной, рассчитывая так же тихо и ловко вернуться назад.

Она порядком замерзла, но упорно не хотела уходить и сидела, молча глядя перед собой. Когда ее нашла нянечка, одеяло было уже сырым и тяжелым, а ноги совсем застыли в тонких тапочках. Нянечка, найдя ее, громко и визгливо выругала беглянку и, бесцеремонно ухватив за одеяло, повела к Вячеславу Степановичу. Тот корпел в кабинете за какими-то бумагами. Увидев их, отложил бумаги, попросил Веню сесть и некоторое время молча смотрел на нее.

— Есть у тебя кто-нибудь из дальних родственников? — спросил он наконец.

— С чего вы взяли, что я не хочу возвращаться в интернат? — вопросом на вопрос ответила Веня, угадав его мысли, и он, удивленный, подтвердил:

— Не хочешь, моя милая. И это так же верно, как и то, что если ты заболеешь снова, то…

Он выразительно и зловеще пощелкал пальцами.

— Наоборот! — вспыхнула Веня. — Думаете, ваша больница мне нравится? Нянечка сегодня вон ругалась, как…

Она задохнулась от обиды, от того, что Вячеслав Степанович был как-никак прав, от того, что прочитала на его лице сочувствие и жалость.

— Нянечка о тебе думала, — продолжал он. — И ты должна заботиться о здоровье, никто это лучше тебя самой не сделает. Жизнь — дорогая штука, а ты еще никто, и тебе уйму сил и всего остального надо, чтобы стать художницей, коль уж ты начала рисовать…

Веня покраснела. Вячеслав Степанович смотрел на нее с улыбкой, значит, он не рассердился на ее шаржи — она довольно точно ухватила его манеру сутулиться, прятать шею в воротник халата, щелкать пальцами… Но как нашли эти рисунки, тщательно запрятанные в тумбочку и перевязанные нитками?

— Нянечка, нянечка их нашла, — снова пояснил Вячеслав Степанович, — и мы провели с нею творческую дискуссию. Она получила урок по этике, — добавил он непонятно, — а я — по эстетике… — И, вздохнув, совсем непоследовательно заметил: — Жалко, что ты такая большая. Совсем барышня…

— Почему? — Веня снова осмелилась взглянуть на врача.

— Я бы мог брать тебя на выходные, — задумчиво сказал он и объяснил: — Изменить бы тебе обстановку, моя милая, ну, хоть бы в гости к кому-то сходить. А ко мне… Жена будет коситься. Так-то.

Веня пристально посмотрела на врача. На его худое усталое лицо с серыми припухшими глазами, вокруг которых отечно желтела кожа, иссеченная ранними морщинками. Ему, наверное, тоже не хватало тепла и внимания. И у него была своя, потаенная, неизвестная для других жизнь — какая же она? Кто там встречает его дома, какая она, его жена, которая стала бы коситься даже на нее, Веню? И почему потянулся он к ней, словно видя в ней близкую ему душу и в то же время понимая, что никогда, никогда не приблизить ему к себе и своей жизни диковатую интернатскую девчонку, у нее своя дорога, а у него, взрослого, солидного, степенного человека, — своя? И горечь мгновенно коснулась ее сердца — горечь догадки, что вот еще одна непонятная потеря, а сколько их впереди! Стало страшно и опять бесконечно одиноко. Слезы уже готовы были брызнуть из глаз, но Вячеслав Степанович, видимо, почувствовал это, сказал:

— Ну иди, иди, моя милая! Отдохни. И помни мои слова — береги себя!

Наклонив голову, девочка стремительно выскочила из кабинета, а он, потоптавшись на месте, с досадой махнул рукой и снова стал, подперев голову руками, читать бесконечные истории болезней, стараясь не думать о Вене и заглушить в себе неясное, непонятное ему самому чувство вины перед нею…

После обеда Веня опять сидела в холле, бездумно глядя на пустое крыльцо, по которому изредка проходила нянечка или кто-нибудь из медсестер. Все словно съежилось в ней, и такой же съеженной казалась одинокая пальма в углу, в деревянной крашеной кадке. Мечеподобные ее листья обвисли, словно ветви ивы, на них кое-где проступили желтые пятна. Высокая худая старуха вошла в холл, бережно отвела их рукой и тоже уселась в кресле, лицом к окну. Нога ее в простом темном чулке подрагивала, из-под белого платка густо текли вниз белые волосы — по вискам, по впалым бескровным щекам и дальше по шее, на которой видна была нитка коричневых круглых бус. Веня уже несколько раз встречала эту женщину в коридоре, успела заметить, что та ни с кем не разговаривала, молча прохаживалась весь вечер. Яна, которая время от времени забегала в больницу, поежилась, когда они с Веней встретили старуху на прогулке.