Мадам Хаят

III

Каждую субботу я звонил маме из телефонной будки в двух кварталах от дома. Она старалась скрыть грусть, поселившуюся в ее голосе после смерти отца, но не могла спрятать своего беспокойства обо мне: «Как ты? Как твое здоровье? Хорошо питаешься? Тебе удобно там, где ты поселился? Как дела в университете? Учишься хорошо? Как у тебя с деньгами?»

Я сказал, что у меня все в порядке.

По ее голосу я слышал, что смерть моего отца теперь прочно связана с самим ее существом. Я все еще с трудом осознавал этот факт. Возвращаясь в университет в ночь после похорон, в автобусе, среди запаха лимонного освежителя и пластиковых чехлов, я вдруг осознал, что мой отец умер. Я подумал: «Он умер». И ужаснулся, словно мой отец погиб в этот самый момент, в скользкой пустоте, вылизанной фарами встречных машин. Я мучительно почувствовал, что смерть необратима, что я больше никогда его не увижу, что он больше никогда не пошевелится и не заговорит, и это было так, словно кто-то впечатал мне в лицо раскаленное железо. То, что до этого момента прятало от меня истину, которую я видел собственными глазами; то, что мешало мне поверить в эту истину, внезапно исчезло, и реальность предстала передо мной. С одной стороны, разумом я с бритвенной ясностью сознавал, что отец умер и исчез, но, с другой стороны, моя память показывала мне его речь, его улыбку, его походку, полную жизни. Я видел того, кого больше никогда не увижу, слышал голос того, кого больше никогда не услышу. Этот странный контраст делал мою печаль только горше. Почему надо было расстраиваться до такой степени, чтобы умереть? Разве он не мог смириться с тем, что о нем стали бы судачить, как о неудачнике? Был ли он зол на себя за то, что действовал, не задумываясь о будущем? Мне никогда не узнать ответы на эти вопросы. Размышляя обо всем этом, я незаметно уснул. Когда я проснулся, смерть отца снова укрылась за плотной завесой и потеряла свою достоверность.

Мама наняла помощницу, договорилась с двумя цветочными магазинами и продает им цветы.

— Я зарабатываю немного денег, — сказала она. — Тебе нужны деньги?

— Нет, матушка, я тоже нашел подработку в свободное время, справляюсь.

— Ты ведь не забросил учебу?

— Нет, мама.

Не знаю почему, но после разговора с мамой я был глубоко обеспокоен. Я знал, что она грустит и тревожится, но ничего не мог поделать.

Мать с отцом были самой счастливой парой, которую я когда-либо видел, и казалось, что они разделяют забавный секрет, о котором больше никто не знает. Они всегда относились ко мне с большой любовью и участием, и отрицать это было бы неблагодарной ложью. Я всегда буду помнить, как они вдвоем смеялись на пирсе перед особняком летними вечерами. Я подходил к ним, и когда они меня замечали, наступало недолгое молчание, а потом они начинали разговаривать со мной. У меня всегда возникало одно и то же странное чувство, словно они вышли ко мне из комнаты, в которой находились вдвоем, и закрыли дверь, не впуская меня туда. Я не мог войти — это они приходили ко мне. Может быть, это было неправдой, но именно такое впечатление создавалось. Я сам себе казался посторонним, но не особо возражал, создав мир из книг, в который тоже не впускал никого, включая родителей. В этом балансе мы все чувствовали себя хорошо и счастливо, мы были прекрасной и мирной семьей. В счастливых семьях трудно много узнать о жизни, я это теперь понимаю, жизни человека учит несчастье.

Моросил дождь. Я пошел пешком, не зная, что делать. Я перестал встречаться со старыми друзьями, а новых друзей не приобрел.

Каникулы для одиноких — тяжкое бремя. Я усвоил это.

