Этюд с натуры

На третий день не выдержал такой пытки, уехал к ней. Брошусь к ногам, извинюсь за такое сумасбродство. Поругает, поплачет и простит. Конечно, простит. Нельзя же из-за ерунды ломать жизнь, лишать самого дорогого. Глупо получилось, уязвленное самолюбие заговорило, затмило здравый смысл. Должна Аня это понять и поступиться гордыней. Да и оправдание у меня есть: как должен был действовать? Махнуть рукой? Не тряпка же…

Аня сразу открыла дверь, словно все эти дни стояла и ждала моего прихода. Боже, как она изменилась! Глубокие тени под глазами, лицо побледневшее, осунувшееся, а главное — ее глаза… Скорбные, потухшие, как зола костра. В них уже не светились искорки.

— Прости меня, прости! — Я опустился перед ней на колени, обнял ее ноги, целовал руки, которые держала она безвольно опущенными.

— Встань, — попросила, — а то я заплачу сейчас. — Встань… — Сама попыталась поднять меня, но уронила руки и, не в силах совладать с собой, разрыдалась.

— Выбрани меня, побей, а нет — выгони!

— За что, Андрюшенька? Ох, горюшко ты мое…

— Сядь в кресло свое. Я погляжу на тебя.

— Наболтала, значит, подружка, а дружочек яду подсыпал. Вот, голубок ты мой сизокрылый, не зря люди говорят: избави меня, господи, от друзей, а от врагов я сам избавлюсь. Не быть нам вместе…

— Не мучай меня! — выкрикнул я. — Словно живого хоронишь!

— Поболит, поболит и забудется. Все проходит. Это поначалу нестерпимо. Успокойся, ясноглазый мой, не убивайся, единственный… Садись и ты, дай поглядеть на тебя. Как ни распорядится судьба, а я буду благодарить ее до конца дней. Счастье хоть и мимолетное, а коснулось меня…

— Нельзя же из-за глупости все рушить!

— Нельзя, конечно. Только за те дни, что не давал знать о себе, оборвалась во мне от боли какая-то жилочка. Не выдержала я тяжесть такую. Вот здесь саднит и саднит, — она прижала ладошку к груди, — словно выстудили там…

И заплакала горько, безутешно. Плач ее рвал мне сердце, не давал дышать. Тугой ком подкатил к горлу и застрял, как я ни пытался его пересилить. «Подлец я, какой подлец! — думал я. — Растоптал мимоходом самое святое, что может быть даровано человеку раз, не хватило ума понять. Теперь не возвратить то, что было между нами, что волновало и радовало…»

— Успокойся, погоди, — просил ее, готовый сам заплакать. — Глупость и ревность подкосили… Дурак я, дурак!

— Ах, Андрюша, Андрюша… Поверил сплетне, а меня не спросил. Верно, увязался твой Николай в тот вечер за мной. Гарцевал, что жеребец необъезженный. Только я и на порог не пустила. Противно было, что он Тосю так легко бросил. Как же, другая смазливей… Нет, Андрюша, не было до тебя мужика в этом доме. Видно, уж теперь и не будет… Несчастные мы, красивые да статные. Вроде птиц с подрезанными крыльями. Надумает какая взлететь, а не может, тут же и ударится о камни. Преданные, на все готовые, отца-мать позабудем — только бы кто дорожил да верил, ласковым словом не обделил…

К вечеру Аня все же взяла себя в руки, привела в порядок, в зеркало посмотрелась. И я обрадовался, когда сказала вдруг:

— Андрюш, а чего мы сидим в темной квартире? Съездим куда-нибудь, а?

— Конечно, поехали! Хочешь, в ресторан, потанцуем…

— На взморье хочу. Есть у меня одно местечко… В дорогу только возьму чего-нибудь.

Пока хозяйничала, кипятила кофе, я сбегал в гараж, подогнал машину.

— Позволь, за руль сяду, — сказала просительно. — Развеюсь быстрее, а то сама себе противна.

Низко ползли сизые тучи, накрапывал дождь, глянцево блестел мокрый асфальт. Поля почернели еще больше, лежали пустые и голые. Жухлая трава по обочинам напоминала свалявшуюся овечью шерсть. Леса тоже почернели, находились в ожидании, когда ударят морозы, скуют разбитые дороги. Зазвенят комья под колесами телег и гусеницами тракторов, как железные. Глядишь, полетят белые мухи.

За Осиновой рощей, где пост ГАИ, Аня свернула налево, и мы покатили дальше, но сбились с пути, пришлось возвращаться к поселку, расспрашивать дорогу на Солнечное. Нам указали путь и велели никуда не сворачивать, так и держать до нового поста ГАИ. Ехали молча, только «дворники» мельтешили и мельтешили перед глазами, словно стремились отогнать невеселые думы.

