Горожане

В такое промозглое, серое утро, когда с неба сыплется отвратительная крупа и днем она обязательно перейдет в дождь или снег, особенно хорошо ощущаешь, что такое семейный очаг: на кухне тепло; мерно гудит холодильник, рядом с тобой твоя семья; твоя жена, которую когда-то ты любил больше, чем родителей своих, своих друзей, и когда вы впервые расстались на неделю, ты ездил по заданию института в Ленинград, а она не встретила тебя, перепутала поезд, ты места себе не находил, метался по комнате, и как только раздался звонок, и она, не зажигая света, с порога бросилась к тебе, ты задохнулся от счастья, снова ощутив знакомый запах ее волос, почувствовав под своими руками ее сильное молодое тело, которое было покорно тебе одному и тебе одному принадлежало; и сын твой, теперь уже он дороже тебе всех на свете, и, если он болеет, если проигрывает в честной ребячьей игре, плачет и злится, ты чувствуешь себя совершенно беспомощным, бессильным чем-либо помочь этому маленькому человечку, так похожему на тебя самого; и когда ты достаешь дошкольную свою фотокарточку, сделанную сразу же после войны «кодаком», который отец привез из Германии, то тебе кажется: что бы с тобой ни случилось — сегодня, завтра, через десять лет, весь ты уже не исчезнешь, и кареглазый мальчонка с густыми русыми волосами, с длинными пушистыми ресницами обязательно добьется того, чего не удалось сделать тебе…

Сухая крупа за окном перешла в густой липкий снег. На асфальте он быстро таял, а крыши и газоны сразу забелели. Снежинки крупные, мохнатые, и было хорошо видно, как они не опускались на землю прямо, а плавными движениями кружили вокруг невидимой оси. Все прекрасно, заметил я с тревогой, но как посмотрит на это дело Аэрофлот?

…Ну вот и все. Вещи уложены, Саша уже снес чемоданы в машину и дает о себе знать протяжными, с равными интервалами гудками.

Мы сели на заднее сиденье — иначе у Саши будет не езда, а мука: Андрей все время норовит нажать какую-нибудь кнопку — хлопнешь по рукам, он присмиреет минут на десять, а потом снова тянется к рычагам и приборам.

— Саша, уговорите Игоря, чтобы он не летел сегодня, — обратилась Люся к водителю. — Смотрите, какой снегопад!

Люся знала, что Саша после службы в армии полгода работал в аэропорту, и решила прибегнуть к его авторитету.

— А что «Илу-шестьдесят второму» снег? — не поддержал ее Саша. — Наберет высоту — и привет. Важно, чтобы в Минводах была погода.

— Но ведь это опасно — по скользкому асфальту разгоняться? — не унималась Люся.

— У нас больше опасностей, — возразил водитель. — В любую минуту юзом, то-другое — и в кювет. А там, по бетону сцепление — дай боже. Главное, пилоту не хлопать ушами при взлете и посадке. Иначе труба, это уж точно.

Хорошую мы тему нашли для разговора, нечего сказать! Я заметил, как Люся побледнела, вцепилась руками в сиденье.

— Нет, Игорь, ты не должен лететь!

— Здравствуйте! А как я попаду в Кисловодск?

— Не знаю. Мало ли способов! Но лететь ты не должен. Особенно сегодня.

Я ничего не ответил, Саша тем более никак не реагировал на ее слова, озабоченно поглядывал на часы. «Дворники» безостановочно сгоняли со стекол липкую сероватую жижу.

— Папа! — с обидой воскликнул Андрюша. — Я тебя спрашиваю, а ты молчишь!

Я не заметил, как отключился, прослушал, о чем меня спросил сын.

— Не можешь поговорить с ребенком! — вспыхнула Люся. — На целый ведь месяц уезжаешь. Там и переживай, сколько твоей душе угодно.

