Горожане

Она отмахнулась, потом ответила:

— Мне ничего другого не остается. И потом, знаешь, так даже легче. Нужно только привыкнуть.

А спустя две недели она завела такой разговор:

— Ну, что ты терзаешься? Живи проще. Как поплавок, например.

— Какой поплавок?

— Обыкновенный. Бросают его в воду, где выплывет, там и хорошо. Бери пример с меня. Видишь, как мне легко.

— Ну уж… — усомнился я.

— А что? — бодро сказала Ира. — Разве не так? У меня работа, которая мне нравится. Машка. И еще, — она задумалась, тщательно выбирала слова. — У меня есть ты. Правильно?

Я молчал. Неужели наши короткие, на ходу, встречи, наши разговоры по телефону, сплошь состоящие из недомолвок, значат для нее так много? Неужели те крошечные лоскутки времени, которые я отрываю от работы, семьи, ребенка, для нее составляют что-то цельное?

Или она довольствуется этим за отсутствием, так сказать, других вариантов? Я часто думал о том, что мы с Ириной в неравном положении. У меня какая-никакая, а семья, а что у нее? И при всем том Ирина мне ни разу не жаловалась. Потому ли, что поняла: у наших отношений нет никакой перспективы, раз и навсегда смирилась с этим?

Я ухватился за это слово. Вот именно, смирилась… Вспомнил, как в первую неделю нашей любви, когда я нервничал, поминутно поглядывал на часы, Ира сказала насмешливо: «Да не волнуйся! Не украду тебя». Потом взяла сигарету, помолчала, выдохнула негромко: «А хорошо бы!» И еще десять минут спустя спросила: «Ну, можно забрать тебя на несколько дней, под расписку?» Шутка застала меня врасплох, не знаю, что прочитала Ира на моем лице, только она быстро отыграла свой вопрос: «Правильно, не надо. А то заполучу и назад не отдам. Я ведь ужасная собственница. Как, впрочем, и все женщины».

Наверное, это и было наше решающее объяснение. А я, как всегда, не придал ему значения, вернее, придал исключительно шутливый оборот. Ведь мы часто видим события такими, как нам хочется, как нам удобнее видеть. Все внимание я переключил на то, что Ира курит, мне это не нравилось, но какие были у меня права предъявлять ей претензии?

Так что и здесь все обстояло очень непросто. Мне было легко с Ирой только потому, что однажды она сделала выбор, не стала терзать меня упреками и сомнениями. Только кто знает, о чем думает Ира дождливыми осенними вечерами, когда я подолгу не звоню и не приезжаю?

…Никак не развяжу этот запутанный узел — неужели и дальше, вернувшись из отпуска, я снова буду терзаться? Нет, далеко мне до того пресловутого директора завода в Дальневосточном, чья история прочно вошла в наш производственно-служебный фольклор. Ему было за пятьдесят, когда он развелся с женой и зарегистрировался с молоденькой лаборанточкой, про которую знатоки прекрасного пола говорили, будто ноги росли у нее чуть ли не от плеч. Все было бы хорошо, но бывшая супруга директора, оставшись в одиночестве, весь пыл употребила на сочинение писем, которые лично разносила в редакции и учреждения города. Финал был печальный; директора сняли, притом, как объясняли злые языки, вовсе не за то, что он развелся, а за то, что не сумел утихомирить бывшую свою супругу. И вправду: если не можешь справиться с одной женщиной, как можно доверить тебе завод, где тысячи рабочих?

«А ведь он рядом со мной просто орел, — подумал я, — не побоялся пересудов…»

Что же можно было бы сказать обо мне и что я возразил бы в ответ? Что личная жизнь и жизнь общественная — разные ипостаси и путать их никак не полагается? Наверное. Но уж больно слабое это утешение, самому себя жаль становится.

Посмотрел на часы — времени оставалось мало, надо будить сына. Я откинул одеяло, пощекотал Андрею пятки.

— Папа! — Цепкие его ручонки обвили мою шею, да так, что не вырваться. — Ты со мной не поиграешь?.. Ну, тогда возьми с собой.

— Тебе нельзя туда. Я еду, — подумал, как бы получше перевести это на язык детской логики, — воевать.

— Мне тоже хочется! Я буду тебе помогать. У меня есть пистолет! — устремился он к игрушке.

— Нет, Андрей, в другой раз.

