Любовь и сон

С этой полуночной пустошью она прежде не была знакома, если не считать тех дней (уже почти забытых), когда она бессонно маялась болью в животе. Кажется, она очнулась мгновенно, а не восходя по шатким ступеням пробуждения, и на то была причина, но какая, неведомо. Право же, что за буря. Воздух темной комнаты осязаемо зыбился в согласии с ветром снаружи.

Что это? — спросила она у комнаты и ночи. Сидя в кровати и не помня, как села, она перекрестилась и быстро зашептала молитву, а взгляд скользил по комнате, знакомой уже двадцать лет. Вверх к потрескавшейся штукатурке потолка; вниз на стену к распятию и аналою; к ее ступням — надгробным камням под серым одеялом; ныне и в час смерти нашей;[591] через край кровати на пол, где стояли тапочки, где.

Дрожа, не разжимая рук, она медленно, дюйм за дюймом, приподнялась над матрасом — и снова опустилась, ибо у кровати, так близко, что сразу не разглядеть, стоял святой Венцеслав, ее старый, изъеденный червями самшитовый святой, который еще вечером, когда она закрывала глаза, пребывал, как обычно, на комоде.

Сестра Мэри Филомела скользнула к самому краю кровати, нашарила на столике очки и взглянула на святого. На голове корона, в руке скипетр, видна полоска клея на месте давнего слома. Он. Но святой глядел странно, смущенно, даже печально, совсем не как обычно. Она пробежала глазами по серому коврику, креслу, комоду и кружевной салфетке, где Венцеслав еще недавно обретался: вот этим путем он и спустился и встал перед ее постелью — путем невообразимым и тягостным.

Что случилось? — спросила она его негромко и наклонилась к нему, не отпуская рук от кровати. Когда она взглянула на него в упор, стало ясно, что: она протянула руку и вынула из приоткрытых челюстей старого короля то, что он держал во рту.

Это был ключ. Ветер бился и гремел от чердака до подвала. Холодный медный ключик.

Дрожа, но не от страха, сестра Мэри Филомела отбросила покрывало и ткнулась ногами в тапочки. Лицо святого вновь было безучастно, свято и несколько брюзгливо. В благоговейном изумлении она подняла Венцеслава на привычное место, надела халат и положила ключ в карман. В лучах ночного света остановилась перед маленьким квадратным зеркальцем и рывком поправила ночной колпак.

Шла она вниз через дортуар, между белых кроватных рядов, где спали двадцать девочек, одни — как убитые, другие — изогнувшись, как в припадке (ночные рубашки задрались, дыхание частое), третьи ворочались и сонно бормотали. Двое, разбуженные ветром, что-то зашептали сестре, но она шикнула на них и прошла мимо.

Шла она вниз, по узким черным ступеням на второй этаж, мимо комнат, где спали сестры, вниз по вощеным ступеням, покрытым ковром (халат раздувался, как парус, от ночного ветра), на первый этаж, где у стены стоял огромный древний сундук, черный от воска, резной, обшитый панелями. Он прибыл в Царицу Ангелов из больницы в Бондье, когда та расширилась; озадаченные работники вытащили его из грузовика и внесли по входной лестнице — тяжел он был, как свинец.

Только оказавшись перед сундуком, сестра Мэри Филомела изумилась, как это она сразу, без вопросов поняла, что ключ, оказавшийся во рту бедного святого, был от сундука; только вытащив ключ из кармана, она удивилась, почему сразу пошла его открывать. Все хватит не надо ничего не трогай, сказала она себе. Затем преклонила колени на паркете перед сундуком и вставила ключ в замок.

Вздрогнул всенощный свет за красными стеклами; сестра Мэри Филомела услышала дальний вопль — то ли кошка, то ли заблудившийся ребенок, то ли петли, терзаемые ветром. Повернув ключ, она ощутила толчок, как будто внутри один за другим открывались все ящики и отделения, которых на ее памяти никто не видел. Ее пронзило чувство, будто она не просто открыла сундук, но выпустила новую жизнь, то, что давно ее ожидало, поджидало, — что-то на нее похожее, и теперь оно выйдет наружу и сделает, что должно.

В это же время белая «буря» с откидным верхом (свернувшая с автострады у Пайквилля часом раньше и проехавшая почти под окнами Царицы Ангелов) миновала сгинувшую деревушку на Кабаньем Хребте и двинулась вверх по горному склону. Туда, где широкая мощеная улица разделялась и вела вверх к старой открытой разработке на склоне хребта, но «буря» выбрала другую дорогу, грязную, ведущую вниз; женщина за рулем ни с того ни с сего убрала ногу с газа, и призрачная машина съехала по изгибу дороги, прошелестела по хрусткому гравию и замерла у берега ручья.

Водитель соскользнула с красной обивки сиденья, распахнула дверь для пассажиров; вышла. Мост был тот же, казалось ей, или новый не отличался от старого; она аккуратно шла по нему на высоких тонких каблуках.