У Люси всегда мудрые советы, жаль только, что ими трудно воспользоваться. В шестнадцать лет, когда ангины окончательно замучили меня, было решено вырезать гланды. Сделали укол, горло онемело, и я совершенно ничего не чувствовал. Но когда через несколько часов наркоз отошел, вся операция много раз повторялась, проворачивалась в моем сознании с такой ощутимой болью, словно происходила она наяву. Вот и теперь, помимо воли и желания, весь ход вчерашнего заседания вспомнился мне до мельчайших деталей, от первого и до последнего слова.

Неожиданностью для меня было уже то, что не пришел Стеблянко. Приступ панкреатита. Я вспоминал о последнем резком разговоре с ним, меня мучила совесть и в то же время разбирала досада: ах, как не вовремя, очень он нужен здесь, я возлагал на него столько надежд.

После некоторых колебаний я уселся на привычное свое место — рядом с секретарем горкома, по правую от него руку. А сомнения были такие: я чувствовал, что рано или поздно разговор свернет с намеченного русла. Черепанов начнет бить по мне прямой наводкой, а торчать в такие минуты на виду не очень-то приятно. Но все уже рассаживались, двигали стульями, переходить куда-либо было поздно, так и остался рядом с Колобаевым.

Позже других пришли Авдеев и Печенкина. Личный Дом оглядел кабинет с нескрываемым любопытством, не спеша выбрал себе место. Тамара держалась напряженно, присела на краешек стула поближе к дверям, на колени положила клеенчатую хозяйственную сумку.

Без пяти минут два; все молча посматривали то на стрелку больших настенных часов, то на секретаря горкома.

— Не имею права, — развел он руками. — Впрочем, если не быть формалистами, можно и начать.

Вадим поднял руку.

— У меня вопрос по существу. На заседании присутствуют два человека, которые не являются членами парткома. К тому же оба товарища — беспартийные.

Личный Дом насмешливо и с вызовом посмотрел на Вадима, Тамара смутилась, быстро приподнялась со стула и устремилась к двери. Колобаев жестом остановил ее.

— Я не вижу никакого нарушения партийной этики.

На Тамару жалко было смотреть; не хотела приходить, так надо же, получилось, будто она набивается присутствовать здесь. Конечно, Черепанову очень невыгодно, чтобы Авдеев и Печенкина слышали весь разговор. У него своя версия событий на станции, а тут нежелательные свидетели. Вот и пытается запугать их, сбить с толку. Да, чувствуется, настроен Вадим по-боевому!

— Начнем, товарищи, — сдержанно сказал Колобаев. — Первое слово Плешакову.

«А ведь Плешаков тоже не член парткома, — отметил я про себя, — почему по его поводу не протестовал Вадим? Впрочем, что гадать, очень даже хорошо понятно. Будет говорить сейчас с чужого голоса».

— Я нисколько не снимаю с себя вину за то, что произошло в ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое октября. Как руководитель станции и как коммунист, готов нести полную меру ответственности…

Ого, для первого хода совсем даже неплохо. Опытные у Плешакова консультанты. Я обратил внимание, как умело обошел он некую двусмысленность своей роли — не стал делать акцента на том, что является «исполняющим обязанности», и не стал самозванно именовать себя начальником станции, а нашел компромиссный вариант — руководитель. Неплохо, неплохо…

Плешаков по обыкновению всматривался в лица сидящих за столом, словно искал сочувствия и понимания.

— Больше того, — продолжал он, — положение, сложившееся на станции, никак не могу признать нормальным, и в этом тоже признаю немалую долю своей вины.

Мысленно я аплодировал режиссерской работе Черепанова: Плешаков призадумался и после хорошо рассчитанной паузы сказал, но уже в другом регистре:

— Могу ошибиться, и если так, то заранее прошу у товарищей извинения, но мне почему-то кажется, что это печальное происшествие во многом отражает положение дел на комбинате в целом. Внешнее благополучие никак не может скрыть того, что в каждом цехе, на любом участке может внезапно произойти катастрофа, по своим последствиям способная далеко затмить происшествие, которое мы сегодня обсуждаем.

