Этюд с натуры

Молозиво я очень любила. Подоит мама Зорьку после отела, перельет густое желтоватое молоко в глиняный горшок да в печку. Ешь после, вроде нежного омлета…

Бредем по берегу, Аня вспоминает с восторгом и радостью — не забыла давнее, сладко ворошить старое.

— Там родничок, три ключика! — схватила за руку и увлекает вперед. — В жару пастухи воду брали. Вода холодная-холодная…

Подходим. В зарослях сочной осоки зеркальце воды, ладонями вычерпаешь, исток в траве. Наклонился к водице, а на дне живые ключи бьют, песчинки пульсируют, словно фонтанчики.

— На лугу по выходным собиралась почти вся детвора нашей деревни, в горелки играли. Становились парами, за руки брались — мальчишка с девочкой, какая нравилась. И уж расшибиться тут ты мог, но не попасться в руки тому, кто водит. Нарочно девушка может поддаться, если симпатии не испытывает к тому, кто рядышком, а, наоборот, расположена к горельщику. Ни за что не разбить иную пару. Бывает, тот, кто водит, и ловок, а девчонка хитрее его. Смотришь, снова крепко держит за руку любимого. Вновь стоят пары вереницей, выкрикивают:

Гори, гори ясно,
Чтобы не погасло.
Стой подоле —
Гляди в поле.
Едут там трубачи
Да едят калачи…
Гу, гу, гу, убегу.
Раз, два, не воронь,
Беги, как огонь.

И мчишься мимо горельщика, угадывая его намерения, обводя, стараясь не остаться без пары. А оплошал — води теперь сам и добивайся победы, не упусти момент…

У брода остановились.

— В жару здесь на телегах переезжают, дрова из лесу перевозят. По ягоды женщины и ребятня ходят.

Повернули обратно. Закатное солнце золотило воду, она светилась тускло, покрывалась рябью. Зябко шумел ивняк и ронял в речку листочки. Ветерок подхватывал их и гонял по поверхности воды, как маленькие ладьи.

Свет гаснущей за лесом вечерней зари слабо разливался, отражаясь в окнах домов, и они отсвечивали отблесками костра. В саду было сумрачно, пустынно и прохладно. Под яблоней обнялись и поцеловались.

В домах включали огни, погасшее небо темнело, перемигиваясь, на нем роились звезды.

Постелила нам Мария Михайловна в маленькой светелке: Ане — на кровати, а мне — на полу, разложив большую пуховую перину.

— На новом месте приснись жених невесте… — сказала, пожелав спокойной ночи.

Заложив руки под голову, смотрел на мерцающий в лунном сиянии зеленоватый с серебристым отливом квадрат окна. Тень рамы падала на пол и стулья, сумрак комнаты казался бледно-голубым. Вспоминал прошедший день, увидел Аню под деревом с красным яблоком в руке. Подумал, что во сне, тряхнул головой и удивился: не спал. Значит, на мгновение забылся и явственно представил картину. Думал о счастье и верил, что все обязательно сбудется.

Уже сомкнул было веки, но тут от кровати неслышно отделилась тень, мелькнула в лунном свете, и горячее тело прильнуло ко мне, наши объятия переплелись.

— Милый ты мой… услада моя… — бессвязно шептала Аня, жарко целуя.

— Моя? — выдохнул в полубеспамятстве от ее ласки.

— Твоя, твоя… — И еще крепче обвила меня руками.

— Навсегда?

— До последней кровиночки в жилах! — Вскрикнула, уронив голову мне на грудь: — Ой, мамочка… мама!..

Мы так и не уснули в ту ночь. Изнемогая от ласк, забывались, не раскрывая объятий, и снова я жадно ловил ее губы, целовал ямочку на шее, груди с твердыми сосками.

Припадала ко мне всем телом, осыпала поцелуями, доходила до исступления. И это опьяняло, я отвечал на ее ласки, угадывая ее желания, чувствуя, как сбивается у нее дыхание, как требовательно и жадно впиваются ее пальцы в мои плечи в минуты ее полного наслаждения.

— Тебе хорошо со мной? — спросила и замерла в ожидании.

— Теперь и умереть можно…

— Живи, услада моя… Единственный мой… Послушай, как сердце бьется. Скажи только, я сделаю что угодно. Умереть прикажешь — умру…

— Успокойся, пусть тебя ничто не тревожит. Все будет у нас хорошо. Вот увидишь. — Глубокая нежность, вызванная благодарностью за пережитое наслаждение, переполняла меня, я говорил искренне, твердо уверенный, что так и произойдет, никогда не оставлю я Аню, стану ее опорой и защитой. Иначе последним подлецом окажусь, если предам любовь, разрушу бездумно.

— Да-да, я верю тебе. — Приподнялась на локтях, долго смотрела на меня, водила пальцем по бровям. — Думала, перегорело это во мне, а нет… Я люблю тебя…

— Слышу.

— Я тебя люблю! — И накрыла рот долгим поцелуем.

На рассвете мы вышли в сад и стояли, слушая росную туманную тишину. Яблоки в больших ивовых корзинах, мокрая трава и мокрые деревья. Капли срывались с веток, падали с шуршанием на жухлые листья. Мы стояли обнявшись и не хотели уходить. Гупнуло, ударившись о землю, яблоко, подскочило и выкатилось на дорожку. Кричали по дворам петухи.

Мне казалось, что я долго-долго не жил на земле, только теперь возвратился из какого-то далека и вот здесь полной грудью вдыхаю холодноватый воздух и не могу надышаться. Пришли на память стихи, и я, как заклинание, прочел:

Что-то сбудется, что-то не сбудется…
Перемелется все, позабудется…
Но останется эта вот, рыжая,
У заборной калитки трава!

— Как будто про нас с тобой, — сказала Аня.

С того дня время для меня словно изменило ход. Жизнь отсчитывала бег от нашего прощания до встречи, а затем как бы сливалась в единый миг. Я был счастлив, дни до предела осмысленны. При встречах мы рассуждали о нашем будущем: как должно быть, чего не следует допускать в наших отношениях, и эти разговоры доставляли удовольствие, пьянили, мы повторялись, но не замечали последнего. Какое все имело значение? Главное — мы были вместе.

— Я тебе буду говорить только правду, — клятвенно и наивно обещала Аня. — Только и ты будь откровенным, не мучай меня. Все можно перенести, кроме безвестности.

Она не скрывала свои чувства, иной раз ударялась в слезы и ругала себя, просила прощения.

— Это от избытка нежности. Ты не сердись.

И тут же смеялась, уверяла, что подобное не повторится.

У нас оказались общие интересы, мы посвящали друг друга в свои дела и увлечения. Тем самым как бы открывали себя, сохраняя и умножая хорошее, отметая плохое. Не замечая того, мы менялись, как менялись и росли наши чувства. Порой мне казалось, что все лишь начинается, и становилось боязно — как бы не разрушить ненароком всю нежность общения. Хотелось оградить, защитить от внешних неурядиц, глупых случайностей наше счастье. И эта боязнь приводила в тупик, я не находил выхода, чувствуя какую-то обреченность. «Любовь должна быть трагедией…» Не помню, кто написал это, но я понимал теперь смысл. Если бы мне сказали, что дни мои сочтены, то все бы повернулось иначе, я бы знал и видел исход…

Сейчас я жил в ожидании и предчувствии. Ее голос, такой дорогой мне даже по телефону, был вестником целого мира, постичь который, казалось, невозможно. Сама же Аня являлась несбыточным чудом, которое я боготворил. Я замирал, восторгаясь в сокровенные минуты изгибами ее тела, по-энгровски тонких и обворожительных его линий. Это был иной мир, в котором я был изнемогающим от жажды путником, припавшим к живительному ручью. Расставшись с Аней, уже ожидал свидания, чтобы снова ощутить чувство безотчетности, опьяняющего восторга, возможности прикасаться к ней.

— Раньше я не любила эти нежности, — сказала она однажды, — теперь прошу и ничего не могу с собой поделать. Все слова ничтожны в сравнении с тем, что тебя можно обнять…

Мне нравилось украдкой любоваться Аней, смотреть на нее как бы со стороны. Она была счастлива, это я видел. На свидания Аня каждый раз приходила как бы впервые, волнуясь и переживая. Увидев меня, вспыхивала от счастья, бросалась навстречу.

— Сказал же, что буду, — успокаивал ее.

— Никак не привыкну. Кажется, что ты не придешь…

Я приезжал всегда пораньше, чтобы не заставлять ее томиться, не видеть ее глаза, в которых мольба и радость, слезы и восторг.

Иной раз невесть почему во мне пробуждалась ревность. На улице я замечал, как на нее заглядываются мужчины, было приятно осознавать, что она принадлежит мне, но одновременно закрадывалось и подозрение: а вдруг и с другими ей так же было хорошо, и будь я далеко — откажет ли настойчивым ухаживаниям? И становилось страшно расстаться с нею хотя бы ненадолго. Пробуждалась ревность, я замыкался, придирался к мелочам. Аня, не зная причины, переживала, терялась в догадках.

Однажды задержался на службе. Приехал на Невский к условленному месту и увидел Аню. Она не могла меня заметить, а я сразу ее разглядел — строгий белый костюм, темные очки, волосы распущены по плечам. И тут на виду у всех к ней подошел мужчина. Я сбавил шаг, не отдавая себе отчета, как поступлю дальше. Что-то подленькое шевельнулось во мне; вместо того чтобы поспешить к ней, я остановился за фонарным столбом. Подумал, что встретила кого-то из знакомых. Мужчина галантно заговорил с Аней.

Не знаю, что ответила она, но мужчина отскочил, словно его ошпарили. Тут Аня увидела меня и сразу переменилась, стала прежней, какой я ее знал. Взяла меня за руку, пошла рядом, прижимаясь бедром. Была у нее такая привычка: если ее переполняли чувства, а целоваться на людях неловко, она как бы невзначай касалась меня бедром.

— Кто это подходил?

— Ты видел? Успокойся. Хлюст какой-то, видишь ли, «Жигули» у него новые, прокатиться приглашал. Запомнит надолго, кого выбирать…

Она относилась к тем женщинам, которые, полюбив, остаются верными навсегда. Их не купить, не сманить, не усыпить.

Как хорошо нам было все дни! Как нежна, как ласкова она становилась рядом со мной, как легко мы понимали друг друга! Ей нравилось говорить: «Мы с тобой…» Теперь это было для нее что-то неделимое, трепетное, что вызывало у нее восторг, налагало ответственность. Она жила этим, старалась упрочить. Порой даже подсознательно. Покупая вещь, глядела на нее не только своими глазами, но сразу пыталась угадать мое отношение. Не говорю уж о заботе обо мне. Загорелась вдруг связать пуловер. Усядется в кресло и вяжет, когда меня нет. Сказал, что зря утруждает себя, засмеялась смущенно:

— Словно к тебе в эти минуты прикасаюсь…

Я серьезно думал о женитьбе и представлял, как введу ее в родительский дом, как обрадуются отец и мать, особенно мать. По вечерам женщины будут уходить от нас, мужчин, и, уединившись, шептаться, обсуждать проблемы с обменом квартир, покупкой мебели — что нужно сейчас, а что потребуется позже.

Рядом с Аней замечал, что и сам становлюсь иным, добрее, решительнее в поступках, не позволял себе лености, отступничества даже в самом малом. Если прежде на что-то мог и рукой махнуть, дескать, не первый и не последний, шел на компромисс, то теперь останавливался, боялся выглядеть в глазах Ани заурядной личностью. Хотелось, чтобы она гордилась мной. Поймал себя однажды на мысли, что чувствую себя постоянно в ответе.

Гулял с ней вечером в парке возле Петропавловки. К нашей скамейке подошли двое подвыпивших. Один — высокого роста, спортивного вида, другой — пониже и толстый, с расстегнутой на пупке рубахой.

— Сидят голубки, да? — сказал высокий дружку. — Скучают. А вот мы сейчас развеселим…