Мадам Хаят

Я поймал такси. Мы сели. Мадам Хаят назвала водителю адрес. Она сидела в одном углу сиденья, я в другом, между нами была пропасть. Машина остановилась перед шестиэтажным зданием, расположенным на склоне, спускавшемся из богатого района в район среднего класса. Я заплатил таксисту, мадам Хаят не возразила.

Она открыла дверь здания ключами, мы вошли. Поднимаясь в маленьком лифте с блестящими хромированными дверями, мы не касались, но ощущали друг друга. Я вдыхал запах, напоминающий о лилиях. Мы поднялись на самый верхний этаж.

Мы вошли в ее квартиру. Убранство было на удивление простым. Кресло, обтянутое темно-коричневым бархатом, которое, судя по его потертости, стояло там всегда, рядом с ним — небольшой журнальный столик, английский зеленый трехместный диван у стены, чуть поодаль — круглый обеденный стол со свежими цветами в вазе и очень большой телевизор, который выглядел как самая дорогая вещь в доме. Двуногие торшеры, один возле кресла, другой у трехместного дивана, излучали спокойный свет.

— Присаживайся, я сварю кофе.

Я сел на диван. Чуть погодя она вернулась с кофе и села в кресло, положив ногу на ногу. Платье задралось, оголив ноги. Я сглотнул. Я совершенно не знал, что мне делать или говорить. Она соблазняла меня, а я даже не мог соблазниться должным образом.

— У вас красивый дом, — хрипло пробормотал я.

— Тебе нравится?

— Да, очень уютно.

Здесь пахло цветами. Шторы были задернуты. Мадам Хаят, улыбаясь, смотрела на меня с веселым выражением лица. Мы молча пили кофе. Я чувствовал, что мне нужно что-то сказать, но не мог найти слов. Я также не знал, ждет ли она от меня первого шага. Я замер и не мог пошевелиться.

Допив кофе, она поставила чашку на кофейный столик рядом. Встав с кресла, спокойно произнесла: «Пошли» и направилась вглубь квартиры. Я шел следом, уставившись на ямки под ее коленями. Мы прошли по длинному коридору в спальню. У изголовья большой кровати горела маленькая ночная лампа.

Мадам Хаят медленно разделась, оголяя каждый кусочек своего тела так, словно получала от этого особое удовольствие. Когда она была уже полностью обнажена, я все еще оставался в рубашке, не в силах отвести от нее глаз. Ее тело выглядело намного моложе, чем лицо. Она легла на постель и, взглянув на меня, саркастически спросила:

— Ты так и будешь там стоять?

Я поспешно разделся.

Она занималась любовью так же, как и раздевалась: мягко и неторопливо, смакуя каждое движение, каждое прикосновение. Она направляла меня легкими прикосновениями. Эти прикосновения подсказывали мне, что делать. Я взял ее. Словно искусные лучники, туго натянув тетиву и резко отпустив, мы с криком ускорились. Я потерялся в ощущении, которое сотрясало все мое существо, я словно одновременно летел и падал в легком аромате лилий.

Следующие одиннадцать дней были совершенно отдельной жизнью, отдельной вселенной, заключенной в скобки среди всей прочей жизни: гравитация, время, свет, цвета и запахи были другими, они подчинялись неведомым мне законам, имели привычки, которых я прежде не встречал, дарили удовольствия, которых я прежде не испытывал.

Мадам Хаят приняла меня в свою жизнь с той же мягкостью и гармоничной естественностью, с какой приняла в свое тело, и я поселился там, не встретив ни малейшего препятствия. Было в этой естественности что-то беспокоящее меня, и именно это спокойствие питало мои тревоги и ревность в дальнейшем. Тогда я еще не знал, что войти в жизнь человека — это как войти в заколдованный подземный лабиринт и что, однажды войдя в чью-то жизнь, ты уже не сможешь уйти оттуда прежним. Я думал, что смогу прожить свою жизнь, как прочитать роман: в уверенности, что, насытившись, я выйду из круговорота чувств, когда захочу.

Мадам Хаят казалась мне мифической богиней, имя которой еще не было записано в моем словаре. Я не мог перестать прикасаться к ней. Стоило немного отдалиться, как меня пробирал холод. Я не мог с ней расставаться.

Она ходила по дому в похожем на пляжное платье с тонкими бретельками, подол которого заканчивался чуть ниже бедер. На ногах тапочки с черными кожаными ремешками. Когда я нерешительно подходил к ней в любом месте ее дома, она никогда не отказывала, лишь улыбалась и говорила: «Ты был на мне только что, тебе не надоело?» В голосе слышалось удовлетворение своей привлекательностью вперемешку с подстрекающей насмешкой. Я мог видеть морщинки в уголках ее глаз, губ, на шее, у подмышек, на округлом животе, на полной талии. Очевидно, ее молодая красота сейчас увядала, но все эти несовершенства делали ее еще более привлекательной. Я четко понимал, что не хочу, чтобы она была моложе или красивее. Мне вспоминались слова Пруста: «Оставим красивых женщин мужчинам без воображения».

Я был очарован магией ее тела, которую не мог полностью уловить, словно мне нужно было прикоснуться к ней, обнять ее, чтобы почувствовать собственное существование. Она меня волновала даже издалека. Я желал ее, но я не был в нее влюблен. На самом деле я раньше никогда не испытывал страсти или любви, и у меня не было возможности узнать, в чем состоит отличие. Полагая, что не люблю ее, я говорил себе, что не могу влюбиться в того, кто не любит литературу. И очень часто себе это повторял. Я еще не знал, что на вопрос: «Что значит любить?» — Айрис Мердок ответила так: «Найти того, без кого вы не сможете жить».

Иногда в моей голове происходило что-то очень странное, очень трудное для объяснения и понимания, мысль, не принявшая определенной формы, что-то среднее между эмоцией и мыслью. Если бы я не знал, что ответит мадам Хаят, я мог бы рассказать ей о своих чувствах, но я боялся услышать это от нее больше, чем от себя. Казалось, эти чувства не существуют и не будут существовать, если я не услышу о них, но как только услышу — они станут реальностью. Мне кажется, я не сказал ей многого из-за этого странного беспокойства.

Она невероятно вкусно готовила.

Мы не появлялись на телевидении одиннадцать дней. В университет я тоже не заглядывал. Когда мы не занимались любовью, мы либо смотрели документальные фильмы, либо бродили по улицам и ели в ресторанах, когда были голодны. Платила всегда она.

Ее отношения с деньгами были такими, о возможности которых я и не подозревал. Меня это нервировало, иногда даже злило. Однажды мы бродили по каким-то закоулкам и увидели светильник в витрине антикварного магазина. Это была старомодная лампа. Латунный шар был прикреплен к цепочке рядом с подставкой для лампы, и когда тянешь шар вверх, голова лампы наклоняется вперед. Она давала очень красивый, очень мягкий свет. Когда шар двигался, янтарный свет то затухал, то становился ярче, и вместе с ним плафон лампы то наклонялся, то поднимался.

Мадам Хаят тут же вошла в магазин. Я последовал за ней.

— Сколько стоит эта лампа? — спросила она.

— Семь тысяч лир, — ответил продавец.

— Ладно, беру, — сказала она, не торгуясь. — Заверните получше, пожалуйста, чтобы не разбилась по дороге.

Я удивился. На телевидении нам платили семьдесят лир в день, а мадам Хаят отдала за лампу стодневный заработок. Я взял плотно упакованный светильник. Мне такое поведение показалось безответственным из-за безденежья, от которого я страдал последнее время.

— Вы отдали за лампу столько, сколько заработаете за сто дней, — сказал я.

Я все еще обращался к ней на «вы», когда мы были вне дома.

— И на что же мне следует тратить деньги, которые я заработаю за сто дней? — спросила она.

