Би-боп (повести)

1.11

В тот вечер, когда Сесилия и Премини познакомились, был очень классный драйв. Всегда трудно сказать, ну, мне всегда трудно сказать, почему драйв возникает, но если он есть, пусть даже ничего в этом не смыслишь, или особенно когда ничего в этом не смыслишь, то его слышишь, его чувствуешь, его чувствуют и музыканты, они переглядываются, они улыбаются.

Патрик-клавиши, светлые волосенки, взгляд в пустоту, сгорбленный над роялем, Нассуа-контрабас, высокий, худой, кончики пальцев заклеены пластырем, Клод-ударные играет как Элвин (Джонс), хоть ему и говорят, что такая манера не подходит для бопа, но ничего, ничего, пока все трое играют очень хорошо, они и сами удивлены, переглядываются, сдерживаются, чтобы не рассмеяться.

Та-ката, та-ката, ката, ката, та-ката, та-ката, очень быстро, они взяли темп чуть ускоренный, в таком темпе Премини-альту и Жоржу-трубе и придется сбацать тему, тему Паркера, сложную, как и все темы Паркера.

Премини над ней много работал, его беспокоит не тема, а Жорж, тот вернулся из Австралии, хотел там обосноваться, разводить кенгуру, дурацкая история, так ничего и не получилось, с дурацкими историями так всегда, никогда ничего не выходит, разве что у Шекспира, да и то, комедии — просто плачешь, а трагедии — давишься со смеху; во всяком случае, он провел там полгода и все это время не играл, правда, он немного играл после того, как вернулся, но, правда, после того, как вернулся, он уже не такой, каким был, смурной, подавленный, заразился сплином от аборигенов, да и с техникой у него так себе, еще до того, как уехать, он думал только о том, чтобы уехать, ладно, посмотрим, если Жорж облажается, это не страшно, мы ведь у Фернана среди своих, приятелей, завсегдатаев, и играем запросто, по вечерам, время от времени, фортепиано не строит, Патрик невольно играет как Монк, а сегодня вечером он играет так хорошо, Клод и Нассуа тоже; я знаю, что с ними сегодня вечером, бывают такие вечера, всю бы жизнь их слушал, дадим им сыграть еще два пассажа.

Та-ката, та-ката.

Вот. Премини смотрит на Жоржа. Кивает ему. Жорж очень напряжен. У него, как и раньше, длинные волосы и борода. Они вступают.

Без лажи, конечно же, не обошлось, ну, не сразу, первые восемь тактов они шли слаженно, в унисон, восемь следующих вполне себе сносно, Жорж уже немного терялся, а в связующем пассаже с тридцать вторыми, да еще и нашпигованном синкопами, он сдулся, Премини закончил в одиночку и завел первое соло.

Импровизировать после темы Паркера рискованно, но не надо бояться, Паркер и сам не всегда на высоте того, что сочинял, но Премини осмеливается, вступает на цыпочках — паузы, ноты, паузы, ноты, — почти так, как начиналась эта книга, затем все плотнее, энергичнее, вдвое ускоряет темп, драйвно, классно, круто, он это чувствует, он это знает, выдает потрясающе стройное соло — можно нарисовать в пространстве — и уже видит его продолжение.

В следующем пассаже он удерживает этот вдвое ускоренный темп, но нарушает ритм, начинает гулять по гармониям, брать соседние, параллельные, смазанные аккорды, легко расширяя их, искривляя их, ему хочется показать, на что он способен, он играет все сложнее, сложнее, пианисту приходится трудно, почти как Томми Фланагану, который спешил за Колтрейном в «Giant Steps», но Нассуа успевает, да еще и цепляет высокую ноту, как на виолончели, ударник Клод не отстает, попадает точно, все безупречно.

А потом вдруг все рушится на хрен, валится, рассыпается. Премини вырывается, в том смысле, как субъект одним махом вычеркивает себя, чтобы услышали, как он слышит, как он слышит себя. Он забывает о гармонии, темпе, структуре и обо всем остальном. Его сакс рычит по-звериному. Стонет, плачет, лает, ухает, фыркает, воет. Он слышит свой крик. На него отвечает еще более пронзительным криком. Клод еще держится, но остальные не знают, что делать. Такой резкий рывок к свободе пугает их. Они прерываются. Как, впрочем, и Клод. Возможно, лишь Клод один понял, что надо оставить Премини одного. Премини даже не осознает, что играет один. Он продолжает выжимать вопли из сакса. Жорж глядит на него. Лицо Премини искажено яростью. Он топает. Его голова вот-вот взорвется. И сердце. Легкие горят. У него не осталось дыхания. Он успокаивается, постепенно; как одержимый осознает постепенно, что бесполезно орать; как неистовый осознает постепенно, что ничего не поделать, осознает постепенно, что играет один, что он уже долгое время один. Он останавливается. Полная тишина.

