Узелок Святогора

Девочка с белыми гвоздиками

По узкой тенистой улице, там, где прямо к школе словно выбегали толстые, приземистые сосны пригорода, с начала лета стояла под легким деревянным навесом большая бочка с пивом.

То ли не хватало на пивзаводе цистерн и пришлось вспомнить былые времена, когда пиво даже в городских ларьках продавалось в таких вот бочках, то ли на это были свои причины, но бочка янтарно светила посреди

улицы своими деревянными боками, бросая вызов остальным емкостям пивзавода. И в ней в отличие от металлических цистерн всегда было свежее пиво, пахнущее хлебом и почему-то аиром. И продавщица, которая то сидела, то стояла возле бочки в зависимости от наплыва клиентов, была тоже особенная.

Так, по крайней мере, подумал Пинчук, впервые увидев ее, белокурую, крепко сбитую тридцатилетнюю женщину. Она быстро споласкивала и наполняла стаканы и кружки, оживленно переговаривалась с окружающими мужчинами, блестя зеленоватыми глазами и нарочито оголяя круглые колени, плотно обтянутые капроновыми чулками.

Именно то, что, несмотря на жару, на распахнутый белый халат, ноги ее были в капроне и модных — кожаных, с ремешками и планками — туфельках, и привлекло внимание Пинчука. В ней, в этой женщине, чувствовалась особая стать — в том, как горделиво взбивала она рукой коротко остриженные, подвитые волосы, как говорила — весело, но с едва заметным превосходством, в ушах ее поблескивали маленькие, почти невидимые сережки-капельки, — настоящая старинная бирюза, вправленная в ажурное золотое ложе.

Пинчуку казалось, что он чувствует эту стать — таинственное качество, о котором ему все уши прожужжала покойница жена, пробуя объяснить хитроумную, сложную механику женской красоты и обаяния.

Жена, в общем не слишком привлекательная женщина, Обладала хорошим вкусом, умела принарядиться и это же ценила в других. И Пинчук незаметно для себя и вопреки собственному желанию стал обращать внимание на все те мелочи, которые раньше были просто недоступны ему.

Идя по утрам к школе, где он проводил дополнительные летние занятия на пришкольном участке, он всегда замедлял шаги у бочки, возле которой вечно толпились 194 мужчины: одни торопливо опорожняли кружку за кружкой, другие лениво потягивали пиво, сидя в тени на обрубках бревен, на свежесколоченных скамейках.

Пинчук не любил пиво, никогда не пил его, но таким притягательным стало казаться ему в последнее время это ленивое мужское сидение с граненым влажным бокалом, на который сквозь шапку пены время от времени падали солнечные пятна, заставляя светиться светло-коричневые грани, что он как-то решился: подошел к бочке, выстоял небольшую очередь и, протянув мелочь, получил свой бокал. Он отхлебнул первый глоток тут же, возле бочки, но кто-то заставил его посторониться, заметив грубовато: «Места тебе не хватает?», и он торопливо извинился, отошел к ограде, где уже устроились несколько человек.

Никто не обратил внимания на Пинчука — мужчины толковали о международной политике, о предстоящем визите американского президента. Потом разговор переметнулся на другое: последний футбольный матч, проигрыш столичного «Спартака». Пинчук, прислушиваясь к их спорам, одиноко стоял в сторонке с бокалом в руке, далеко отставив его в сторону, чтобы капли не попали на светлые брюки. Продавщица, все так же ловко меняя бокалы и отвечая на обращенные к ней вопросы, улыбаясь, посмотрела на Пинчука, и он окончательно потерялся — стал судорожно, глоток за глотком, пить холодное пиво, не ощущая его вкуса, а когда задохнулся и перевел дыхание, увидел — пиво все же пролилось на брюки, мокрая полоска стекала от колена вниз.

— Давайте я вам вытру, — сказала вдруг продавщица и, вынув из кармана платочек, намочила его под струйкой воды, шагнула к Пинчуку.

— Ну что вы, — попробовал он запротестовать, но она ловко наклонилась к нему и крепко провела мокрым платочком по колену.

— Высохнет, будет почти незаметно, — сказала она, выпрямляясь, и Пинчук увидел на вздернутом ее носике 13* 195

крупные капли пота, почувствовал, как пахнет от нее свежим хлебом и теплой травой.

Мужчины следили за ними с нескрываемым любопытством и, как показалось Пинчуку, с Затаенной завистью.

— За мной, Галочка, небось так не станешь ухаживать? — крикнул ей с земли кудрявый парень в цветастой сатиновой рубашке.

— Пускай за тобой жена ухаживает, — весело блестя глазами, ответила она, поворачиваясь к своему стулу.

И тут же лицо ее стало озабоченным, глубокая складка пролегла между бровями, когда она стала мыть освободившиеся бокалы. Пинчук увидел, как, вздохнув, быстро провела она влажной рукой по лицу, и подумал, что ей, наверно, тяжело вот так изо дня в день стоять здесь, на жаре, отвечая на плоские шутки мужчин и, быть может, отвергать ухаживания. Он неприязненно посмотрел па парня в цветастой рубахе, подумал: до чего у него неприятное лицо и нахальные глаза, развалился на траве, как будто дома у себя находится, а не в общественном месте.

— А у него тоже жена есть! — Парень явно намекал па что-то такое, будто бы известное только ему, с ухмылкой глядя на Пинчука.

— Ошибаешься, голубчик, жены у него нету! — Галина отвернулась от парня.

— С чего вы взяли, что у меня нет жены? — вмешался в разговор Пинчук, чувствуя непонятное раздражение.

Теперь уже все смотрели на него, и он, ощущая на себе эти насмешливо-любопытные взгляды, хотел побыстрее уйти отсюда, но уйти вот так, сделавшись предметом шуток, он не мог.