На развилке дорог постовой ГАИ, кутаясь в мокрый плащ, переспросил, куда нам надо.

— На Солнечное? Проедете километров пять, сворачивайте вправо и на переезд.

Мы последовали совету, приехали вскоре в Солнечное, свернули на железнодорожный переезд и оказались возле пляжа. Кругом было пустынно, ни одной живой души. По асфальту от Зеленогорска проскакивали одиночные машины, наши и финнов. Оставив на площадке «Жигули», дальше пошли пешком.

Песчаный берег залива был безлюден, только ветер налетал с моря да шумел прибой. Желтый песок пляжа хранил еще следы ног, но дожди прибили их. Местность, казалось, в оспинах.

Остановились возле маяка. Сюда свезли скамейки и столики, свалили в кучу. Только одна скамейка-качалка сиротливо мокла в стороне брошенная, ветер раскачивал сиденье, и ржавая цепь поскрипывала, словно жалуясь.

Безумолчно шумело море, глинистые волны набегали на песок и откатывались, оставляя кучи камыша с кугой вперемежку, куски досок. Среди выброшенного мусора лежали обтертые волнами и песком обломки бревен, валялись из-под пасты банки для чистки фаянсовых раковин и кафеля. Казалось, где-то далеко произошло кораблекрушение и остатки мачт, обшивку бортов притащило сюда. Как и полузанесенный ящик с надписью на боковой стенке:

Электроды

ЭПС-52

Брутто 36 кг

Нетто 35 кг

Где-то шла другая жизнь, полная солнечного света, говора, а здесь уже конец земли, тишина и запустение. Шум волн успокаивал, как бы играючи море бросало под ноги свои безделицы, оставляло невесть откуда взявшуюся бересту, пенопласт.

Верилось и не верилось, что на пляже не так уж и давно бегали загорающие, играли в волейбол, лотошники торговали лимонадом и мороженым, здесь назначались встречи, звучал звонкий смех, смуглотелые женщины лежали и прохаживались, а мужчины наблюдали за ними, восхищались и вздыхали. Здесь все было в постоянном движении, а море казалось ласковым и шаловливым. Теперь вокруг запустение, сырость и холод. Только море и оставалось, с его безумолчным ворчливым прибоем, без единого паруса и крика чаек. Было грустно и тягостно. Я не знал, что прощаюсь с любимой навеки. Срывался дождь, моросил и моросил.

Аня выбрала место в затишке, у самого маяка, где несколько скамеек стояли, составленные друг к другу, а между ними сиротливо возвышался столик. Достала из сумки термос с кофе, еще теплые запеченные в тесто сосиски, плоскую бутылку коньяку.

— Мне сегодня можно, а ты говей. Поведешь машину.

— Вот и гость пожаловал, — сказал я.

Подошел большой пес, отряхнулся и сел напротив. Ветер задирал его отвисшие уши, пес отворачивал голову, но тогда не видел нас. Нашелся, пересел, где не так дует. Я бросил ему кусок пирога, пес понюхал и не пожелал есть.

— Не голодный, значит, — сказал я ему. — Выходит, ты не бездомный, а бродяжка и попрошайка. Привык тут за лето…

Пес смотрел на меня и помаргивал: мол, говори-говори, а я помолчу. Потом перевел взгляд на Аню, склонив голову слегка набок, разглядывал ее долго, словно силился понять, какая собака пробежала между нами. Чтоб не допытывался, я отломил ему кусок сосиски. Пес тут же проглотил, не пережевывая, и подсел ближе.

— Нет уж, больше не получишь. Сосиску и я хочу.

Аня заулыбалась и провела ладонью по моей щеке. Я задержал ее руку, поцеловал. В ресницах Ани блеснули слезинки. Она отвернулась и засмотрелась на море.

— Как быстро пролетела осень! Зима скоро, долгая и холодная… Не пережить, кажется…

Сгущались сумерки. Море совсем потерялось, только прибой, накатываясь и накатываясь, шумел ровно и размеренно.

Пора было уходить. Я собрал остатки еды, уложил в сумку термос и начатую бутылку коньяку.

— Пьяненькая, — засмеялась Аня. — Поддерживай меня. И выпила рюмку всего…

В дороге настигла нас ночь. Я вел машину, лучи фар выхватывали из темноты одиноко стоящие у дороги деревья. Стелилась и стелилась под колеса белая лента асфальта. И казалась бесконечной.

Аня тихо спала на моем плече. А может, просто сидела закрыв глаза и думала горькую думу…