— Тогда расскажи, кто твои враги. Они страшные, Да?

— Ужасно! — Я потрепал Андрея по плечу. — Могут даже съесть.

Он приготовился зареветь, но здесь вмешалась няня, успокоила его, а мне сказала, что незачем стращать ребенка. А я невольно представил себе Вадима, Барвинского и удивился, до чего это внешне милые, симпатичные, приятные люди.

Нет, противники у меня хоть куда! Каким же я был безнадежным идеалистом, когда, принимая ключи от директорского кабинета, предавался самоупоенным мечтам: я никогда не стану, подобно Котельникову, вступать в состояние конфронтации, буду умнее, гибче; к каждому человеку всегда можно найти подход, уладить дело по-мирному. Нет, я не хотел становиться всеобщим любимцем, но все-таки надеялся прожить без тревог. А что получилось из этого?..

Я услышал, как зашуршала шинами подъехавшая «Волга», быстро оделся и чмокнул Андрея в щеку. Лучше уходить сразу, иначе он станет канючить, да и я расклеиваюсь. Что за жизнь: свидания с собственным ребенком, который живет в этом же городе, бегом, на ходу! Нет, надо поговорить решительно с Люсей, поломать это дело…

Уже второй раз за сегодняшний день Саша подвез меня к двухэтажному строгому зданию с белыми колоннами. Только теперь у меня дела на первом этаже, где помещается исполком. До начала заседания оставалось минут пятнадцать, но я решил поговорить с Авдошиной потом, когда ее не будут отвлекать.

Я пристроился в сторонке, у окна, чтобы можно было незаметно посмотреть бумаги, которые прихватил с собой. Кабинет у Авдошиной был большой, но я не назвал бы его уютным. Во всяком случае, никому не пришло бы в голову, что хозяин этой комнаты — женщина. Хотя бы цветы на подоконник догадалась поставить, сменила шторы да гравюру какую-нибудь повесила на стену, подумал я невольно. Впрочем, и в одежде Авдошиной господствовал тот же подчеркнутый аскетизм: белая блузка, мешковато сидящий сарафан, зимой — темный, летом — стального цвета. Иногда, по торжественным случаям, Зоя Александровна позволяла себе приколоть на блузку сиреневую круглую брошь, а в карман сарафана вкладывала кружевной, без меры надушенный платочек. Ее наряды исправно служили нашим городским дамам мишенью для острот, несколько камешков в ее огород довелось бросить и мне, но, когда по поводу пресловутой броши принималась злословить Люся, я вставал на защиту Авдошиной. В городе не все просто со снабжением, детские сады и ясли переполнены, для новых школ нужны учителя, для магазинов — продавцы, и все это ее, предисполкома, заботы, об этом ее голова болит, а не о кружевах и нарядах… Я понимал, что с точки зрения строгой логики был не совсем прав, видел элемент демагогии в своих речах, но мне не нравился великосветский тон моей супруги, и потому хотелось немножко опустить ее на грешную землю.

Кабинет понемногу заполнялся народом. Секреты в нашем городке долго не держатся, все знали о событиях на комбинате и с любопытством поглядывали на меня. То, что я сел особняком, в сторонке, видно, подтверждало версию, носившуюся в воздухе: «Будут снимать…» Не скажу, чтобы чувствовал себя особенно уютно под перекрестными взглядами, и чертыхнулся: «Угораздило меня приехать раньше времени!» Начальник АТС Шурыгин передал мне записку, я с удивлением развернул ее, ожидая подвоха, но он всего-навсего напоминал о вчерашнем разговоре, просил потревожить строителей. Пообещал — надо выполнять, никуда не денешься.

Авдошина посмотрела на часы и сказала низким, глуховатым голосом:

— Будем начинать. Кто опоздал, подойдет, а пока рассмотрим вопрос второстепенный — с лодками.

Все оживились. Лодки — моторные и весельные — в Таежном были предметом истинной любви и даже страсти. Иметь лодку (а иногда и две) было вопросом престижа для каждой семьи. Лодки с угрожающей быстротой заполняли все подступы к пристани, в несколько ярусов громоздились на крутом берегу, и наступил момент, когда лодочная эпидемия вырвалась из-под контроля: возникали карликовые кооперативы по охране моторок, стихийные товарищества пытались обосновать свои права на когда-то захваченные стоянки, и надо было срочно заключать это море разливанное в гранитные берега.

