Журавлиные клики

Добытчица

К полудню река засверкала нестерпимо. Сник ветер, в воздухе не было ни дуновения. Ни барашка, ни рябинки не виднелось на водной глади. По песчаному руслу под жарким солнцем река катилась расплавленным золотом, ослепляя Дормедонту.

Она вытерла слезы и взглянула из-под руки вниз по течению, на запад. Там, над заливными лугами, вставали сиреневые испарения. Туча рождалась прямо на глазах, уплотнялась, набухая влагой, и вскоре едва заметно обозначились ее края — сумрачно-белесые окантовины, взявшие в кольцо густо-синюю сердцевину.

Клев прекратился еще с час назад и, по бабкиным расчетам, мог возобновиться только к вечеру, когда дождь остудит речную воду и рыбе станет легче дышать. Самое сподручное было сейчас идти домой и отдохнуть в холодке, в сарайчике, где на лето поселилась бабка…

С сарайчиком этим целая история. Уж как не хотели пускать ее туда падчерица с зятем: мол, получается перед людьми, будто выгнали старуху из избы. Но Дормедонта настояла на своем; поднималась она на рыбалку ни свет ни заря и не хотела никого беспокоить своими ранними сборами.

В сарайчике, кроме бабки, жили еще две курицы да петух. Куры, как им и полагалось, были смиренны, а петух, по-молодому беспокойный, голосил всю ночь сиплым, сорванным тенором. Однако бабка ухитрялась не просыпаться до тех пор, пока петух не играл побудку ей лично — в тот хмурый рассветный час, когда приспевала Дормедонте пора поднимать с жесткого лежака свои старые кости и отправляться на рыбалку.

И был еще в сарае зятев мотоцикл — одноглазый, мрачноватый, по-вороньи черный, членами тощий, но с пузом. Железяка, не в пример петуху, помалкивала, лишь слегка воняла бензином…

Но мысль о доме не воодушевила бабку, скорей, ей сделалось скучно. Для нее это был не родной дом, и жила она в нем по необходимости, не хозяйкой, а гостьей, да и то не столько любимой, сколько терпимой.

Бабка пожевала коричневыми губами и, решив коротать время у реки, принялась проверять удочки. Она снимала их с высоких рогулек, воткнутых в песок на мелководье, и осматривала, подслеповато щурясь, наживку — полосатых навозных червей с щеголеватыми поясками посередине и распаренные, разбухшие в воде пшеничные зерна. Все зерна висели на крюках нетронутые, у одного червяка был попорчен хвостик. «Пескарик баловался», — подумала Дормедонта и привычным движением пальцев сбросила калеку с крючка себе под ноги.

За поворотом встрекотнул мотор, и на плес выскочил — белый с голубым — катер. Сегодня было воскресенье, и по реке взад-вперед шныряли на разных посудинах городские. Город, стоявший на холмах в десяти верстах отсюда, вырисовывался зыбко, как непрочное видение, со своими многими церквами, златоглавым собором и тонкой телевизионной вышкой, устремленной к небу, тоже похожей на храм. Благостный вид города никак не вязался с шумливыми, горластыми людьми, наезжавшими сюда. От катеров и моторов шли и мутно наваливались на прибрежный песок грязнопенные волны. Обычно бабка ругалась, впрочем беззлобно, на бездельников, ни за что ни про что жегших керосин и пугавших рыб, но на этот раз она промолчала: рыба все одно не клевала, а шуметь без толку Дормедонта никогда не шумела.

И все же на бело-голубом катере обратили внимание на старуху. Тот, что за рулем сидел, — грузный толстяк с отвисшей по-женски грудью — заглушил мотор и что-то сказал своей спутнице. «Тьфу, срамотища!» — плюнула Дормедонта, так как спутница лежала на корме почти голая. Но плюнула бабка, опять-таки не шибко возмущаясь, без особой злобы, едино ради порядка: лежавшая раскорякой была молода, а молодежь, знала бабка, жила испокон веков по-своему, не оглядываясь на стариков.

