Этюд с натуры

И вдруг этот звонок от Николая Симагина, товарища по институту. Была суббота, я весь день корпел над расчетами и чертежами, готовился подать заявку на изобретение. Сидел небритый — не притрагиваюсь к бороде иногда намеренно, чтоб на улицу не выходить. Не то потянет в гости или в кино, а потом жаль потерянных часов. Когда задребезжал телефон, не хотел поначалу и трубку снимать. Но звонили настойчиво, знали нрав хозяина, его привычку отмалчиваться.

— Прости, старик, но ты свин! — с ходу принялся отчитывать меня Николай, хотя не виделись вечность. — Защиту диссертации, назначение зажал! За-жал!

— Торжества по этому поводу пока не было.

— Почему я узнаю обо всем от ребят, а ты, старый товарищ, молчишь? Забурел, старик, забурел!

— Каким был, таким вроде и остался.

— Если так, бери такси и прямиком ко мне! Девушки-и! А поухаживать за ними некому. Приезжай, старик, кроме шуток. Мои родители на даче, вот и решили встряхнуться. Здесь и поговорим.

— Поздно… — попробовал я дать задний ход. Бриться, облачаться в костюм, ехать с Петроградской стороны на проспект Наставников, где-то в районе новостроек, не хотелось.

— Брось киснуть в одиночестве! Или в обломовы записался? — Знать надо Николая, просто так он не отвяжется.

Говорят, глядя на человека в его молодые годы, трудно сказать, каким он будет лет этак через …дцать. Вспоминая нас, студентов, теперь могу утверждать: можно. Мы мало меняемся и неохотно расстаемся с унаследованными привычками. Хорошее и плохое растет вместе с нами, добродетель либо берет верх, либо уступает дурному — чего в нас больше. Если заложены отцом и матерью доброта, отзывчивость, умение понять другого, то останется это с тобой до конца дней твоих, а нет — пенять, искать оправдание бесполезно. Если по арыку текла вода, говорят таджики, то и через сто лет, появись она, пойдет тем же путем.

Был Боб Колотилин менялой, слух даже прошел на втором курсе, что подфарцовывал, — дельцом после института остался: ушел в торговлю. Заведовал отделом, проворовался и осужден.

А Толя Гришин с первого до последнего курса был работягой — трудно давалась ему наука, особенно английский. Но он с мужиковатым упрямством шел к цели, медленнее, верно, чем другие, но точно. Усвоив закон или правило, осознав их сущность, запоминал, и уж теперь, коль требовалось высказать суждение, стоял на своем твердо и непреклонно. В нем мы ощущали основательность человека, который знает, с какого края браться за дело. Он привык до всего доходить своим умом и рассчитывал только на себя. Живы были родители, но Анатолий не позволял себе попросить у них денег. Нуждался — ездил на овощную базу и разгружал вагоны. Сейчас Гришин работает советником одного из посольств за рубежом. Толя на своем месте.

В институте мы дружили втроем: Гришин, я и «примкнувший» Синягин. Неразлучная троица — так и говорили о нас. С Гришиным я был ближе, в наших отношениях сквозило что-то братское. Николай вошел в дружеский круг, может, потому, что увлекался, как и мы, автогонками, занимался с нами в одном автомотоклубе.

Иногда он подтрунивал над медлительным и флегматичным Анатолием, а я заводился в таких случаях с пол-оборота и вставал на защиту друга. Гришин обычно успокаивал: «Ну, брось, чего ты… Нашел из-за чего…»

Гришин — косая сажень в плечах, метр девяносто шесть рост — входил еще в институтскую сборную по водному поло. Ему там прочили славу, звание мастера спорта, но он ходил без охоты — надо было защищать честь вуза. Автомобиль Анатолий любил так, как, наверное, цыган любит лошадь. Усаживался за руль, пристегивался ремнями и расплывался в улыбке. «Жигуленок» сразу преображался, казался изящнее и вроде как оживал, подмигивал фарами.

Иной раз мы с удовольствием шатались по Невскому. Заходили в булочную, покупали свежий батон, делили поровну и шли, аппетитно пережевывая еще теплую ароматную булку: три беззаботных парня, которым и море по колено. Невский уважительно расступался, а встречные девушки манили нас взглядами, но мы еще больше напускали на себя бесшабашности. Так и подмывало выкинуть какое-нибудь коленце, но мы же были воспитанные мальчики и удерживали себя от дурного.

Разыгрывал Синягин, надо сказать, Гришина часто. По пути из автомотоклуба в институт он не раз пускался на хитрости… От остановки трамвая до факультета идти нам изрядно, и Николай предлагал Гришину:

— Толь, ты несешь наши сумки со скарбом до факультета, а дальше — мы твой баул. Идет?

Медлительный Анатолий соглашался, он никогда не спорил, не горячился. Казалось, его нельзя вывести из равновесия. Как-то после стипендии однокурсники заспорили с ним: сколько съест пирожных за один присест? Не моргнув глазом, Гришин сказал: «Двадцать». Поднялся, конечно, гвалт. Многие горячо доказывали, что такое количество слону лишь переварить. Я тоже начал отговаривать Толю, глупостей мы вытворяли предостаточно. На спор могли выпить ведро воды, а то кружек пятнадцать пива, и по водосточной трубе на восьмой этаж забраться и с крыши на крышу перемахнуть, хотя под ложечкой покалывало от леденящего страха. Но Гришин успокоил меня:

— Спорь, Андрей, спорь. Съем, а деньги, что на кону, нам пригодятся.

На Невском мы ввалились в кафе, купили Гришину два десятка пирожных, бутылку лимонада. Анатолий молча умял пирожные, поднялся из-за столика и, к общему изумлению, на свои кровные купил еще два эклера и бутылку лимонада, запил сладкое и зашагал на выход.

Один раз я видел его в испуге, на том же Невском. Случилось все в пору белых ночей. Мы шли по пустому проспекту, а навстречу приближалась женщина с огромным бульдогом. Женщина крепко удерживала псину на коротком поводке, а бульдог порывался к столбам и подъездам и зло посматривал по сторонам. Мы на всякий случай уступили дорогу.

— Такой хватит — мало не будет, — уважительно сказал Гришин.

И только бульдог миновал нас, Синягин неожиданно цапнул Гришина сзади за штаны, гавкнул. Анатолий поднялся на цыпочки, прикрыл ручищами мягкое место и, подавшись вперед, пробасил: «Мама!..» Не только мы, но и женщина, которая прогуливала бульдога, сообразив, в чем дело, хохотали до слез.

Так вот, медлительный Гришин тащил наши спортивные сумки до факультета. Подходили к подъезду. Синягин самым серьезным образом, что и я принимал за чистую монету, затевал разговор:

— Толь, что собираешься делать вечером?

— А что? — интересовался Гришин.

— В общежитии сабантуйчик намечается.

— А… — Гришин не любил студенческие пирушки, а потому пространно, чтоб никого не обидеть, объяснял причину отказа: — Английский зубрить буду, у меня по контрольной «неуд».

Это была правда, с английским Толя жил не в ладах, а с произношением и вовсе худо, хохот стоял, когда Гришин пытался галантно объясниться с нашей англичанкой. Сенк ю вери мач…

Гришин излагал причину отказа, тащил и тащил наши спортивные сумки не только до факультета, а и на третий этаж, до самой кафедры. Спохватывался, но было уже поздно, и Синягин довольно хохотал, что надул товарища.

Правда, однажды Гришин отплатил ему с лихвой. Поднялись мы точно так же на третий этаж, Синягин посмеивается довольно: обманул простака на четыре кулака. На наших глазах Гришин развернулся и спокойно опустил две сумки со всем имуществом в лестничный пролет.

— Ты сдурел?! — только и выкрикнул Синягин.

Внизу раздался грохот.

— Там же куртка, брюки и бутылка с кефиром, майонез еще… Мать просила купить…

Шутником Николай Синягин был, шутником и остался.

— Так ты понял меня? — настаивал он на своем сейчас. — Ехать тебе — полчаса! Или ты не один? Ждем с дамой!

— Нет у меня никого…

— Приглашение, значит, требуется? Говорю: забурел! Вспомни наши вечеринки, с пол-оборота заводились! Через полчаса… нет, десять минут тебе еще на сборы… через сорок минут ждем. Не то сам за тобой примчусь. Или Аню пошлю, она быстро обротает.

На другом конце у Николая попросили трубку, и мягкий женский голос без жеманства и кокетства продолжил прерванный разговор:

— Приезжайте, право слово. Мы день рождения подруги отмечаем, готовим манты по-узбекски. — Голос незнакомки дрогнул, вроде потеплел. В нем прозвучала нота каприза и ласковости — того едва уловимого тона обворожительности, который и делает нас, мужчин, податливыми как воск. Нам кажется, что мы пленили красавицу, пыжимся, ходим грудь колесом: мол, видели, как липнет? На самом деле, токуя по-глухариному, попали в ловко расставленные сети, запутались в них. — Приезжайте, а?..

Меня подкупил голос, я не смог воспротивиться. «Любопытно взглянуть на нее, — думал, одеваясь. — Не дурнушка, видимо, цену себе знает… — Повязал перед зеркалом модный американский галстук, осмотрел себя и остался доволен. — Не глупа, не из числа тех, которые тараторят банальности и из кожи лезут, чтобы создать впечатление… В конце концов ничего не теряю, встречусь с однокашником, поговорим „за жизнь“».

На мой звонок дверь квартиры распахнул Николай — щеголеватый, стриженный по моде. В институте он ничего не мог поделать с непокорными волосами, они торчали у него как наэлектризованные, потому и остригал коротко. Мы еще подтрунивали: Синягин и космонавт Гречко — близнецы, у обоих прически ежиком.

— Здорово, чертушка! — В радости Николай обхватил меня ручищами, стиснул.

— Позволь плащ снять, а уж после обнимай! Силищи-то, силищи!.. — услышал я за спиной голос, который слышал по телефону.

Освободившись от объятий, оглянулся. Передо мной стояла девушка лет двадцати пяти и улыбалась. Миловидное лицо, внимательные глаза — их затеняли очки в роговой оправе. Но дымка стекол не скрывала выразительности глаз — такие умеют и понять и высказать все.

— Аня, — сказала она ровно и, ступив на шаг, подала руку для знакомства. Белый шерстяной свитер с воротом-хомутом мягко переломился на ней, подчеркивая высокую грудь. — Я здесь на правах хозяйки. — Узкая ладошка Ани, тонкие пальцы с перламутровыми ноготками были горячие-горячие, а пожатие сильное. — Пойдемте, познакомлю вас с гостями.

— На правах хозяйки примите сумку. Прихватил тут…

— Шампанское? Очень кстати! — сказала одобрительно, заглянув мельком в полиэтиленовую сумку.

Аня провела меня в комнату, представила мешковатому капитан-лейтенанту, его спутнице — полненькой брюнетке с ямочками на щеках. И высокой красивой блондинке с надменно-холодным взглядом. Мне показалось, что красота ее холодная, даже ледяная, как у Снежной Королевы. Вот есть она, а веет морозцем, даже плечи невольно хочется свести: «Бр-р-р…» Аня, как бы уловив мои мысли, тут же увлекла меня на кухню.

— Вы любите помогать на кухне?

— Как все мужчины, — ответил я.

— Значит, не горазды. Тем не менее вынуждена привлечь. Откройте паштет, икорку, крабы. Хлеб нарежьте.

У стола хлопотала девушка в блузке и джинсах. Ее черные как вороново крыло волосы были гладко причесаны на пробор и собраны на затылке в тугой тяжелый узел.

— Тося, — представилась она, подняв глаза с темными бровями вразлет. — Руку подать не могу.

Тося раскатывала скалкой на столе большую тонкую лепешку. Управившись, разрезала ее на квадраты.