Авдошина прочитала проект решения исполкома о лодочных станциях при предприятиях. За каждой из них закреплялся определенный участок берега, организовывалась централизованная охрана. Я был здесь одним из немногих, кто лодки не имел, поэтому довольно равнодушно прослушал дополнение к приказу: в течение месяца убрать все лодки на семьсот метров справа и слева от пристани. Опубликовать в городской газете соответствующее объявление: все лодки, которые не будут убраны владельцами, конфискуются в административном порядке. Пока Авдошина отбивалась от вопросов, где заканчивается означенная зона и как найти новое место для стоянки, я вспомнил минувшее лето, когда вместе с Ермолаевым мы ездили на другой берег Алгуни, в тайгу, и подумал, как прочно связана теперь моя жизнь с дальневосточным краем, с его природой, так непохожей на привычную, среднерусскую…

Авдошина перешла ко второму вопросу: подготовка ледовой переправы через Алгунь, а я углубился в привезенные с собой бумаги. Время от времени поднимал голову, прислушивался, о чем идет речь, но это все были проблемы, которые не имели к комбинату отношения, вернее, не имели отношения непосредственного, ибо вообще-то городское хозяйство и наши комбинатские дела были связаны между собой довольно тесно. Да и все, что происходило в городе, так или иначе имело в своем эпицентре комбинат — не дымились бы его трубы, кто знает, сколько бы еще оставалось здесь лишь малолюдное нанайское стойбище.

В конце заседания мне пришлось все-таки отложить документы в сторону. Утверждался перспективный план застройки нового микрорайона, по рукам пошли чертежи, главный архитектор отбивался от вопросов. Меня больше всего беспокоила проблема с транспортом: новые кварталы намечалось строить вдали от комбината, у Заречья, вплотную к дачному поселку, незаметно выросшему за последние годы. Мне не хотелось, чтобы перевозка рабочих из этого жилого массива легла на плечи комбината. Главный архитектор клятвенно заверил, что автобусное сообщение предусмотрено и продумано до мелочей. Я хотел уточнить, будут ли расширять двухрядную дорогу, которая явно не справится с потоком машин, но меня опередил директор леспромхоза Митрохин, спросил, какие запланированы магазины и когда они вступят в строй. Ему ответили, что все магазины запроектированы в первых этажах, так что ни одного дома не примут прежде, чем оборудуют магазины. Я представил себе барственную, надутую физиономию Барвинского, у которого главный архитектор не принимает «ни одного дома», и усмехнулся: до чего мы смелы и принципиальны, пока все существует на кальках, на бумаге, и как быстро поджимаем хвост, когда вплотную сталкиваемся с делом! Но заметил, правда, и другое: понемногу приживается в Таежном этот стиль: не заселять первых этажей, строить там магазины, ателье, прачечные. А сколько нервных клеток сгорело, пока мы приучили ту же Авдошину не жаться, не экономить на каждом сантиметре, заглядывать немножко вперед, когда с жильем станет посвободнее и «времянки» — неказистые палаточные магазинчики — станут серьезно уродовать вид города! Когда застраивался проспект Строителей, лет восемь назад, первый наш п р о с п е к т, какие споры кипели, и смешно даже вспомнить, из-за чего — декоративных цветочных клумб в витринах магазинов. Что и говорить, лихая это была идея — выдвинуть первый этаж на полтора метра вперед, чтобы в огромных застекленных витринах устроить газоны! Проект удорожался ненамного, на какие-то двузначные цифры, но тут-то Зоя Александровна запротестовала, уперлась намертво. Никто этого не ожидал — ей, как женщине, казалось бы, такой проект должен был понравиться, а она вознегодовала, размахивала кипой бумаг: «Это письма остронуждающихся. Люди ютятся с детьми в крохотных комнатушках, а вы оранжереи, клумбочки затеваете!» Это она меня срезала, мою патетическую речь об эстетике быта. А кипа бумаг, которой Авдошина размахивала над головой, действие произвела безошибочное; прием не новый, но всегда срабатывал. Дело шло к тому, чтобы с треском угробить идею, которую предложили комсомольцы комбината, а меня как члена парткома просили «провести в жизнь». Но здесь встал Колобаев, степенно и веско сказал: «А я склонен поддержать молодежь. И закрепить за ними практическую сторону проблемы». Ну, само собой, тут же все подняли руки в знак согласия.