— Наташ, глянь-ка, бабка рыбу ловит! — громко удивился толстяк.

— Бывает, Колюнчик, — лениво отозвалась спутница, не повернув головы.

— Нет, ты посмотри, что за чучело!

Бабка и к такому привыкла. Она не обиделась на толстого, потому что и сама, даже в юную пору, не считала себя красавицей. Была она нескладной, громоздко-угловатой, как и ее несуразное, совсем не бабье имя. Росту в ней было почти два метра, и состояла она будто из одних костей, небрежно собранных, тут и там выпиравших из-под одежды. И одета была старуха нелепо: длиннющая, до колен, красная кофта, желтая юбка до пят, на голове не платок, а шапка из рыжего собачьего меха, сшитая еще покойным мужем.

Одним словом — Дормедонта…

— У нее клюет, — сказала женщина, не меняя позы, лишь обратив к бабке безглазое, в черных очках, лицо.

— Да где там! — хохотнул толстяк и стал объяснять, что клюнуть у бабки никак не может, потому что и дураку известно: рыба боится красного цвета и высоких предметов.

— Сам ты дурак, — равнодушно сказала бабка и уже не смотрела на катер, старательно надевала на крючок свежего червяка.

Упали первые капли дождя. Бабка, кряхтя, забилась под лозовый куст и задумалась. Она размышляла о жизни и качала головой, укоряя бога, который мог бы и добрей обойтись с ней, старухою. К пятидесяти годам она овдовела по второму разу, оставшись вдвоем с падчерицей Леной. Поразмыслив, поехала в город к сыну, занимавшему видную должность в какой-то конторе, жившему в хорошей квартире и неженатому. Потом сын женился, и случилось обычное — не поладила свекровь с невесткою. Дормедонта собрала свой узелок и вернулась к падчерице. Вскоре Лена вышла замуж, и с тех пор жила бабка в доме будто и своя, но не родная. Больше всего удручало ее, что ест она чужую хлеб-соль. Сын денег не присылал, а сама она просить стеснялась, да и Лена с мужем запретили просить. По возрасту Дормедонте давно полагалась пенсия, но трудового стажа не хватало, а снова пойти работать в колхоз она уже не могла: насквозь больна была и к тому ж — калека. Еще в детстве у нее заболела нога и стала в конце концов как палка — не гнулась в колене.

Лена относилась к ней по-доброму. И муж ее тоже. Ни разу не посмотрели на бабку косо, не попрекнули куском хлеба. Но Федор, как только пришел в дом, при всяком удобном случае напоминал Дормедонте, что он ее благодетель. И это было хуже, чем если бы он ругался и попрекал бабку.

Вечером, умяв щи, кашу и все прочее, что подавала Лена, Федор, довольно икая, начинал обход избы. В ней ему все очень нравилось. Останавливался у телевизора, дул, напыжив румяные щеки, на его блестящие бока, очищая от воображаемой пыли, потом ласково гладил стекло экрана и провозглашал: «Марка «Радий». Двенадцатиканальный. Экстра-класс».

Лена давно знала и марку телевизора, и сколько в нем каналов, но слушала мужа с почтительной внимательностью. Федор подходил к транзистору, стоявшему на тумбочке, и выдвигал антенну: «Включить ай нет?» — «Да не надо уж», — отвечала Лена великодушно, зная, что Федор бережет дефицитные батарейки. «Спидола». Пять диапазонов», — громогласно, на всю избу объявлял Федор и, не желая обижать транзистор, гладил его тоже. Гладил все вещи подряд: черный электрический утюг, похожий на модную остроносую туфлю; полированный сервант, набитый разнообразной посудой; металлический короб Лениной стиральной машины; мягкие стулья, обитые цветной материей; колючий, как щетка, ковер на стене…

Потом наступал миг высшего торжества. Федор таинственно кивал за окно, в сторону сарайчика, где стоял мотоцикл, и заговорщицким шепотом спрашивал: «А хошь, прокачу? С ветерком. И Дормедонту возьмем. В коляску. А?» И Лена, любительница быстрой езды, не выдерживала, откликалась с тайной надеждой: «А и правда, Федя, можно к твоему брательнику в гости скатать. Всего ведь пять километров…» И осекалась, вспомнив, что муж бережет бензин. «Ладно, как-нибудь скатаем», — неопределенно обещал Федор и неторопливо, с достоинством опускался на диван.