Я мечтал встретить мадам Хаят, вдруг она выйдет из-за угла… Я знал, что это невозможно, но все равно не мог не оглядываться с надеждой. Я искал на улицах женщину. Поступил бы я так, когда мы были богаты? Стал бы я бродить в одиночестве по улицам, мечтая встретить женщину, которую видел один раз? Безденежье за короткое время отняло у меня многое, и не только деньги. Я был похож на детеныша черепахи, с которого сняли панцирь, беспомощного, беззащитного, не способного сопротивляться. Я ощущал малейший ветерок, жару, холод, мягкость травы, шероховатость крошечных песчинок всем своим телом и каждым уголком сознания как большие перемены и по-разному дрожал при каждой перемене. Я и представить не мог, что мой толстый и теплый панцирь может так быстро отвалиться. Стыдно было видеть, как мало от меня осталось, стоило лишь забрать деньги.

Я решил пойти в букинистический пассаж. Там всегда было многолюдно. И я мог бы раствориться в толпе. В сумрачном коридоре, пахнущем камнем, пылью и старой бумагой, вопреки моим ожиданиям, было пусто. Кроме меня, по магазинам ходили три или четыре покупателя. Некоторые магазины были закрыты, витрины заклеены старыми газетами. Пассаж был похож на умирающего больного. Я спросил лавочника: «Что тут случилось?», а он, пожимая плечами, ответил: «Никто больше не приходит, все равно это место скоро снесут». Людям не до книг. Никогда бы не подумал, что такое может случиться. Книголюбы были всегда, но теперь даже они пропали.

Я зашел в один из магазинов. Продавец, пожилой мужчина, оторвал взгляд от книги, которую читал, посмотрел на меня и снова опустил голову, ничего не сказав. Рассматривая корешки книг, занимавших пространство до самого потолка, я увидел изображение в тонкой раме под потускневшим от времени стеклом. Это была копия фотографии Августа Зандера «Молодые крестьяне (по дороге на танцы)». На лицах деревенских жителей, в их темных одеждах отражалось волнение и предвкушение редкого удовольствия, подчеркнутое чрезвычайной торжественностью.

Я показал на фото пальцем и спросил: «Сколько?» Мне кажется, я чувствовал взволнованную щедрость человека, готового отдать все свое состояние за картину. Нетрудно догадаться, что «богатство» в моем кармане нельзя было назвать состоянием.

Мужчина задумчиво посмотрел на меня. Он смотрел, ничего не говоря. Я как будто видел в его глазах неторопливо текущее вспять время, годы, медленно складывающиеся в прошлое, и, возможно, места, где он нашел большую любовь или очень крепкую дружбу.

— Это твое, — сказал он.

Я удивился. Переспросил, даже не понимая, что веду себя грубо:

— Сколько?

Продавец повторил свои слова таким же тихим голосом:

— Это твое.

Он встал, снял фотографию, завернул ее в толстую коричневую оберточную бумагу и протянул мне. Я был очень удивлен, смущен и счастлив. Меня порадовало не столько само приобретение, сколько щедрость, которая совсем не была нарочитой и показной. Это было дружелюбие, которого я вовсе не ожидал.

Радостный, я вышел из лавки. Мое настроение изменялось так быстро, чувства легко порхали от одной крайности к другой. Я взял по дороге полбуханки хлеба с сыром и вернулся в свою комнату. Распаковал и поставил свой подарок на тумбочку, прислонив к стене. Комната внезапно преобразилась. Одна фотография изменила комнату. Теперь это был мой дом.

Я спустился на кухню, чтобы поесть. Там было полно народу. Все смотрели матч. Я давно не следил за играми, хотя люблю футбол. Как ни странно, я об этом забыл. Я налил себе чашку чая и присоединился к болельщикам за столом. Среди тех, кто смотрел матч, была Гюльсюм, которая, видимо, собиралась идти «на работу» в юбке с разрезом и ярким макияжем. Она с большим волнением наблюдала за игрой и в какой-то момент воскликнула:

— Фол! Однозначно фол!

Я удивленно посмотрел на Гюльсюм, но, кроме меня, никто не удивился, видно было, что к ее комментариям привыкли. Через некоторое время Гюльсюм сказала:

— Если они не заменят правого защитника, то продуют.

