Взятие Вудстока

4. Истерически хохоча, рою себе могилу поглубже

— Что вы собираетесь сделать?

Мой психоаналитик, Моррис, — человек во всех отношениях невозмутимый, — выдрал из зубов трубку и, вследствие внезапного сокращения его больших ягодичных мышц, весьма впечатляющим образом взвился из кожаного кресла вверх. Я поставил бы ему девять баллов за высоту, но всего три за стиль — уж больно он махал руками.

Такой была реакция Морриса на мой новейший план привлечения в мотель новых клиентов.

— Бассейн? — неверящим тоном переспросил он. — Вы в своем уме? Вам нужно найти возможность убраться оттуда к чертовой матери! Каждый год вы все сильнее утопаете в долгах! Говорю вам, ни цента вы там не заработаете! К шестидесяти пяти у вас не останется никаких денег и кончите вы вашу жизнь, сидя с завернутыми в газеты ногами в каком-нибудь государственном приюте. Продайте ваше заведение и вернитесь к нормальной жизни!

Совет мудрый, и вы наверное решили бы, что, платя советчику пятьдесят долларов в час, я мог к нему и прислушаться. Но я страдал тем же недугом, какой обычно поражает патологического игрока — думал, что если рискну еще разок, то сорву банк.

Бассейн обошелся бы мне в 10000 долларов — в 1968 году это были деньги немалые. Однако я только что закончил большую фреску, которая изображала нео-греко-романские сады и украшала собой расположенный на Парк-авеню пентхауз одной баронессы, которая, как я позже узнал, владела в Третьем рейхе автомобильным делом. Денег, которые я рассчитывал получить за эту работу, как раз на бассейн и хватило бы. Строители уже начали рыть для него котлован, когда декоратор баронессы, Паоло ди Монтипульчиано, платить мне отказался.

Паоло заявил, что мои сады не похожи на настоящие, что художественные достоинства фрески его не устраивают, и, едва я закончил работу, выставил мои краски на улицу, а в пентхауз меня пускать перестал. И я подал на двух этих паразитов в суд.

Шансов выиграть процесс у меня было несколько больше, чем они полагали. Склонности к хвастовству я не питал и потому не сказал нацистской баронессе и ее конопатому итальянскому пуделю, что преподаю в Хантер-колледже. Не упомянул я и о том, что однажды пригласил в их отсутствие декана моего факультета, доктора Эдну Лейц взглянуть на фреску. Доктору Лейц моя работа понравилась, она сделала несколько фотографий фрески, которые я затем показал двум историкам искусства. Историки подтвердили в суде аутентичность моих садов. А доктор Лейц дала показания относительно качества работы.

— Судья, — начал я, — эти деньги нужны мне для моей матери, которая добралась в 1914 году от Минска до Нью-Йорка, спасаясь от казаков, насиловавших и иными способами осквернявших беззащитные еврейские семьи.

Задним числом мне представляется, что я рассказал эту столь часто повторявшуюся душещипательную историю из желания публично поквитаться с мамой.

— Если моя мать не получит этих денег, — продолжал я, — мне нечем будет оплатить строительство бассейна, которое сейчас производится в нашем мотеле, а это значит, что мы наверняка обанкротимся, и мать окажется на улице.

Судьбе было угодно распорядиться так, что судья тоже оказался сыном эмигрантов из России — да еще и из Минска. Дальнейшее представить себе нетрудно.

— Вполне возможно, что моя мама, да покоится она в мире, приплыла сюда на том же пароходе для беженцев, что и ваша, — сказал мне судья. — Чтобы оплатить мое юридическое образование, ей пришлось перемыть все полы от Минска до Миннесоты.

А следом судья обратился к пуделю Паоло.

— Герцог, — сказал он (Паоло уверял, что в жилах его течет королевская кровь), — или вы оплатите счет, или я пущу вас на равиоли.

Благодаря баронессе, бассейн был построен, хоть и без купальной кабинки и комплекта шезлонгов, которые мне хотелось установить вдоль него. То есть шезлонги-то имелись, однако получены они были все от той же Армии Спасения. Сколь ни красив был мой бассейн, новой клиентуры он не привлек. Проклятие Тейхбергов в который раз пожевало меня, пожевало и выплюнуло — на сей раз с большим, требовавшим постоянного ухода бассейном на руках.