Дальше следовало многословное обращение к обеим женщинам — умильно поддакивавшей Лене и бесстрастно внимавшей бабке: «Оно конечно — всякая тварь живет. Живет кошка, живет и собака. Только человеку не того надобно. Ему блага нужны. Для удовлетворения растущих потребностей. А источник всех благ — что? Труд. Вот я и тружусь, не отлыниваю, кручу баранку. И людей уважу, и себя не забуду. А в итоге — двести рубликов ежемесячно. Отсюда еда добрая на столе — раз, одёжа в шкапу — два, достижения современной техники на службе трудящегося человека — три… Правду я говорю ай нет?» — «Правду-то правду, — робко откликалась Лена. — Только и я в дом приношу». — «А я что, не учитываю? Восемьдесят целковых — тоже деньги. В сумме — двести восемьдесят. Потому и не жмемся, как некоторые, и престарелых, убогих не забываем… Правильно, бабка?» — «Правильно, чего уж там», — искренне отвечала бабка.

И лишь позже, устроившись на ночь в сарайчике, начинала вздыхать, ворочаться с боку на бок, печалиться о своем сиротстве.

У Дормедонты не было неприязни к Федору, но постепенно она возненавидела вещи, которые густо населяли дом, почти не оставляя места для хозяев. В сущности, все вещи в ее понятии были пустозвонами, пустоплясами, и без них можно было бы обойтись. Корыто, по ее глубокому убеждению, было гораздо лучше стиральной машины: белье в нем не рвалось и стиралось чище. Утюг на угольях был ничуть не хуже электрического. И мягкие стулья — одна блажь: она привыкла сидеть на деревянных скамьях. Бабка с отвращением вздрагивала, когда по вечерам к ней в сарайчик доносились вдруг завывающие, скрежещущие звуки транзистора. «Жас, будь он не ладен». Бабка поджимала губы и сплевывала в темноту, норовя попасть в мотоцикл. К этому молчаливому обитателю сарая она испытывала особую недоброжелательность, и казалось ей, что от него все сильнее и сильнее несет керосином.

Первое время старалась Дормедонта как можно больше делать по дому, но Лена довольно быстро укротила бабушкину прыть. Служба у нее была спокойная (продавала книжки в сельмаге), свободного времени оставалось много, а до работы Лена была страсть как охоча. Все кипело в ее руках. Бабка оглянуться не успеет, а падчерица уже и завтрак сготовит, и пол подметет, и воду вскипятит для стирки. Дормедонта только и слышала: «Не надо, мама, вам, больной, трудно».

Постепенно бабка стала отбиваться от дома. Зимой ходила на посиделки к соседским старухам, летом и осенью полеживала на холодной печи (готовила Лена на керосинке) или отправлялась в рощу за грибами. Но приносить в корзинке почти ничего не приносила: поблизости все было вытоптано людьми и скотиной, а разведать дальние леса калеченая нога не позволяла.

Однажды бабка приковыляла к реке, опустилась на зеленый бугорок и, завороженная бегом воды, задремала под теплым солнышком. Под вечер ее разбудили мальчишки. Один из них проволок по ее ногам ореховое удилище. «Ужака!» — испугалась во сне Дормедонта, почувствовав на ступнях холодное скольжение гибкого прута. Она хотела обругать сорванцов, но после сладкой дремы лень было гневаться.

Рыба брала жадно, мальчишки то и дело снимали ее с крючков и бросали в траву, подальше от берега. Какая-нибудь рыбешка побойчее начинала плясать в траве, подпрыгивать и допрыгивала все же до кромки воды, уходила в родную стихию. Такой не препятствовали. «Законно ушла, — говорили мальчишки. — Танец исполнила — получай волю». Их нежадность к добыче понравилась Дормедонте.