Мадам Хаят

По телевизору шел документальный фильм о муравьях. Впервые в жизни что-то вызвало у меня такой же интерес, как литература. Оказывается, у разных видов муравьев очень разные и удивительные особенности. Какие-то пустынные муравьи были совсем как космонавты, они изобрели ту особую одежду, до которой люди додумались на миллионы лет позже, и эта одежда позволяла им жить среди песков.

Слепые муравьи строили подземные города с улицами, проспектами, домами, комнатами. Они устанавливали специальные системы вентиляции и принимали меры против затопления. Более того, муравьи одного вида могли основывать города одного и того же типа по всему миру. Они хранили в памяти великолепный план города и вместе могли знать то, чего никто из них не знал в одиночку. Муравьи-листорезы начинали петь песню, когда находили лист хорошего качества. Они поют своими брюшками, звук переходит от их лапок к листьям, вибрирует, и муравьи-носильщики, которые отвечают за доставку этих листьев в гнездо, сразу же приходят, услышав эту песню.

Муравьи, задумавшие свергнуть муравьиную матку, собирали сторонников, подготавливали дворцовый переворот и свергали королеву, пожирая ее.

Я понял, почему Метерлинк наряду со стихами написал книгу о термитах. Я пожалел, что не читал ее, и решил при первой же возможности пойти к букинистам и поискать эту книгу. Казалось, я впервые обнаружил, что за пределами литературы существует такой красочный мир.

Когда документальный фильм закончился, мадам Хаят спросила:

— Тебе понравилось?

— Очень понравилось, я никогда не думал, что муравьи могут устроить дворцовый переворот, — ответил я.

— Такие политические баталии случаются и среди обезьян: желающий быть вожаком раздает бананы другим обезьянам, чтобы привлечь сторонников, устраивает предвыборные поездки, берет детенышей на руки и ласкает их.

Она встала с дивана.

— Давай выпьем кофе перед сном?

— Можно.

Когда она пошла на кухню, я, смеясь, последовал за ней и сказал: «Не переживай, мы скоро пойдем спать».

— Как получилось, что ты стала статисткой на съемках? — спросил я, попивая кофе.

— У меня был друг, приятель владельца этого телеканала, он сказал, мол, хочешь пойти повеселиться, и я согласилась. Мне действительно там очень весело. Это как андерграундный документальный фильм, можно видеть события и людей, которых больше нигде не увидишь. А кроме того, ты еще и сам можешь поучаствовать.

Я смотрел на ее ноги.

— Пойдем уже спать, — сказала она, улыбаясь, — вижу, тебе не терпится.

Когда я был с ней, я испытывал удивительное удовольствие быть мужчиной, учась плавать в вулкане, пахнущем лилиями. Я охотился в бесконечном сафари удовольствия. С горячей и непринужденной похотью она привела меня в неведомые мне до этого места и очень естественными прикосновениями обучила меня волнению, которого я никогда раньше не знал. Она показала способы почувствовать самые разные формы желания.

Шли дни, я открывал для себя новые эмоции, новые мысли, новое ощущение времени и новый образ жизни. Когда я прикасался к ней, время преображалось: ее существование, словно нож, счищало с времени кожуру, отсеивая прошлое и будущее, и обнажало восхитительную фруктовую сочность настоящего. Настоящее, задавленное тяжелыми крыльями прошлого и будущего, самая суть времени, которое нельзя ощутить и прожить как следует, обретало свободу и охватывало всю жизнь. Воспоминания минувшего и тревоги о будущем исчезали, вся жизнь превращалась в одно вечное мгновение. И мадам Хаят наполняла этот долгий и непрерывный миг своим радостным безразличием, своим сарказмом, своим сострадательным спокойствием и своей неисчерпаемой похотью. Когда я прикасался к ней, не было ни прошлого, ни будущего, нас связывало с жизнью лишь одно мгновение, наполненное ее присутствием.