У меня пробежал холодок по спине. Высокий уровень демагогии всегда тем и опасен, что замешан на истине; правда и ложь переплетены так искусно, что чудовищная эта манипуляция срабатывает безошибочно, ставит в тупик даже многоопытных в подобных делах людей. Комбинат в последнее время действительно штормило, но разве когда-нибудь здесь было все гладко?.. И зачем театральным жестом рвать на груди рубаху и походя бросать комок грязи в меня? Известны в конце концов законы больших чисел, по которым случаются непредвиденные несчастья, фатальные стечения обстоятельств. Так и наш комбинат — индустриальная махина, промышленный колосс, разросшийся во все стороны, он и впрямь становится порой неуправляемым!

С Личным Домом Плешаков разделался двумя снайперскими выстрелами: недисциплинирован, технически малограмотен. Но о Печенкиной, что меня насторожило, высказался очень неопределенно. Из его рассказа нельзя было понять, виновата она или нет, при желании все легко было истолковать по-разному. Наверное, они (мысленно я только так и воспринимал теперь Плешакова и Черепанова — «они») не потеряли надежды взять Тамару в союзницы. А что, вполне может быть! Хотя зачем тогда Вадим предлагал удалить ее из кабинета?

Обвинения в мой адрес показались мне самым неинтересным местом в сценарии, который подготовил Вадим. Слишком уж очевидно все было, как банальная развязка в шахматной партии, разыгранной по учебнику. Но сами по себе они, эти обвинения, впечатляли, потому что возникали как крещендо, логическим выводом из фактов. На многих это произвело впечатление, я сужу хотя бы по тому, как наклоняли головы, смущенно отводили глаза, чтобы не встретиться со мной взглядом.

Говорил Плешаков не дольше десяти минут, а сразу задал тон, настроение, и себе глухую защиту обеспечил, и в нападение перешел весьма агрессивно. Браво, просто браво! Когда он садился на место, Володя незаметно пододвинул мне записку. Я развернул, в ней было одно только слово: «Расслабься!» Неужели со стороны заметно мое оцепенение, моя напряженность? Если так, то дело совсем худо: вся драка еще впереди, а я уже теряю очки, проигрываю на исходных позициях. Нет, утешил я себя, это от Ермолаева трудно что-либо скрыть, а другие вряд ли заметили мое состояние.

В бой отчаянно рвался Авдеев. Когда выступал Плешаков, Личный Дом ерзал на стуле, порывался возразить, но Ермолаев предостерегающе на него смотрел, и тот с большим трудом, но сдерживался. Я понимал, что сейчас не время бы выступать Авдееву, все пойдет на эмоциях, он сорвется, а это никогда никому не помогало. Вот попозже бы хорошо, тогда он успокоится, сообразит, о чем стоит говорить, а какую обиду лучше проглотить молча. «Прокладочку» — хоть одну, хоть какую-нибудь, чтобы сбить этот поневоле навязанный нам настрой! Но никому не хотелось вылезать первым, все тягостно молчали. Колобаев заметил высоко поднятую руку Авдеева и без долгих раздумий дал ему слово.

— Да неправда это, — рубанул Геннадий воздух рукой. — Выходит, на станции беспорядок потому, что директор комбината плохой? А Плешаков тогда на что? Или, получается, директор должен работать за всех? Да его дело — контролировать! Он — за пультом. Если хотите, Плешаков хочет все свалить на директора! А свою вину признать не хочет!

Я слушал Авдеева и не знал, что делать. Искренний его порыв меня тронул, но ведь все, что он говорил, было беспомощно, сплошной детский сад; так человек, не знающий ни одного боксерского приема, пытается одолеть опытного бойца, машет перед его носом кулаками. Еле удерживал себя от желания прервать парня — по душевной своей простоте он все только портил.