Этюд с натуры

Тут же и забыл сказанное. У нас с Аней складывалось все как нельзя лучше. Я был дорог ей, видел это. Особенно после дня рождения Марии Михайловны.

Аня сказала мне о празднике накануне:

— Мама приглашает. И я прошу… Родня соберется, соседи наши.

Мы поехали искать подарок, обошли несколько универмагов, наконец нашли мохеровую кофту бледно-розового цвета. Такую и искали. К лицу Марии Михайловне, нарядно и тепло.

Мать Ани обрадовалась обнове.

— Давно собиралась купить. Да разве ухватишь из-за очередей! Спасибо.

И усадила нас за столом на видное место. Народу в доме набралось много. Пришлось другой стол раздвинуть и подставить. Зато всем было удобно, никто никого не стеснял. Приехали сестры Ани с мужьями, дядья с женами, подруги именинницы по работе. И я здесь не был чужой: и родня Ани, и мать относились ко мне с добротой и уважением.

— Налей-ка нам, Анюта, с Андреем Юрьевичем винца, — попросил сидевший напротив худой, с ястребиным носом Степан — он работал в совхозе механизатором.

— Может, хватит, дядя Степан?

— Не боись, случай уважительный. День рождения сестренки. Пусть и гость знает, какой она человек золотой. Как впряглась в совхозный воз в пятидесятом, так и не выпрягается. Было время, когда из совхоза бежали, а она осталась!

— Куда бежать, когда три рта на руках?

— Бежали! А мы землю обихаживали да город кормили! Потому как ответственность понимали. На женских плечах, считай, и держалось хозяйство. Техники такой, как нынче, в помине не было. Посадить еще посадишь, а прополка? Да и с уборкой не легче. Но урожай не хуже получали и государству сдавали честь честью. Не гнили в буртах, как теперь гниют, картофель и капуста. Берем много, да половину свиньям отдаем.

— Ответственность принижена, потому и убытки.

— Ответственность! Человек обмельчал, все ему трын-трава. Раньше оставил бы в земле картофелину? Не оставил бы ни в жизнь. Совесть замучила бы. А теперь до пяти тонн, если не больше, после комбайна лежит на гектаре.

— Ой, к чему весь разговор?

— К тому, чтобы они, молодые, задумались.

— Дядь Степан, наказ принимаем! — постаралась Аня перевести беседу на другое.

— А тебе, племянница, тоже предупреждение: попробуй не пригласи на свадьбу. Попробуй…

— Мели Емеля — твоя неделя! — накинулись на Степана женщины, но я поддержал его:

— Позовем обязательно. Верно, Аня?

— Конечно, позовем. — И посмотрела на меня с нежностью.

Вышли со Степаном на улицу покурить. Стояло предзимье. Сад давно оголился, и деревья казались корявыми, мертвыми. Вспомнил, как рвали с Аней яблоки, вспомнил и то росное утро, когда мы слушали тишину, а с ветки сорвалось большое ярко-красное яблоко и выкатилось на дорожку.

— Ты ее береги, — сказал Степан, и я вздрогнул от неожиданности. — Анька — баба преданная. Приласкай — в лепешку расшибется, отплатит добром. Невезучая только. Как бабка ее…

Степан глубоко затянулся, сигарета разгорелась, высветив его костлявые, узловатые пальцы, худое лицо. Я ожидал продолжения разговора, и Степан, бросив окурок, повел его, несколько сбиваясь и спеша. Словно боялся, что услышит кто другой.

— Бабка у нее красавица была. Многие сватались, а она полюбила колхозного конюха. Отец наш, Михаил Дмитриевич, бедовый был. На кулачки выйдет, рассказывали, или в круг плясать — первый. Поженились, значит, родился я, а потом Мария, мать Ани. А тут война, немец прет к Ленинграду без остановки. Ушел батя биться да в боях за Синявинские высоты голову и сложил. После войны ездили на могилку. Теперь на том месте обелиск, фамилии золотом выбиты…

Матери после войны и годов было столько, сколько сегодня Аньке. Разруха, голод, а ее вроде и не берет горе, красивая, только тихая. Помнили мы, как пела, смеялась, а похоронку получила — словно онемела. На работу, с работы — молчком. Набедокурю, она посмотрит на меня да в слезы: «Был бы жив отец…» Лучше бы побила.

