Би-боп (повести)

15

У меня тоже была суббота. У меня тоже была хорошая погода. В начале июня дом и парк совершенно прелестны. Когда возвращается лето, возвращаются и друзья. Зимнее путешествие совершали лишь старинные, самые верные. Симон был среди таких редких друзей. Двух-трех. Даже меньше. Одного или двух. По правде сказать, он один соглашался мерзнуть в моем большом, плохо отапливаемом доме. И именно зимой он приехал, чтобы рассказать о своей женитьбе на Дебби. Он хотел знать мое мнение.

Сюзанна также хотела знать мое мнение, когда звонила в тринадцать тридцать. Я был занят. У меня были гости. Которые начиная с июня вспоминают о моем существовании и говорят себе: А кстати, хорошо бы провести эти длинные выходные за городом. Мне приятно их видеть. Я скучаю один под снегом.

Жанна побежала к телефону, затем подошла ко мне. Я проследовал за ней в соседнюю комнату. Самую близкую, где можно уединиться. Это Сюзи, сказала она мне, кажется, нервничает. Будь любезен, поговори с ней. Я подумал: Симон все еще не вернулся, и взял трубку.

Сюзи уже звонила мне дважды по одному и тому же поводу. Эта история меня весьма тяготила. По правде сказать, меня раздирали противоречивые чувства. Я был рад за Симона, переживал за Сюзанну. Я говорил себе: Она права, и в то же время понимал Симона.

Симон умирал от тоски, это очевидно, но в то же время жизнь, которую он вел уже давно, эта жизнь инженера, посмею сказать, кажется, ему подходила.

Пресловутое призвание нас все время обманывает. Я-то об этом кое-что знаю. Думаешь, что сделан для одного. А на самом деле сделан для другого. И даже в этом нет уверенности. Вот я, например, всегда хотел быть писателем, а я художник. Ну да ладно, пропустим.

Здоровая размеренная жизнь. Он отвернулся от джаза. Подпитывался исключительно классической музыкой. Он говорил мне, что открыл в музыке то, что называл красотой, отсутствующей, по его мнению, в джазе.

Я был совершенно не согласен. Я говорил ему, что когда Чарли Паркер играет «Lover Man», или Колтрейн играет «Naima», или Орнетт Коулман играет «Lonely Woman», то я слышу именно красоту.

Симон отвечал: Нет. Он говорил: Это волнующе, даже потрясающе, но чтобы красиво, нет, такого ощущения у меня не было ни разу; красота, о которой я говорю, идет от другой восприимчивости.

Мы проговорили об этом всю ночь. Он выводил меня из себя, выбивал меня из устоявшихся представлений, и, должен признаться, это расстраивало. Его чувственность нашла другой путь, и это вызывало мою досаду. Я хотел, чтобы он оставался джазменом и никем иным. Так сказать, вместо меня. Возможно, я и сам мечтал быть музыкантом. Не художником, не писателем, а джазовым музыкантом.

Кто-то подумает, что я запутался. А я отвечу: Нет. Если бы по поводу Симона меня не раздирали противоречия и я бы не завидовал ему, как это было всегда, то я, наверное, был бы непреклоннее с Сюзанной. Дай ему немного покоя, сказал бы я, должен был бы сказать я: Дай ему передохнуть, пожить, попробовать, ему надо понять, не ошибся ли он. Вместо этого я сказал: Ты права, поезжай за ним.

Еще несколько слов в мое оправдание. Я обожаю говорить в свое оправдание. Я не мог не помнить, что без нее, без Сюзанны, без ее действий, без ее немедленной реакции, ее спасательной экспедиции десять или пятнадцать лет до этого, Симон, вероятно, умер бы в своей убогой комнатенке, мертвецки пьяный или накачанный наркотиками, он бы покончил с собой, поэтому, перед тем как повесить трубку, я повторил: Да, милая Сюзи, поезжай-ка за ним быстрее.