Избавившись от прошлого и будущего, я почувствовал эту чудесную свободу. Мадам Хаят была свободна. Она обрела свободу не через смирение или неповиновение, а просто через пренебрежение и равнодушие, и когда я прикасался к ней, эта свобода поглощала и меня. Только в этой свободе я мог вкусить истинный вкус жизни и пристрастился к этому вкусу. Когда я не прикасался к ней, крылья времени смыкались, прошлое и будущее снова сжимали мгновение, сдавливали меня.

Мадам Хаят ни на что не обращала внимания, ее ничего не волновало, ничего не ранило. Однажды вечером мы пошли в маленькую таверну. Группа подростков сидела за соседним столиком, и среди них девушка, которая — не знаю, то ли чтобы позлить мадам Хаят, то ли просто по пьяной развязности, — вдруг спросила: «Это ваш сын?» На мгновение я испугался, что мадам Хаят расстроится, а она засмеялась, тряхнув волосами, и сказала: «Да», а затем добавила: «Но немного озорной».

Возвращаясь, я спросил:

— Так я твой сын, мамочка?

— Но немного озорной, — подтвердила она.

Я рассказал ей об Эдипе.

— Выходит, ты вроде как Эдип? — спросила она.

— Вроде… Такие отношения называют эдиповым комплексом.

Это сильно насмешило ее.

— Вы даете клички отношениям, как котятам, — сказала она. — Вы боитесь, что проиграете, если не дадите имени?

Мы были хорошей парой: муж — жена, мать — сын, отец — дочь, королева — стражник, принц — наложница, — что бы ни видели те, кто смотрел на нас, я знал, что мы не вписываемся в шаблон, у нас так много разной информации о жизни, так много разных источников, что уместиться в один шаблон было невозможно. Когда она рассказывала мне о природе, Вселенной, животных и звездах, я слушал, как невежественный ребенок; когда я рассказывал ей о писателях и философах, уже она слушала, как невежественный ребенок. Ее не интересовала литература, но я заметил, что ей бывает интересна жизнь писателей и философов, об этом она внимательно слушала, словно смотрела документальный фильм о муравьях.

— Кьеркегор влюбился в девушку по имени Регина, сделал ей предложение, девушка приняла его. Но Кьеркегор в последний момент решил, что он слишком пессимистичен и религиозен для брака, и отказался от свадьбы. Регина умоляла его вернуться, горько плакала, но Кьеркегор остался непреклонен.

— А что потом?

— Регина была счастлива в браке с другим, а Кьеркегор всю жизнь был несчастен.

Она взглянула на меня и сказала:

— Какой же он дурак, этот парень.

Я громко расхохотался, даже мадам Нермин не решилась бы сказать такое о Кьеркегоре.

Мы много смеялись друг над другом. Я никогда не думал, что смогу так весело проводить время с кем-либо. Наши характеры, наклонности, образование и вкусы были совершенно разными, но наша близость — волшебно естественной.

Мы много разговаривали, но мадам Хаят никогда не говорила о себе, и я ничего не знал ни о ее прошлом, ни о ее планах на будущее, ни о ее нынешнем положении. А если я спрашивал, то пожимала плечами и меняла тему: «да тут нечего рассказывать». Она была похожа на загадочную галактику, вошедшую в мою жизнь, я мог видеть ее звезды, огни, искры и цвета, но не мог разгадать ее тайну. Я не мог сказать, был ли в ее прошлом какой-то секрет, который она решила никому не открывать, или ей просто надоело говорить о себе. В ее сияющем блеске была темная сторона, и я никогда не мог приблизиться к этой чувственной тьме, которая делала ее такой привлекательной.

Иногда я прибегал к хитрости, чтобы попытаться понять ее. Помнится, на лекции Каан-бей сказал: «Чтобы узнать человека, нужно узнать его мечты». Однажды, лежа в кровати, я спросил: «Какая твоя самая большая мечта?» Она начала хихикать, и когда она так смеялась, я видел бриллианты, рассыпающиеся на черном бархате, разбивающиеся друг о друга.