— Я не знаю… Как по мне, это немного безответственно.

— Безответственно по отношению к кому?

— К себе…

— И какую же ответственность я несу перед собой?

— Обеспечивать себя.

— Это моя единственная обязанность?

— Первостепенная.

— Тебя так учили?

— Да.

— Ладно.

Она умолкла. Я не выдержал такого окончания дискуссии.

— Я не прав? — спросил я.

— Возможно, нет.

— Хорошо, а как по-вашему?

— Как отвечать перед собой?

— Да.

Рассмеявшись, она взглянула на меня.

— Может быть, моя ответственность перед собой состоит в том, чтобы делать себя счастливой. И это то, чем я сейчас занимаюсь, пока ты пытаешься все испортить…

— Какая-то лампа делает вас счастливой?

— Да. И очень.

— А если эти деньги понадобятся завтра?

— А что, если эти деньги мне завтра не понадобятся?

— Вы будете обеспечены.

— А что, если быть счастливой мне нравится больше, чем быть обеспеченной…

Я понимал, что в этом разговоре я играю роль унылого идиота, но не мог отступить:

— Вы можете пожалеть об этом завтра.

— Если бы я ее не купила, то пожалела бы сегодня.

Тут мы набрели на цветочный магазинчик. Она увидела мимозы и купила букет, словно между нами никогда не было этого разговора. Придя домой, она сразу сняла светильник рядом с диваном и заменила его на только что купленную лампу. Поставила желтые мимозы в вазу на столе. На улице пошел дождь, через открытое окно в комнату попадали капли, янтарный свет лампы отражался на мимозах, каплях и золотисто-рыжих волосах мадам Хаят. Глядя на огоньки, она радостно смеялась:

— Я чувствую себя Клеопатрой.

Я не понял.

— Что это значит?

Она подошла и поцеловала меня.

— Не знаю, Марк Антоний, — сказала она.

Я был дураком, и я был тем, кто сожалеет об этом, и тем, кто чувствует, что совершает глупость. Она ушла вглубь дома, радостно напевая. Этой песни я никогда раньше не слышал:

Любовь любит совпадения,
Судьба — расставания,
Годы любят проходить,
Человек — искать.

Мадам Хаят вернулась в коротком платье, которое не скрывало покачивающиеся округлые, пухлые бедра.

— Давай, помоги приготовить еду.

Я продолжал прикасаться к ней на кухне, терся о нее, не говоря ни слова.

— Чего ты хочешь? — спросила она.

Я посмотрел ей в лицо.

— Ты этого не заслужил, но ладно, — сказала она.

Мы занялись любовью, а потом, когда мы ели, она сказала, словно хотела утешить меня: «Я отдала эти деньги за свет, а не за лампу». И для нее это было очень логичное объяснение. Я не мог не рассмеяться. Порой я чувствовал себя ее ребенком, а иногда — ее отцом, как в этот момент. В любом случае это было довольно занимательно, хотя я не поспевал за ней и всегда оказывался немного сбитым с толку.

Закончив трапезу, мы взяли кофе и уселись на диване перед телевизором. Она поджала ноги под себя, юбка высоко задралась. Глядя на нее в этот момент, я испытывал ощущение, что вижу в ней что-то, чего раньше не замечал: ее неповторимое одиночество. Мадам Хаят позабыла обо мне, полностью поглощенная принадлежащим только ей одиночеством, которое развлекало ее и даже делало счастливой. Позднее я снова и снова наблюдал, как она уходит в свое одиночество с самодовольной улыбкой. Когда я окликал ее, она возвращалась с таким же естественным спокойствием, с каким отдалялась. Одиночество было ее домом. Она могла с легкостью впорхнуть и выпорхнуть из своего гнезда, как птица с прекрасными крыльями, это не составляло ей труда. Этой черты я ни в ком раньше не встречал, и это завораживало меня, мне хотелось туда, в это одиночество. Я хотел, чтобы у нас было одно на двоих одиночество.