Встреча в пути

Поговорили сначала обо мне, о том, о чем шла речь утром на обходе, потом Зоя Борисовна озабоченно назвала меня по имени:

— Вы можете нам очень помочь. Вы, конечно, знаете: врач судит о больном прежде всего по его жалобам, по объективным данным. Но… иногда этого оказывается недостаточно. Короче, скажите, пожалуйста, как питается Самарова? Что она съедает, например, за ужином? Вы ведь теперь все время в палате, видите. Сестры мне уже докладывали. Хотелось бы уточнить.

Я высказала сожаление, что мне не дали такого задания раньше.

— И все же вы не могли не заметить, — возразила врач. — Невольно. Итак, курица, два пирожных с кремом, бутылка ряженки. Еще фрукты. И то, что подают у нас здесь, она ведь тоже съедает? А что она съела сегодня за завтраком? Кусок ветчины и два яйца? Не считая больничной рисовой каши? Ну что ж, спасибо.

Мы, конечно, уже догадывались, что она переедает, и все же, знаете, нам нельзя ошибаться.

Зоя Борисовна ушла озабоченная. Кажется, несмотря на то, что Самарова была самой легкой больной в палате, хлопот с ней хватало. Об этом нашем разговоре с врачом я, разумеется, никому не сказала.

Пока женщины были в столовой, пошел снег. Первый снег за всю осень. Да какой! Огромные влажные хлопья сыпались так часто и густо, что в палате стало темно. Зато за окнами разлился белый ясный свет. В нем было что-то от холодного блеска бриллианта.

Вместо того чтобы разбрестись по койкам, женщины сгрудились возле окон, радостно возбужденные. В палату вошла навести порядок Ася и сама застряла у окна. Она все же разогнала всех по койкам, но когда Ася вышла, мы, вопреки обыкновению, затеяли тихий, чтобы не было слышно у поста сестры, разговор. Евлалия Серафимовна вспомнила, как она любила зиму в детстве:

— Я же в деревне выросла, дедушка у нас был священником. Отсюда у меня и имя такое. Старшую сестру звали Евлампией, а младшую Евстолия.

— Ну и имена! — рассмеялась Лора. — И как же вас не путали?

— Старшую звали Евой. Среднюю Олей. А меня Лялей. Дед у нас, хоть и сеял опиум среди народа, сам был человеком просвещенным, начитанным. И нас с малых лет приохотил к книге. И еще он научил нас любить природу. Понимать ее, беречь. Разбил возле дома сад…

Воспоминания осветили бледное, с желтизной лицо Евлалии Серафимовны. Она была очень хороша в эту минуту. Темные волосы казались на подушке совсем черными, глаза блестели по-молодому.

— Нигде мы в детстве не бывали, никуда не ездили, а столько знали! И вообще, детство у нас было такое яркое, красивое. А всё книги и природа, тайга. Она ведь тогда к самому городу подступала.

Евлалия Серафимовна умолкла с задумчивой улыбкой, вспоминая. Тишину не скоро нарушил тоже задумчивый голос Веры:

— А я… У меня жизнь, наверное, уж так сложилась. У всех праздник, а у меня хуже всяких будней. И все же праздники у меня тоже бывают. Свои. Выберусь иногда на концерт. Скрипку я очень люблю… Или вот снег, как сейчас. А в начале самого лета дождь. Ну, вы знаете, как: все ветер, зной, пыль а потом пойдет наконец. Всякая травинка, лепесточек радуются, впитывают жадно каждую каплю. Я обязательно выскочу под дождь. В такую минуту по-особому остро ощущаешь свою связь с природой.

Задумчивость смягчила нерусское, горбоносое лицо Веры с резко очерченными надбровными дугами и нежными, такими неожиданными на этом лице, губами, мягкой линией подбородка.

Мы примолкли, каждая думала о своем. На этот раз тишину нарушил требовательный голосок Надюшки:

— Ну? Чего вы замолчали? Рассказывайте!

Я снова подумала о том, как много значат для Надюшки наше общество, эти наши беседы. Девочка впитывала их в себя, как иссохшая земля капли дождя. Ум у Надюшки был пытливый, думать она умела. Если бы не болезнь, из девочки вырос бы незаурядный человек. Почему природа так нерасчетлива? Она одарила могучим здоровьем ту же Самарову, превратив ее, в сущности, в агрегат по переработке пищи. Что получает общество, государство от такого человека, как Клавдия Петровна?

— Рассказать, говоришь? — очнулась от своих мыслей Вера. И, наклонившись к девочке, — их койки были рядом, — лукаво блеснула глазами:

Меня сватали сваты
Богаты-пребогатые:
Четыре кошки, два кота
Лохматы-прелохматые.

Надюшка залилась колокольчиком.

Увлеченные разговором, мы не заметили, как пролетел «тихий час». Пора было вставать, собираться на полдник. И тут дверь палаты стремительно распахнулась, вошел профессор. Немолодой уже, но все еще сильный, рослый, с энергичным лицом. Седина едва тронула виски темноволосой головы. Поздоровавшись с нами общим поклоном, профессор так стремительно шагнул к койке Самаровой, что полы его халата отбросило в стороны. Я сразу обратила внимание, что голос у него прозвучал ниже и тверже обычного:

— Вы настаиваете, чтобы я осмотрел вас? — спросил профессор поднявшуюся ему навстречу с подушек Клавдию Петровну. — Я доверяю своим ассистентам. Если они не находят нужным показать мне больного, значит, в этом нет необходимости. Но если уж вы так настаиваете… Разденьтесь, пожалуйста. И чулки, да.