— Двигаться быстрее скорости света, — сказала она.

Меня почему-то обидело то, как она ответила на мой вопрос.

— Я серьезно спросил.

Она сидела на кровати, скрестив ноги, ее большая грудь слегка свисала вперед, и свет ночника золотил кончики каштановых волосков в паху, на ногах, на плечах.

— Я с детства мечтала двигаться быстрее света, — сказала она. — Представь, когда ты бежишь быстрее света, ты достигаешь места назначения, но тебя не видно. Ты уже есть, но для тех, кто там находится, тебя нет. Свет появляется позднее тебя и приносит твой образ. Все верят, что твой образ — это и есть ты, тогда как это всего лишь образ… Люди спрашивают твой образ о чем-то, а ты отвечаешь им, невидимый, отдельно от него… Как было бы весело, если бы мы двигались быстрее света: невидимые реальные люди и видимые нереальные.

Она приблизила свое лицо к моему.

— Можно ли представить мечту лучше, чем эта?

Я обнял ее, притянул к себе и сказал:

— Невозможно.

— Погода хорошая, — сказала она за завтраком одним солнечным утром, — пойдем в лес. Я что-нибудь приготовлю, мы там поедим.

У нее были такие внезапные желания. Внезапно у нее появилась идея, и она хотела сделать это прямо сейчас. Она верила, что может делать все, что захочет, и она это делала.

— На чем мы поедем? — спросил я.

— На машине.

— На какой?

— На моей.

— У тебя есть машина?

— Я как-то купила, но она стоит перед домом, потому что я не люблю водить… Ты же умеешь водить, да?

— Умею.

— Отлично, значит, ты поведешь.

В лесу было тихо. Мы оставили машину и, прогуливаясь, пошли между деревьев. Сухие листья шуршали под ногами. Сквозь краснеющие кроны просачивалось солнце, освещая нас кружевным светом, тепло которого ложилось на прохладные стволы деревьев. Свет и тень постоянно сменяли друг друга. Набредя на небольшую полянку, мы остановились, расстелили принесенное с собой одеяло и сели. Через некоторое время мадам Хаят легла на спину, сложив руки под головой, и закрыла глаза. Я смотрел на нее. Легкий ветерок шевелил листья, и свет танцевал в такт их движению, и ее тело словно колыхалось в этом ритме.

Мадам Хаят как будто снова забыла обо мне, я думал о ней, но не знал, о чем думает она. Я знал, что это навсегда скрыто от меня, и невозможность проникнуть в ее тайну беспокоила меня. С поднявшимся из какой-то неведомой глубины гневом я почувствовал, что не знать, о чем думает другой человек, — большая слабость.

Вдруг она улыбнулась и открыла глаза.

— Ты голоден? — спросила она.

— Немного.

Мадам Хаят приподнялась, опираясь на одну руку, придвинула к себе корзину с бутербродами и достала бумажные тарелки и стаканы. Мы ели молча. Не было ни звука, кроме тихого шелеста листьев на ветру.

— Может ли это и быть счастьем? — спросила она.

У меня не было ответа, впрочем, она не ждала его.

Я никогда не знал, счастлива ли она со мной, пока не получил от нее убийственное известие. Мы не говорили о чувствах. Однажды, радостно обедая с ней в маленькой местной таверне, окна которой тряслись от сильного ливня, я не удержался и спросил: «Ты счастлива?» Она долго смотрела на меня с беспокойством, от которого мне стало не по себе, и сказала: «Ты не должен спрашивать женщину об этом, она не знает, счастлива она или нет, но очень хорошо знает, чего ей не хватает для счастья. Не напоминай ей об этом». Откуда мне было знать, что этот вопрос может беспокоить даже самых смелых женщин…

Молча поев, она снова легла, глядя на листья и танцующий с ними свет. Я положил руку ей на ногу. Улыбнувшись, она подмигнула мне: