Этюд с натуры

— Губы сладкие…

— Ага, варенье пробовала. Ты так крепко спал, что я не будила. Лежала рядышком и любовалась. Разглядела теперь тебя всего-всего, каждую родинку знаю.

Говорила искренне, что выдавали лучистые глаза. Растаял во мне лед недоверия, позабыл я вчерашнюю ее грубоватость, свои обиды и разочарования. Простил ей все разом. Да она ли то была? Эти ласковые губы, доброта и женственность, пахнущие яблоками руки, падающие волной на лицо и шею волосы. Выходит, грубоватость — маска, желание скрыть волнение. Где правда, а где игра — разберись тут…

— Ты проголодался, конечно? Я приготовила завтрак. — Уловила мое намерение подняться, поспешила: — Лежи, лежи. Принесу сюда, доставь мне такое удовольствие.

Выкатила из кухни раскладной столик с расставленными на нем тарелочками и чашками, кофейником.

— Ты-то ела?

Понравилась моя забота, глубоко вздохнула.

— Тебя ждала. Голодна как волчица. — Проскользнуло кокетство, полунамек, мол, понять должен.

Как она похорошела за то время, что мы не виделись! Слабые тени под глазами, красная косынка. Перехватила взгляд, насторожилась.

— Что-то не так?

— Красивая ты…

— Спасибо… — И расцвела, засияла.

Надо бы сказать ей хорошее, а я молчал и не знал, о чем повести разговор. Вернее, боялся сболтнуть лишнее, испортить ей настроение, обидеть. А сказать о вчерашнем, уколоть так и подмывало. Ох уж наше мужское самолюбие, порой мелкое, подленькое, а тешимся, ставим себе в заслугу: вот мы какие, правду-матку в глаза режем. И не замечаем границ порядочности, предела дозволенного. Прем напролом, калечим и корежим, но уже не остановиться. Наговорим чепухи, столько боли причиним, а потом прощения просим, в ногах валяемся, забывая, что ничего уже не исправишь.

И повинную голову меч сечет. Требуя от женщины верности, следуем ли сами этому завету? Зато если о женщине скажут что-то, тень кинут, такое раздуем, такой скандал закатим, измучим придирками и упреками.

— Ты на меня обижен, потому и смурной, — сказала Аня. — Прости…

— За что?

— Я вела себя не лучшим образом.

— Видно, приучили…

— Зачем ты так? Или хочешь, чтобы поругались? — На глазах у нее появились слезы, запутались в ресницах. — Хотя в твоих словах есть правда. Огрубела, верно.

— Не говори, коль больно.

— Нет уж, выскажусь. Никому не изливала душу, а тебе откроюсь. Грубая, считаешь? Грубая, да! Ласки я не знала! Вот и поступаю зло: не меня вы, мужики, выбираете, а я вас!

— Хвалиться нечем…

— Не хвалюсь, Андрей. Ты послушай, не перебивай. Может, мстила за молодость сломанную, самонадеянность вашу. Иной ведь и смотрит на женщину как на самку, для постели. Достиг цели, прогнал и за другой побежал. Подумать бы о брошенке, сколько она слез выплакала, осознавая унижение, одна в четырех стенах. Когда время как бы остановится, придумываешь себе работу — стираешь, гладишь, моешь полы, а на сердце тоска, злишься невесть на кого, ищешь предлог, чтобы убежать из дома. И убегаешь, бродишь по кино, полупустым улицам, готовая ко всему, но так и остаешься одна, возвращаешься опять к родному порогу. Вот и ударяемся мы, бабы, в крайность. Одни — с целью насолить вам, доказать, что не пропадут, могут жить припеваючи, другие — в надежде, а вдруг встретится желанный, поймет и рассудит, разглядит в Золушке принцессу. Мечется дуреха, ее ругают площадно, скалятся — и такая она, и сякая, а может, чище ее нет, нужен ей один-разъединственный…

Мне двадцать пять годков, Андрюша, а я дважды замужем успела побывать. Первый муженек — пьяница беспробудный. Притащится с работы, завалится в постель, только измучает меня ночью и дрыхнет, а я белугой вою. Из-за него головные боли да неврастения, пришлось в больницу лечь. Доктор уму-разуму прибавил: из-за мужа разлюбезного, сказал, все мои хвори. «Гони его…» Выписалась из больницы да в первый день и выгнала.

Второй раз замуж выскочила, за счастьем спешила, а на поверку вышло иное. Не я за мужней спиной оказалась, а он за моей. Тащила хозяйство одна, спасибо маме, помогала, а благоверный мой с одного места работы на другое порхает, призвание, видишь ли, у него, не ценят. На самом деле лентяй последней марки. В доме гвоздь в стену не вобьет. Ремонт квартиры затеяли — я обои купи, цемент притащи, с мастерами договорись.

Плюнула на такой рай, развелась, и, веришь, не стало у меня надежды на счастье бабье — уютное гнездышко, заботливый и любящий муж, двое деток… Опустошенная какая-то ходила, есть я и вроде нет меня. Так, тень одна. Брать мужика для порядка, чтобы хоть пахло им в квартире — не по мне. Вот и решила: для постели, чтоб здоровье не губить, вольна выбрать и сама, какой глянется…

Я не перебивал Аню, слушал в растерянности ее признание, на которое решилась она, может, впервые, чтобы высказаться, сбросить давившую тяжесть, а там будь что будет.

— Побывав замужем, женщины говорят после, что на второй брак их не соблазнишь, довольны независимостью. Прямо скажу: брешут чаще. Хочется иметь семью, детишек. Ой как хочется! Только не с первым встречным, а по любви. И если не выйдет… в тридцать лет рожу от кого-то из вас ребеночка, чтобы и знать не знал, буду воспитывать сына или дочку. Жизнь не бесцельной окажется…

— Значит, я лишь глянулся…

— Нет-нет! — Она испуганно обхватила меня за плечи. — С тобой все иначе, сладко мне и страшно, словно на краю пропасти стою. Боязно, Андрюшенька. На беду встретила тебя, на беду…

— Не узнали друг дружку, а уже стену недоверия возводим, — попытался ее успокоить. — Понять бы, так нет, сомнениями изводимся, на прошлое оглядываемся, мучаемся и по кирпичику поднимаем кладку, отгораживаемся. Спохватимся, а уже поздно, стена перед нами. И лезем через преграду, душу до крови раним…

— Прав, прав! Только нет у меня никакой утайки, чиста перед тобой, как на исповеди. Рассказала — и легче мне. А ты не спеши, побудь со мной. Дай отогреться мне, Андрюша, дай отойти. Может, тогда другой меня увидишь. Я ведь по натуре добрая и участливая, видел бы в десятом классе… Утренний лучик в окошко заглянет, соскочу с кровати свету навстречу: сирень цветет, голуби воркуют. Всему рада, ног под собой не чувствую. Подбегу к маме, обниму, плачу тихими слезами, и сердце разрывается от счастья, желания жить. Кажется, обняла бы всю землю, припала бы к ней, каждую травиночку перецеловала бы…

Ушел я от Ани с двойственным чувством. С одной стороны, обескураживала ее жизнь, о многом я мог лишь догадываться, предполагать, но с другой стороны — Аня нравилась, чувствовалась доброта и порядочность, нерастраченность, преданность натуры. Такая женщина если полюбит, то пылко, самоотверженно. Да, были у нее мужчины, но от одиночества. Вот и старалась забыться, встречалась, но душу не открывала, не доверялась, чтоб не причинили боли. Жила, как ракушка на речном дне: выглянет на свет, но тут же готова закрыться крепко-накрепко.

Меня влекло к Ане, но просыпался во мне другой голос и нашептывал, предостерегал, советовал подумать.

«Она многоопытна, а ты слабоволен. Что станут говорить о тебе?»

«Пусть говорят, что заблагорассудится! — отвечал я. — Есть разум, но есть и чувства. А чувства сильнее! Мне безразлична молва».

«Безразлична? Ты же потом изведешь ее и себя придирками да подозрениями. Чуть припозднится где, сразу сцена ревности. Ты, эгоист, забудешь ее прошлое?»

«Забуду! — доказывал я горячо. — Женились другие на своих натурщицах. И как счастливо жили…»

«То личности, а ты из простых смертных. Сумеешь разве возвыситься над пересудами, хулой?»

«Жилы из себя повырву, а не обижу и словом. Постараюсь, чтоб забыла прошлое как дурной сон. Какое мне дело, собственно, до ее прошлого? Все быльем поросло. Знать хочу ее, какой встретил».

«Ну-ну…»

Подмывало позвонить и сказать просто и искренне: «Здравствуй, это я». Представлял, как обрадуется, как дрогнет у нее голос, пробьется в нем волнение, будто горлинка заворкует. Но что-то удерживало, и я медлил.

Позвонила Аня. Заговорила, словно мы только расстались:

— Андрюш, может, посмотришь машину? Барахлит система питания.

— Еду…

Заедал клапан впуска горючего. Обращаться на станцию техобслуживания не имело смысла. Дело рублевое, никто возиться не пожелает, предложат заменить блок. Нашел в хламе старый клапан, почистил немного, подправил и подогнал по месту. В работе он оказался лучше нового. Для надежности решил прокатиться, сел в «Жигули» и вырулил на проспект. Двигатель при смене оборотов, при включении и выключении, наборе скорости после светофоров сбоев не давал, что ловил я и на слух. В институте, когда болели автогонками и пропадали в Юкках, я входил в четверку лучших гонщиков города. К двигателю привыкаешь как к собственному сердцу, слышишь малейшее отклонение и учитываешь уже на поворотах и подъемах.

Раскатывать по городу не было желания, развернулся и поехал к дому, окидывая механически взглядом салон автомобиля. И пожалел, что сделал это. Салон был чист, на креслах лежали козьи шкуры. Но, взглянув на заднее сиденье, потертую обивку, невольно представил, сколько здесь было любовей во время загородных прогулок, в местах тихих и отдаленных.

Со злостью дал газ, круто переложил руль, ударив на тормоза, отчего «жигуленок» вильнул, взвизгнул жалобно при трении протекторами по асфальту и крутанулся почти на месте.

Когда я распахнул рывком дверь квартиры, Аня в кружевном переднике хлопотала возле обеденного стола. Увидев меня, насторожилась, но виду не подала.

— Мой руки, работничек! — сказала, подходя ко мне и целуя.

Обескураженный и посрамленный, ушел в ванну. Аня, видно, почувствовала мое состояние, не допустила, чтобы сорвался и наговорил глупостей. Такое могло произойти — малейшая ее неосторожность. Я жаждал этого, готов был высказать, что думал, и распрощаться. Аня, уловив во мне перемену, разрядила вспышку невесть из-за чего возникшего обозления.

«Ты же доказывал, что забудешь все, — шепнул мне тот, другой, и хихикнул. — Счет в мою пользу…»

Оправдаться перед ней, как мне казалось, мог одним — поцелуем. Появившись в комнате, обнял ее виновато за плечи, она порывисто повернулась, коснулась горячими губами моих губ, прижалась ко мне, всецело покорилась.

Обедали мы в прекрасном настроении. Между нами воцарилось полное взаимопонимание, расположение друг к другу, когда нежны взгляды, прикосновения рук, а слова уже излишни. Рядом со мной сидела и хозяйничала за столом счастливая женщина.

— Проедемся к маме? — предложила Аня. — Мне надо яблок привезти. Их в этом году столько уродилось!

— Далеко ехать?

— За Всеволожск.

— Конечно, съездим!

Глаза ее заискрились. Как я заметил, в них вспыхивали огоньки, когда она входила в прекрасное расположение духа, сразу становилась подвижней, шаловливей. В них играли чертики и готовы были вырваться наружу.

Уложив в багажник две плетеные ивовые корзины, сумку, отправились в путь. За Ржевкой выбрались из потока машин и прибавили скорость. Аня уверенно вела «Жигули», разрумянилась, даже запела. Посматривал я на нее и улыбался.

— Чего смеешься? — спросила, следя за шоссе.

— Цветочек ты лазоревый…