— Что уж тут гадать, оно по глазам видно!

Розовые накрашенные губы Галины сжались. Она снова скользнула по нему равнодушно-рассеянным взглядом, отвернулась, возвращаясь к своим обязанностям.

Пинчук потоптался на месте, будто выжидая, когда она снова посмотрит на него, чтобы он мог продолжить начатый так неожиданно и так же неожиданно скомканный разговор, пошел было прочь, оглянулся, чтобы хотя бы кивнуть на прощание, поблагодарить, но она уже не смотрела на него. И он тихо побрел домой, вдруг с тяжелым сердцем подумав о том, как придет сейчас в холодную, а некогда аккуратную и ухоженную, просторную квартиру с тремя комнатами, которая когда-то так радовала его и Ванду, а теперь…

Нет, никогда не думал раньше Пинчук, что он может остаться на белом свете один, без Ванды, без ее ревнивого внимания, без любви, которая согревала его в самые тяжелые для них годы, когда они, молодые учителя, жили на частной квартире, мечтая о своей, самостоятельной жилплощади, когда с трудом наскребали деньги на мебельный гарнитур, на шубу для Ванды и приличный костюм для него…

Ванда любила красиво одеваться, старалась для себя все шить сама, но иногда ее внезапные прихоти разом вырывали их из налаженного бюджета. Рос Владислав, ему покупались вещи уже без напряжения, Ванда в последние годы даже стала сорить деньгами, появились у нее пышные воротники, шали, французские духи разных видов. Но он потакал ее капризам, потому что хотел отблагодарить жену за все трудные годы, когда она изо всех сил тянула его, Пинчука, заставляя окончить институт, потом курсы усовершенствования, потому что у нее был практический ум и она рассчитывала его карьеру вперед с завидной предусмотрительностью.

Когда он стал директором школы, она настояла на покупке машины, а потом, на следующее лето, они поехали в Минск и потратили уйму денег, шикуя в ресторанах, доставая билеты на все спектакли московского театра, который как раз там гастролировал. Он вспоминал: главное было не в ресторанах, а в ощущении молодости и достатка, новом для них обоих, и еще чувстве свободы, потому что Владислав уехал в институт, сняв этим с них множество забот. Тогда они впервые ощутили, как стало про-

сторно в квартире, и то, что раньше делалось по необходимости, чтобы не отстать от других — посещение театров, картинных галерей, музеев — теперь стало приносить удовольствие. То ли мозг, освобожденный от докучливого быта, радостно впитывал все новое, то ли дело было в этой проснувшейся жажде молодости и обновления, но Пинчуки каждое лето наладились ездить в столицу или в соседнюю Прибалтику, а иногда отправлялись на юг и каждый раз возвращались до краев переполненные впечатлениями.

Ванда умерла неожиданно: еще утром провожала его в школу, веселая, как всегда, нарядная, а через два часа за ним прибежала соседка, и он, схватив свободную машину, примчался домой и увидел жену другой — она лежала на диване бледная как полотно и, никого не узнавая, тихо лепетала посиневшими губами что-то бессвязное. «Инсульт, — сказала врач „скорой помощи“, делая ей укол, — кровоизлияние в мозг».

Ванда, такая стремительная, молодая, неутомимая, умирала от болезни, которая раньше настигала только стариков!..

Чего не выдержал в ней какой-то крохотный сосуд, какого страдания? Может, сказалось то, что еще девчонкой она наголодалась в войну? А может, преждевременно состарило ее то утро, о котором она рассказывала: как-то прибежала в гости к подружке и увидела, что хата их окружена фашистами, возле стены стоит подружка, ее отец и мать, их двухлетний малыш, который только-только начал выговаривать отдельные слова, и очереди из автоматов принялись косить их в ту самую минуту, когда Ванда выходила из-за сарая… Она успела спрятаться в темном углу и сквозь узкую щель в досках видела все до конца. Немцы вскоре уехали, но она до глубокой темноты просидела в сарае, сжавшись в комок от страха и пережитого ужаса…

Ему всегда казалось, что первым уйдет он: слишком много видел и пережил он такого, что не могло привидеться Ванде, хотя разница между ними была всего в шесть лет. Но вот, оказалось, Ванда была намного слабее, значит, сердце ее сжималось мучительнее, чувствовало глубже.

«Сорокалетние сейчас умирают куда чаще, а в санаториях лечатся в основном тоже они», — говорила врач, словно пытаясь утешить его тем, что смерть Ванды вовсе не исключение, не дикость, не катастрофа!..

Даже мать Ванды, приехавшая на похороны, и та утешала его, говорила, что ему еще жить да жить и что не надо так убиваться!

Но он не мог успокоиться. Вместе со страданием пришло к нему и осталось навсегда ощущение своей ненужности: прожита жизнь, уходит, ушло из нее все лучшее и как жить дальше?!

Он сразу постарел, притих. Внешне Пинчук почти не изменился — подтянутый, худой, с заметной сединой, он, как и раньше, говорил спокойно, неторопливо, внимательно глядя собеседнику в глаза, но только опытный взгляд мог заметить в его сосредоточенности какую-то потерянность, как будто он прислушивался к чему-то внутри себя, что постоянно от него ускользало…

И впрямь, вспоминая жену, он ужасался, что постепенно, но неуклонно ее облик, смех, голос уходят из его жизни, память с трудом подсказывает ее черты, жесты, словно все, чем была для него она, проваливалось в какую-то огромную, страшную бездну, откуда дышало на пего холодом, откуда никто и ничто не возвращается. И вместе с тем он все отчетливей начинал вспоминать события времен их молодости и первых лет совместной жизни, когда она, однажды появившись, поманила его за собой вечно влекущей женской прелестью…