Она уже хотела вернуться; хотела бы вообще сюда не приходить; но теперь ее желания ничего не решали, и что бы ни вело ее — вело быстро над бурной водой и вверх по тропинке. Мимо огромного валуна, который так и не сдвинули с места, оставили как знак. Сосны выросли на горе, там, где она провела не одну ночь — так давно, столько лет назад. А под крыльцом не лежит ли собака? Никто не проснулся. Она прошла ко входу: не заперто и защелки нет; толкнула дверь и вошла, не закрыв ее за собой.

Дом. Света нет, только серая морось телевизора, включенного без звука: на экране быстро сменяются маленькие фигурки в наигранных терзаньях. Возле телевизора — хромая кушетка и дедушкин стул с прямой спинкой, а на нем Библия.

Она прошла мимо кресла к единственной спальне — ее дверь тоже открыта. Под ногами хрустнул линолеум. Ветер, казалось, вот-вот подымет дом прямо в воздух, прямо к вершинам деревьев.

Он был там.

Лежал на спине на матрасе, без рубашки, огромные мозолистые ноги раздвинуты, длинная рука свешивается к полу. Сперва почудилось — он не спит, глаза его смотрят; приблизившись (с отвращением и ужасом, но без страха), она поняла, что он не здесь. Ветер рвал занавеску на открытом окне.

Не мешкая — да и не в ее власти было замешкаться, — она подошла к нему; подняла безвольную руку и положила вдоль тела; просунула руку с красными лакированными ногтями под спину (подумалось: холодный как труп), потянула. И тяжелый как мертвец. Она встала на ноги, пошатываясь на каблуках, и с тонким писком летучей мыши перевернула манекен лицом вниз. Он не проснулся. Не мог.

Теперь бродячий дух, придя на рассвете обратно, не сможет войти через рот, из которого вышел. Он заперт снаружи.

Она повернулась и вышла, оставив дверь открытой (и через нее он вернуться не сможет), мимо дьявольского камня и обратно по маленькому мосту — на этот раз провалилась каблуком в щель. Она нагнулась, чтобы снять туфли на ходу, уже быстрее подошла к белому автомобилю, ждавшему у воды, и вырулила обратно, разбрызгивая землю и камешки, — ошеломленный ветер выл за спиной.

Как, разве вы не помните, разве не помните: ведь если не помните вы, других доказательств не останется. Одна из больших сосен на высотах Аркадии рухнула и развалилась пополам, обнажив пустоту сердцевины и построенный в ней огромный улей; пчелы взлетели на встречу с врагом и были рассеяны. Ветер стряхнул дранку с конюшни и перевернул страницы «Нэшнл джиографик»,[592] сложенных на ее чердаке; он поднял страшный грохот, но так и не смог открыть запертую дверь, у которой с самого дня своей смерти стоял Бони Расмуссен, недвижный, словно камень.

Роузи Расмуссен сидела в постели, тоже разбуженная ветром или шумом за дверью — будто чьи-то шаги. Да нет, ветер, конечно же. Роузи была настороже; вглядываясь в черный овал дверного проема, она пожелала: пусть оно, что бы то ни было, убирается прочь.

Прочь.

И когда Роузи уверилась, что за дверью и вправду кто-то есть, послышались мягкие шаги и маленькая фигурка в белом прошла мимо ее двери, даже не заглянув.

Господи, Сэм.

— Солнышко? Тебе надо?..

Нет, не в туалет. Роузи вылезла из постели, вышла в зал и успела заметить, как Сэм целенаправленно спускается по ступенькам.

Говорят, их не нужно будить, не то стрясется что-то ужасное. Правда это или нет? Миф, конечно, миф, совершеннейшая выдумка, — потому что так странно, так страшно, но чего же?

— Сэм, — прошептала она, но не очень громко.

Ну и ветер.

Сэм без колебаний спустилась по лестнице в зал, держась за широкие перила. Что она думает, куда направляется. Роузи шла следом, шея и плечи вздрагивали, как всегда, когда она слышала рассказы о ночных кошмарах. Она смотрела, как белая ночнушка Сэм плывет через зал к входной двери. Подойдя, она встала на цыпочки и взялась за ручку — то ли выйти самой, то ли впустить ночь.

Роузи подскочила к дочери.

— Нет! Сэм, нет! — вырвалось у нее. — Нет!

Сэм отвернулась от двери. Она увидела маму, и большой зал, и саму себя — тело ее яростно дернулось, и глаза были огромными.

— Что это? — спросила она, уставившись перед собой.

Ее снова затрясло: беспрерывно. Она рухнула на пол, прежде чем мама успела подхватить. Роузи пыталась поднять ее, но Сэм всю скрутило, зрачки закатились, зубы стиснуты, из горла вырывается дикий вой.

Буря в мозгу — вот как называл это доктор Бок. Будто гроза.

— Боже, — повторяла Роузи, пытаясь прижать Сэм к себе. — Боже.

Была ровно полночь двадцать первого сентября. Приступ продолжался почти минуту. Вечно.

— Боже, — молила или шептала Роузи. — Господи, Господи Иисусе.