Этюд с натуры

С первыми ночными заморозками, когда заполыхала по берегам Онды осина, затрепетали зябко листочки, скатились с откоса в потемневшую воду последние бревна, стянули их в кошель и потащил буксир к сплавному участку. Вслед снялась с порогов бригада и отправилась в поселок.

Получив на руки полторы тысячи денег, Глотов рассчитался, сдал багор и спецовку, резиновые сапоги, и в тот же день добрался на попутке до Надвоиц да первым скорым уехал в Ленинград…

Пожалуй, никогда больше не был Глотов так счастлив с Мариной, как в те дни после возвращения из Карелии. Были после в жизни радостные события, удачи, но не запомнились с такой подробностью.

Они вдруг оказались обеспеченными людьми, могли позволить купить себе лишнее, зайти на рынок, не торгуясь взять килограмм гранатов для дочки, полакомиться хурмой.

На улицах в ларях продавали арбузы. Глотов отстоял очередь, выбрал сразу четыре самых больших. Определять спелость их умел. Несколько иронически наблюдал за покупателями, которые прикладывали арбуз к уху и сдавливали ладонями, прислушиваясь, хрустит ли. Какой хруст, если сорван месяц назад, перегружен на баржу, потом с баржи в машины и в ларь. Глотов обхватывал поверхность арбуза пальцами: если скользили они по корке, значит, вылежал на солнце достаточно. У зеленого и корка зеленая, пальцы как бы липнут.

Притащил арбузы домой, самый большой обмыл под краном, разрезал весь и разломил красный, с крупицами сока на мякоти. У тещи арбуз и два дня ели: по кусочку в обед, по кусочку в ужин.

Смотрел на жену Владимир и не узнавал ее: похорошела, преобразилась. Впервые услышал ее смех, чистый и заразительный. Темные глаза Марины блестели озорным светом, румянились щеки, а маленькие чувственные губы, приоткрытые в смехе, манили. Он жадно целовал свою госпожу, гордясь, что она всецело принадлежит ему.

В бессонные ночи их любви Марина и сама потянулась к нему, словно пробудилась от полудремы, в какой находилась после рождения дочери. В ней проснулась женщина, и она требовала ласк, изнемогала в его объятиях.

Впервые тогда Глотов и приодел жену. Дождались выходного и отправились в «Гостиный двор». Близилась осень, там подкрадется и зима, а у Марины не было пальто. Старенькое, сшитое еще до свадьбы из темно-синего бостона, выданного когда-то отцу как офицеру и годы хранившегося на дне чемодана, опротивело. Материал поизносился, блестел на локтях.

— Купим тебе шубу, — сказал Глотов.

— Шубу? — не поверила Марина.

— Именно.

— Ты знаешь, сколько шуба стоит?

— Знаю. Деньги разойдутся, а вещь останется. Неужели ты не заслужила?

На втором этаже универмага они осмотрели ряды с одеждой. Марина присмотрела шубу из мутона за двести рублей, но Глотов твердо отсоветовал.

— Покупать, так рублей за четыреста-пятьсот!

— Володя…

— Я сказал…

Марина смирилась, полагаясь во всем на мужа. Но все еще не верила в реальность такой дорогой для нее покупки — истратить столько на нее… Мать обычно подыскивала вещь подешевле. Приученная к бережливости, Марина с женской предусмотрительностью не соглашалась на покупку, оставляя шанс для отступления мужу, оберегая его достоинство. Если придется отказаться от шубы в полтысячи стоимостью, то вроде по ее настоянию, сама и виновата.

Владимир не слушал жену, сам подобрал темно-коричневую шубу с мягким ворсом, шелковой подкладкой.

— Примерь, пожалуйста.

Жена с опаской надела шубу, замерла в ожидании и нерешительности.

— Запахнись.

Послушно выполнила просьбу.

— Не жмет где-нибудь?

— Нет. Как на меня сшита…

— Пройдись.

Шуба шла Марине. Похвалила и продавщица:

— Очень прилично. И к лицу. Берите, не сомневайтесь.

Растерянно улыбаясь, Марина смотрела на мужа. Шуба окутывала ее теплом, грудь не давило, как в старом пальто, и жалко было расставаться.

— Ну как? — спросила мужа.

— Тебе нравится?

— Спрашиваешь…

— Берем! — И повернулся к продавщице: — Выписывайте!

Продавщица достала из бокового кармана своего халата чековую книжку, внесла наименование покупки, цену и расписалась.

— Четыреста пятьдесят рублей. Касса рядом.

Глотов пошел платить, а Марина стояла в ожидании покупки. Продавщица привычно вывернула шубу мехом вовнутрь, сложила и аккуратно завернула в бумагу, обмотала крест-накрест бечевкой. Приняв чек, вручила покупку.

— Носите в удовольствие.

Когда они отошли, Марина перевела дух и улыбнулась.

— Даже вспотела от волнения. Такие деньжищи ухлопали…

— Прекрати переживать. О другом подумай.

— Обмыть полагается?

— Само собой. Но я не о том. Шубу купили?

— Купили.

— А сапог у тебя к ней нет. Заглянем в обувной магазин.

— Ой, не надо, миленький.

— Не возникай.

Им прямо-таки везло в тот день. В магазинчике на Лиговском продавали австрийские сапожки на высоком каблуке. Отстояли очередь, переживая: вдруг не достанется? Однако обошлось. Марина взяла из белой коробки сапоги и присела на скамью, чтобы примерить. Застегнув молнию, поднялась и ступила шаг, проверяя, не жмут ли. Глотов отметил, какие красивые ноги у жены, особенно круглые розоватые коленки…

По пути домой Марина не утерпела:

— Заглянем к матери, столько не навещали…

Ей хотелось похвастаться обновками, и Глотов согласился. Пусть и впрямь посмотрят тесть и теща, как приодел жену. Не последний он, как полагали, человек, постарается сделать все, чтобы не испытывала жена бедности.

— Ой, да у нас будет все! — размечталась Марина. — Вот закончишь институт… Зарабатывал бы рублей двести, больше и не надо. Ты знаешь меня, умею экономить.

Старики сидели у телевизора. Они редко выбирались в кино, о театре и говорить не приходилось. Знали дорогу в магазин, в поликлинику. Остальное их не интересовало — спали, смотрели телепередачи. Телевизор светился с утра до позднего вечера. Заканчивался кинофильм — переключали на другую программу и не отрывались от «Клуба путешествий» или «Человек и закон», а там черед нового фильма.

На восторженный прием Глотов не рассчитывал и не ошибся в предположении. Сколько прожил со стариками, но не припомнит, чтобы тесть рассмеялся, заговорил по-житейски. Сам по себе больше, а покажется из комнаты — молча пройдет на кухню поесть, молча за стол сядет, похлебает щи, молча за второе примется. Отставит пустую тарелку и уйдет в свою комнату, как в берлогу. Читает там или спит. Нелюдимые по натуре, они и век доживали нелюдимо.

Понял это после свадьбы, когда прописался к жене. Служил Глотов на флоте, последний год — старшиной команды электриков на эсминце. Прощался с кораблем вечером в Таллиннской бухте. На трап постелили матросы белую простыню. Когда ступил на нее, по корабельной трансляции врубили «Прощание славянки». Щемящие звуки марша плыли над антеннами радиолокаторных станций, над тихой бухтой. Отдал главный корабельный старшина Глотов последний раз честь флагу и сбежал на причал. Поставил чемодан, обнялся с товарищами, кому предстояло служить, велел не забывать, а кто окажется в Ленинграде, пусть запомнит адрес, где рады будут встретить матроса, где помнят флотское братство. И дал адрес Марины, тогда он знал уже, что женится на ней.

— Родится сын, дружище, — повесь над колыбелью тельняшку, — напутствовал Гаррий Василевский, с которым сроднился Глотов, кому передал старшинские обязанности. — А дочка — тоже хорошо, ленты от бескозырки повяжи, чтоб росла в отца.