После того как она это произнесла, произошла замена защитника. Кто-то из сидевших за столом сказал:

— Гюльсюм, тебя надо поставить тренером.

— Уж я их так замотивирую, что эти голубчики будут у меня летать по полю.

Все засмеялись. Я склонился над столом и откусил от хлеба.

Я ушел к себе в комнату, не дожидаясь окончания игры. Вечером предстояли съемки. Я был рад снова увидеть мадам Хаят и думал о том, что скажу и как буду действовать, если мы снова пойдем с ней ужинать. Я заготовил подходящие фразочки. На этот раз я не собирался вести себя как глупый маленький ребенок.

Я вышел на многолюдную улицу и направился к телецентру. Спустился на четыре этажа и вошел в сияющую тьму.

Мадам Хаят не пришла. Меж тем я был уверен, что она там проводит каждый вечер, хотя мне никто этого не обещал. Я почувствовал себя преданным, обманутым и униженным. Мне хватило ума понять, что эти чувства бессмысленны, но перестать их чувствовать оказалось выше моих сил. Мои чувства мчались впереди меня, как табун необузданных лошадей, но я не мог их остановить, а они часто меняли направление.

Полные женщины в облегающих платьях пели и танцевали, нарочито подчеркивая свои формы, чувственность и привлекательность. Некоторые снимали обувь и оставляли ее посреди сцены, чтобы было удобнее танцевать. Я впервые осознал интимные коннотации, которые создает женщина, снимая туфли и танцуя босиком.

Невысокий кларнетист, в короткой белой фетровой шляпе, с волосами, собранными в хвост, и в темных очках, время от времени подходил к выступающим и подыгрывал им. Он был ростом едва ли больше своего кларнета. В розовой рубашке навыпуск.

Когда на съемочной площадке объявили перерыв, я вместе с остальными вышел в коридор. В конце коридора располагался небольшой буфет. Я купил там тост с чашкой чая. Сел на один из пластиковых стульев у стены. Рядом со мной сидели две женщины в узких юбках и очень вульгарно накрашенные. Их обтягивающие блузки без рукавов, казалось, прилипли к телу. Они разговаривали между собой, как будто меня не существовало. Одна из них спросила: «Кто решает, кому сидеть за ближними столами? Камеры чаще всего показывают тех, кто возле сцены». Другая, засмеявшись, ответила: «Нужно понравиться помощнику режиссера, он решает, как рассаживать статистов». «Покажите мне этого помощника режиссера, — самоуверенно сказала первая, — я с ним поговорю».

Я разозлился, усмотрев в этом оскорбление для мадам Хаят, и мне было одновременно стыдно за то, что я услышал. Они были совсем не похожи на знакомых мне женщин и на тех, о которых я читал в книгах. Осознав, что нахожу прелесть в их вульгарности, я тут же торопливо соскочил с места и направился в зал.

После окончания съемок я вышел раньше всех. Возвращался в одиночестве. Я боялся наткнуться на парней с палками, но, может, было еще слишком рано, и их не оказалось поблизости. Подходя к дому, я поспешно двигался сквозь толпу, расталкивая людей и опасаясь наткнуться на старых друзей.

Большинство встречных людей были молоды. От девушек приятно пахло, аромат их духов чувствовался даже в густом мареве улицы.

Я прошел в свою комнату. Там меня ждали три крестьянина в черных костюмах. Я и позабыл о них. Они собирались на танцы, а я вышел на балкон и посмотрел вниз. И хотя день был выходной, людей оказалось меньше, чем обычно.

Мадам Хаят не пришла и на следующий день.

Съемки начались. В зале погас свет, зажглись прожекторы, за сценой вспыхнули сине-фиолетово-пурпурные огни. Пока шло первое выступление, я услышал, как за моей спиной открылась дверь, кто-то вошел и робко сел по другую сторону моего стола. Это была девушка. Я не мог разглядеть ее лица, так как она смотрела прямо на сцену. Она сидела на краешке стула, даже не откинувшись на спинку, совершенно неподвижно. И никому не аплодировала.