И вдруг пополз слух, связалась, говорили, с бригадиром да и наградила его какой-то стыдной болезнью. Я уже большой, в девятый класс бегал. Среди пацанов, известно, тайн нет. Докатилась брехня и до меня. Как услышал, дара речи лишился, озверел. Обидчика едва живого увели, вырвав из рук моих. Бил, не разбирая куда, и боли не чувствовал, руки после драки распухли, как лепехи.

Но это только присказка. Встретила нашу мать жена бригадира, подластилась лисой, на чай позвала. Мать ничего не заподозрила, согласилась, может, намереваясь прояснить истину, на свет правду вынести. Многие и не верили в сплетню. Знали: бригадиру соврать, что плюнуть. Был у него, верно, заход, пробовал в наш дом через окно залезть. Только таким макаром и выскочил. Синяки неделю примачивал. Не пошла впрок наука, похваляться возле магазина начал, что приветила будто мать наша, сменила гнев на ласку. А тут и мать, разговор, конечно, услышала.

К стене магазина вилы были приставлены, зубья до блеска выбелены. Мать — за вилы да ими бригадира к стенке: «Лазил ты ко мне в постель, говори, подлюка?» Перепугался бригадир до смерти, признался, что врал, наговаривал. «То-то же…» И отбросила вилы. Попробовал бы упорствовать — точно, вогнала бы вилы до черенка.

Может, со злости бригадир и ляпнул про болезнь и откуда она… Так вот зашла мать в его дом с миром, а бригадирша с бабами взяли и остригли мать, чтоб на позор выставить. Со стыда да отчаяния убежала мать в лес и повесилась. Успели, к счастью, из петли вытащить, в больницу отвезли.

А правда вскоре сама собой всплыла. Председатель колхоза, — у нас тогда еще был колхоз, — узнав о происшествии, завернул к бригадиру, увидел злыдня во дворе да и скажи напрямик: «Повесилась Игнатьевна, позора не стерпела. Да чтоб такая женщина на пакость пошла… Следствие установит, милиция скоро будет!»

Бригадир подхватился, забегал по двору и давай жену честить последними словами: «Курва разэтакая! Не виновата она вовсе! Не виновата! Набрехал я… В Ленинграде, когда ездил, у знакомой бабенки и заночевал…»

После бригадиру этому колом ребра-то пересчитал. До суда дошло, да колхозники заступились. А бабка Ани не много пожила на этом свете, чахнуть начала. Летом в теплый платок куталась, все ей холодно… — Степан зашуршал пачкой, достал сигарету, чиркнул спичкой нервно, потом еще раз. Огонь вспыхнул, выхватил из темноты Степана, угол крыльца, ветви яблони. — Такая она, жизнь, мать ее… За гриву норовишь вцепиться, а она тебя копытом, копытом…

Ночевал я с Аней в светелке, но уже на одной кровати. Изнемогая от объятий и ласк, Аня лежала на моей руке.

— Заманила тебя в свои сети, не испугался ли?

— Ничего я не боюсь. Ты первая моя любовь. И последняя…

Долго молчала, притрагиваясь губами к ямочке у меня на подбородке.

— Тогда и я ничего не боюсь… Рожу тебе ребеночка и успокоюсь.

— Будет сын или дочка. — Искренне верил, что по-иному и быть не может. — Сын — Вадимом назовем, а дочка — Аленой.

— Обними меня. Крепче…

Словно ребенок, она хотела укрыться, защититься от окружающего мира. Предчувствовала беду, что ли?

Перед ноябрьскими праздниками опять неожиданно позвонил Николай Синягин.

— Привет, старик! Верно то, что говорит о тебе Тося?

— Что же Тося говорит? — ответил я сдержанно, закипая злостью, как это бывало давно, когда Николай подначивал Гришина. В те минуты я не любил Синягина. Если не доходило до скандала, то лишь благодаря Анатолию.

— Да чушь, бред сивой кобылы! Будто ты собираешься жениться на Ане.