Его глаза закрыты. Он не решается их открыть. Но открывает и западает взглядом в глаза женщины — я уже вижу, как кто-то посмеивается, но такое бывает, и вот доказательство, — сидящей за столиком прямо перед ним. Он глядит на нее. Ему кажется, что, если ничего не произойдет, он так и останется подвешенным к взгляду этой женщины. Но что-то вдруг происходит. А происходит то, что люди прерывают тишину. Стряхивая оторопь, медленно начинают хлопать. Раздается свист. Затем выкрики.

Премини оборачивается, смотрит на Патрика, пианист кивает ему, что значит: да, правильно, ты все правильно сделал, я не думал, что ты решишься, но ты решился, и это хорошо. Этого ему достаточно, Премини верит только ему, затем отстегивает сакс, кладет его на рояль и, не раздумывая, направляется к столику.

Женщина видит, как он подходит, она бездвижна, в ее поведении ничего не меняется, она какая-то особенная — это выражение бессмысленно, — она вся в сером, очень элегантная — еще одна бессмыслица, — рядом с ней маленькая, очень маленькая девушка, намного моложе ее, которую явно забавляет то, что происходит между ней и музыкантом, она смотрит на приближающегося Премини, затем снова на сидящую рядом женщину, ей забавно наблюдать, как эти двое смотрят друг на друга, Премини останавливается перед двумя женщинами — полуженщиной и женщиной с половиной — и говорит: Я присяду к вам выпить, он словно оглушен.

Мы как раз собирались вас пригласить, усмехается девушка, я и эта дама, говорит она, эта дама — моя мать, ее зовут Сесилия, а вас? Базиль, произносит Премини. Девушка хохочет. Эта пигалица, которая смеется, как дурочка, — моя дочь, вступает женщина. Вот так она и Премини познакомились, если это можно назвать знакомством.

Принесу себе выпить, говорит он, весь в поту, под пиджаком футболка липнет к коже, в тот вечер он надел пиджак, пиджак великоват, длинные полы ему идут, хотя ладони тонут в рукавах, черный цвет ткани подчеркивает бледность лица, светлый ежик волос, впалые щеки.

Он возвращается с бесплатной выпивкой, Фернан платит по сотне каждому и дает выпивать сколько угодно, считается, что в подпитии лучше играют, он возвращается, он мог бы и не вернуться, но он возвращается, это судьба.

Женщина смотрит, как он садится напротив нее, в ее взгляде есть что-то странное, что не прощает, разбирает по косточкам, оценивает, судит, кажется, видит насквозь, но этого что-то Премини не замечает, он садится, она наблюдает за тем, что он пьет, она наблюдает, как он пьет, она наблюдает за ним не отрываясь, словно он редкий экземпляр, на свободе, прирученный, приученный, приходящий пить к столу от одного только взгляда, Премини это совсем не смущает, он все еще как оглушенный, а то, что он пьет, только усугубляет.

Дочь смотрит на мать, смотрящую на Премини, смотрящего на ее мать, она спрашивает себя, что скажет он, что скажет она, дочь ждет, мать молчит, ей нечего сказать, Премини тоже, им нечего сказать друг другу, у них нет желания говорить, у них есть желание только смотреть друг на друга по причинам диаметрально противоположным, но молча, и это может длиться, может тянуться, пока непрерывно молчание, молчание можно превратно понять, молчанием можно отделаться, можно им насладиться; когда он открыл глаза, его взгляд встретил ее, его взгляд упал на нее, хотя мог упасть на другую, но упал на нее; она не отрываясь смотрела, когда он играл, назовем это игрой, он играл, а теперь не играет, ей трудно принять, что он мог играть, как играл, а теперь не играет, Премини тоже трудно это принять, а значит, даже молчание справляется плохо, справляется хуже, поскольку оно столь болтливо, что вызывает желание заговорить, пусть ради того лишь, чтобы его опровергнуть — его опровергнуть? — она наблюдает, как он уже не играет, а Премини осознает, что он уже не играет, и чувствует на себе ее взгляд, и все это длилось, пока Премини не услышал, как задрожала тарелка Клода.