Самарова сначала покраснела, потом ее лицо покрылось мучнистой бледностью. Она не знала, с чего начать. Профессор обычно, понимая волнение больного, его затруднения, помогал пациенту справиться с одеждой. На этот раз отошел в сторону, только вынул из кармана халата молоточек.

Он осматривал Самарову минут двадцать. Выстукал молоточком, прослушал, заставил пройтись по палате по одной половичке. Помолчал, стоя возле койки.

— Вы знаете, какой у вас вес? Сто двадцать один килограмм, вот видите! Представьте себе, какая тяжесть приходится на каждую из ваших ног? Они у вас просто не могут не болеть.

— Что же делать? — робко пролепетала Самарова. Она уже набросила на себя свой роскошный халат, но не застегнула, придерживала на груди красивой белой рукой, унизанной перстнями. Она была удовлетворена. Как же! Профессор из-за нее одной пришел в палату. Оказал-таки ей свое внимание.

Мы замерли на своих койках, чтобы не мешать профессору. А он продолжал, и с каждым словом его голос звучал все тверже, в интонациях явно слышался скрытый гнев:

— Повторяю: ноги у вас не могут не болеть, хотя никакой болезни у вас и нет. И радикулита, да, хотя вы и поступили к нам с таким диагнозом. Что делать? Прежде всего сбросить вес. Посадить себя на диету. Не переедать. Это главное условие. Но это еще не все. Нужно больше двигаться, работать. Вам сколько лет? Видите, всего лишь сорок два. Вы в расцвете сил, а превратили себя в инвалида. Если вы не перемените образ жизни, вам никто и ничто не поможет… Да, и это все наши рекомендации. Нет, никаких лекарств я вам не пропишу. Вы в них не нуждаетесь. Разве, что найдут эндокринологи. Обратитесь к ним. Хотя диабета у вас пока и нет. Так мы и напишем в справке. Надеюсь, вы прислушаетесь к нашему заключению. Всего наилучшего.

Профессор обвел взглядом наши лица, легким наклоном головы попрощался со всеми и вышел из палаты. Может, мне показалось? Его темные молодые глаза при этом озорновато, понимающе блеснули.

Самарова неподвижно застыла среди разворошенной постели. Большая, громоздкая. Кажется, она все еще не могла прийти в себя от того, что произошло.

Женщины вышли из палаты, они и так уже опоздали на полдник, влетела Ася, протянула Самаровой справку:

— Вот вам путевка в жизнь, Клавдия Петровна. Вы сообщили домашним, чтобы за вами пришли?

Голос повиновался Клавдии Петровне не сразу. Отозвалась сестре мрачно:

— Сейчас позвоню. У мужа «Волга».

Самарова дождалась, когда сестра выйдет из палаты, обернулась ко мне, явно ожидая сочувствия:

— Мог бы вызвать меня к себе в кабинет. Говорят, некоторых вызывает… Сколько разговору о нем: профессор, профессор! Сам же сказал: ноги у меня не могут не болеть… Две недели зря пролежала! И, думаете, он бы меня посмотрел? Это ему сверху позвонили, приказали. Муж похлопотал.

«Господи, и откуда такое в наши дни?» — спросила я себя, глубоко оскорбленная за профессора. Отозвалась сухо:

— Уж здесь-то, в пределах больницы, он, наверное, и сам знает, что делать. Без подсказки. А вы, что же, не согласны с заключением профессора? С его рекомендациями?

Самарова пожала плотными, обтянутыми блестящим шелком плечами.

— Конечно, никто мне лечиться не запретит. Поеду в Москву. Говорят, в Киеве хороший профессор есть… В санаторий, наконец. Муж может достать любую путевку.

За нею приехали муж с дочерью. Дочь поднялась в палату, помогла уложить в сумки кастрюли и банки. Некоторые из банок с компотами и соками Самарова открыть так и не успела. Никто из нас не потащил бы их домой, оставил бы тем, кому до выписки еще далеко, отдал бы, наконец, девчонкам-санитаркам. Клавдия Петровна не догадалась этого сделать. Выходя из палаты, она попрощалась только со мной, подчеркнуто назвав по имени и отчеству.

— Сподобились! — съязвила Евлалия Серафимовна. — А все ваше непротивление. Я так думаю, у вас это профессиональное. Снисходить и до таких. Посмотреть, что у них внутри и как.

Словно птенец из гнезда, выпростала из-под подушек головенку Надюшка. Волосы взлохмачены, шея тонкая.

— А зачем она? Такая… Зачем такие люди бывают? Для чего они?

Не то чтобы вопрос девочки застал нас врасплох. Просто каждый невольно подумал про себя: а я? Зачем? Можно ли ответить на этот вопрос тем, что уже прожито? Или главное впереди? И нужно помнить об этом?

— А знаешь, Надюшка, — нарушила сосредоточенную тишину Вера, — что я думала? Мой миленок летчик, думала — летает. А пришла в аэропорт — он там подметает. Видишь, как в жизни бывает. А ты…

То ли от Вериной шутки, то ли еще отчего, на душе посветлело. Люда сказала оживленно, вглядываясь в лица:

— А хорошо все-таки из больницы выписываться. Мне сказали: послезавтра. Потом вы, Евлалия Серафимовна, затем Надюшка. Наступит такой день, выпишемся все!

Мы только теперь почувствовали, как тяготило нас общество Самаровой. Больше в палате о ней не вспоминали. Будто ее и не было.