— Так оно и есть. Женюсь…

На другом конце воцарилось молчание.

— Ты чего замолчал? — спросил я.

— Думаю, не сдурел ли часом? Ты знаешь ее? Знаешь?

— Что-то не пойму твоей запальчивости.

— Да у нее перебывало… Тося рассказывала случай?

— Какой еще случай?

— Ну, когда она у меня с подругой первый раз ночевать осталась! С подругой этой я и ушел!

— Одни болтают, а ты, как баба, сплетни собираешь…

— Болтают? Предупреждаю, дурак! Если хочешь знать, подруга та… Анька и есть!

Трубка в моей руке от удара разлетелась на куски.

К Ане я в тот день не поехал, хотя и обещал. Она, конечно, звонила не раз, но я не отвечал. У меня дурное правило: когда на душе кошки скребут, ложусь в постель и стараюсь как можно скорее уснуть. Я разделся, лег и укрылся с головой одеялом.

Не позвонил и на второй день. Лишь к вечеру снял трубку.

— Что-нибудь случилось, Андрей? — спросила она обеспокоенно.

— Работы очень много…

— Но позвонить мог? Сказал бы, что занят. Я ведь не отходила от телефона.

Укоризна, с какой произносила эти слова, не понравилась. Не муж, а уже отчитывает. Хотя и понимал, что права Аня. Труда большого не составляло снять трубку, набрать номер и сказать, чтоб не ждала. Искал повод для оправдания и не находил.

— Завал в лаборатории… Разберусь немного — сразу позвоню…

— Поговори со мной.

— Некогда, Ань. Должен посидеть над отчетом. Сдавать завтра, а я не проверил.

— Ну ладно, мой дорогой. Целую тебя и жду.

Звонить не возникало желания, образовалась какая-то пустота в душе. Не хотел ни слышать, ни видеть кого бы то ни было. А тут и впрямь работы привалило, зашились с темой. Группа оказалась в тупике, а заказчик поджимал. Мы засели за расчеты, производили повторные исследования, проверки и задерживались до позднего вечера. Приходил домой усталый, с гудящей от лабораторного шума головой.

Аня металась, не находила выхода в создавшемся положении. Виноватой себя ни в чем не считала, дурного не подозревала, а неизвестность пугала. Порывалась ехать ко мне, но я останавливал, чем доводил ее до слез. Последнее раздражало, переходил на крик.

— Ты меня мучаешь, Андрей. Что произошло? Ты вдруг переменился, чужой…

— Не бери за горло! — взрывался я неведомо почему. — Ты меня за собственность считаешь.

— Будешь разговаривать со мной в таком тоне, я положу трубку.

— Мне надо побыть одному, разобраться во всем.

— В чем разобраться, в чем? Ты разлюбил меня? Скажи, разлюбил?

— Опять за горло…

— Прости, не буду донимать глупыми вопросами. Андрей, ты дорог мне. Я не смогу теперь без тебя. Не смогу!.. Скажи хоть, что случилось?

— Ты с Николаем встречалась? — выпалил я то, что все время мучило и терзало меня.

Она долго молчала. Даже испугался: как бы в истерике чего не натворила там.

— Встречалась?

— Вот ты о чем… — ответила наконец упавшим и постаревшим сразу голосом. — Вот о чем…

И положила трубку.

Первый мой порыв — немедленно ехать к ней. Попросить прощения, выяснить все и забыть. Ну, произошла глупость, если верно говорит Тося. Но нельзя же вот так обрывать все концы! Где же великодушие? Когда мы научимся понимать, выслушивать? Попадет шлея под хвост, закусим удила и несемся вскачь, ничего не слышим и не видим. Есть только наше задетое самолюбие, наша боль. А боль других, страдания, причиненные муки, крушение надежд? Принимать это во внимание или нет? Идти, не оглядываясь, по головам, лелея собственную боль, как раненую руку, остужая сердце, порождая неверие?

Аня не позвонила. Я метался по квартире, потерял интерес к работе, отбывал время в лаборатории как по принуждению. Посматривал на часы, зло чертыхался, — стрелки замедляли ход, казалось, примерзли к циферблату.