Городской пейзаж

— Нет, — сказала ему Марина.

— Почему?

— Я сказала — нет.

— Но почему такой тон? А-а-а, понимаю, понимаю…

— Вот и прекрасно, если понимаешь. Твой братец не человек, а прямо какое-то астральное тело; ты ему поклоняешься. Для меня же он низший астрал, как насекомое… У него дурная энергия. Я боюсь насекомых и боюсь твоего брата… У насекомых тоже дурная энергия. Ты же знаешь, как я боюсь всяких бабочек! Неужели ты не можешь понять меня и хотя бы немножко пожалеть? Но как же, как же! Братец всего дороже! Превыше всего! Противно, ужасно противно все это! Как ты не можешь понять! Я боюсь его дурной энергии, он мне противен, как ночная бабочка, жирная, скользкая, ой, какой кошмар… какая я несчастная… И ты тоже, ты тоже… Отойди от меня и не дотрагивайся, ты тоже с этой дурной энергией, ты тоже, как только вспомнишь о нем… Отойди, пожалуйста!

Все это она выговорила ему в случившейся с ней истерике. Она махала на него рукой, лицо ее искажено было гримасой нестерпимой боли, и, отгоняя от себя мужа, она сама торопливым шагом пошла от него прочь: темнея на фоне стеклянных дверей рынка, сквозь которые видна была освещенная солнцем улица…

— Что за бред?! — успел он крикнуть ей вдогонку. — Кто низший астрал? Какой еще астрал, черт побери!

Она чуть ли не побежала от него, услышав сзади его шаги и его голос. Тогда он сам остановился, проклиная тот час, когда впервые увидел эту женщину, и громко сказал ей вслед:

— Беги, беги! Я не собираюсь тебя догонять.

И пошел сам назад, уверенный, что она опомнится и сама догонит его. Но этого не случилось. Возле стоянки такси он оглянулся и, не увидев ее, опять остановился, вглядываясь в даль, надеясь среди людских голов увидеть ее голову…

— Далёко ехать? — спросил у него калымщик, крутя на пальце ключики от машины.

— Далёко, далёко, — механически ответил он и в страшной злобе пошел к Самотеке, где и увидел плачущую свою жену, сидящую на тротуаре в окружении столпившихся людей.

В назначенный день и час, когда их должны были развести в судебном порядке, он подошел к желтовато-грязному зданию и увидел возле входной лестницы тещу, худощавую женщину с прокуренным, отечным лицом. Она и теперь держала в руке пачку сигарет и, щурясь от дыма, внимательно смотрела на него сквозь этот голубенький дымок, часто затягиваясь на манер военного времени, когда курили махорку.

Марина была больна и не явилась в суд, послав вместо себя несчастную эту женщину, которая и слышать не хотела о разводе дочери. Он узнал, что без жены его не разведут и даже не будут слушать дело. С трудом поймал такси и вместе с тещей помчался за Мариной, уговорил ее подняться и привез в суд. И снова ему пришлось уговаривать, но теперь уже не Марину, а судебную администрацию, чтобы их дело не переносили на другой день, а рассмотрели сегодня же. К просьбе присоединилась и Марина, показав больничный лист, объясняющий ее опоздание. Им уступили и, соблюдая все формальности, как-то уж очень быстро и легко закончили дело в их пользу, отчего Федю Луняшина бросило даже в пот, потому что он рассчитывал на уговоры остаться вместе, на какие-то речи в защиту их супружества или хотя бы на искреннюю заинтересованность в его и ее судьбе.

Когда он вышел из синей комнаты, называвшейся почему-то залом, и попал в синие сумерки коридора, он увидел бледное лицо, подкованное турецкими усами, и, поймав протянутую руку брата, пошатнулся от тошнотворной слабости, очень испугался, что вдруг упадет, напугает своим обмороком Бориса, а потому превозмог себя и изобразил на лице некое подобие улыбки.

— Ну вот, — сказал он, — …и все.

— Такси у подъезда, — прохрипел Борис и, крепко взяв его под руку, повел, как пьяного, к выходу.

— Хорошо, что ты… приехал… — говорил Федя, с трудом удерживая отяжелевшую голову и вяло улыбаясь. — Я не хотел тебе говорить… Но как ты узнал? Как это ты… Хорошо, что приехал. Это такая мука… Нет! Не мука… Что я говорю! Это как-то непонятно… Почему-то хочется спать. Лег бы сейчас на пол и уснул. Я сейчас к тебе, Боря, я только к тебе… Ты меня домой не отвози, пожалуйста, я потом, а теперь только к тебе…

В такси попахивало, машина была старая, шофер — совсем еще мальчик в кожаном пиджаке.

— Вы подсказывайте мне, а то я плохо знаю Москву, — говорил он, считая колесами своей колымаги все дырки и трещины мостовых; машина громыхала железом и тряслась, ядовито воняя бензином.

Борис держал руку брата в своей и говорил все одно и то же:

— Ничего, братишка, все хорошо… Ничего. Все хорошо. Ничего, братишка.