Ровно через год, перед майскими праздниками, поздно вечером телефонный звонок. Вышел Глотов в коридор, снял трубку.

— Здравствуй, Володя!

— Здравствуй…

— Не догадываешься?

— Нет.

— Гаррий…

— Гаррий!! Гарька! Где ты?

— На Московском вокзале.

— Не отходи от депутатской комнаты. Я сейчас, слышишь?

— Слышу, слышу…

Выскочил Глотов из парадной, ветер кружит пустынной улицей, ни одного такси, Бросился к станции метро, промчался через турникет и по эскалатору вниз через три ступеньки.

— Вот сумасшедший!.. — услышал вдогонку, но не до извинений.

На площади Восстания снова бегом. В зале вокзала остановился перевести дух и увидел Гаррия с товарищем. Оба по форме, бескозырки сдвинуты на затылки, на суконках знаки классных специалистов, отличников Военно-Морского Флота.

— Здравствуй, дружище…

— Здравствуй…

— Работаешь?

— Работаю и учусь в Политехническом.

— Ого! Помогает флотская закалка?

— Помогает. Да чего мы стоим? Поехали ко мне, посидим, о нашем эсминце расскажете.

— Поздно, Володя.

— Бросьте вы! Марина обрадуется, помнишь, как в Таллинне бродили с ней по городу. Едем!

Марина стол накрыла, картошку поставила варить, селедку разделала, луком притрусила. Больше и нечего выставить. Да они и не думали о еде, рады были сидеть с краюхой хлеба черствого. Марина не была бы собою, расстаралась, у матери бутылку вина заняла, пообещав завтра же отдать.

— И у нас припасено, — сказал Гаррий, доставая из чемодана коньяк. — А еще гостинец тебе с эсминца.

Старшина поставил на стол жестяную банку со следами мазута на поверхности.

— Паштет наш! — воскликнул Глотов. — Вкус его уже забыл, братишки. В море нам выдавали… Намажешь на хлеб и с чайком… Неси, Марина, открывашку, а я родителей позову. Такой праздник.

Сияющий, постучался к тестю.

— Отец, флотские друзья навестили, приглашаю.

— Нашли повод для гульбы в полночь…

— Не обижай, отец. Не чужой я вам…

— Без меня выпьете, — ответил и отвернулся.

Глотов сник, постоял в растерянности и вышел. Испытывая неловкость, притихли друзья с эсминца, выпили по рюмке и заторопились.

— Поздно уже, — сказал Гаррий, — вам завтра на работу. Это мы вольные…

— Посидели бы, ребята. Когда еще доведется!

— Нам еще билеты на поезд надо перекомпостировать.

Проводил Владимир товарищей до остановки такси. Пока ожидали машину, отошли, развеселились снова, простились радушно. Остался Глотов один, и сдавила горло обида. Не так надо бы проводить ребят, не так. Получилось не по-флотски. Вернулся в дом, Марина как раз со стола убирала. Сел в углу комнаты, не знает, что делать, горько на душе, хоть криком кричи.

— Почему они так обидели? Почему?

— Ты же знаешь их, Володя, — присев рядом, ответила Марина и погладила его по голове, как маленького. — Не обращай внимания…

Сгладилась обида, но не забылась, Разъехались. Иногда и подумает Глотов о том, что следовало бы навестить стариков, но тут же и остановит себя. Не ждут они. Постепенно свыкся о мыслью, что чужой для них. Марина тоже не сильно печалилась. Не запрещал ей, но съездит в праздник и не выберется до следующего торжества, разве позвонит когда. Или мать даст знать о себе, пожалуется на здоровье и придирки мужа.

Когда они явились к родителям, Марина ушла с покупками к матери и долго не показывалась, видно, секретничали, Владимир сидел с тестем в большой комнате, рассказывал о работе на лесосплаве на речке Онде, по которой буксируют плоты в Беломорско-Балтийский канал.

Вышла Марина в сапожках и шубе. Прошествовала, красуясь, перед мужчинами.

— Как обновы, папка?

— Пень наряди — глянется, — буркнул отец.