Александр Македонский: Сын сновидения. Пески Амона. Пределы мира

Глава 3

Войско продолжило поход; оно миновало край Палестины и вошло в Финикию. В Тире царь хотел принести жертву Гераклу-Мелькарту, чтобы торжественным религиозным ритуалом развеять тягостное чувство тоски и тревоги, распространившееся среди солдат после смерти молодого Гектора, которую все восприняли как печальное предзнаменование.

Город еще нес на себе следы разграбления, перенесенного в прошлом году, и все же жизнь упрямо расцветала в нем снова. Выжившие отстраивали заново свои жилища, привозя строительные материалы на лодках с берега. Другие занялись рыбной ловлей, третьи восстанавливали предприятия, где производился самый ценный в мире пурпур из размоченных мидий, что водились на местных рифах. С Кипра и из Сидона прибывали новые колонисты, пополняя население древней метрополии. Царивший над руинами дух запустения постепенно рассеивался.

В Тире к Александру зачастили многочисленные посольства от разных греческих городов и островов; кроме того, прибыло несколько сообщений от военачальника Антипатра, который извещал о ходе воинского набора в северных районах. Пришло и письмо от матери, которое произвело на Александра глубокое впечатление.

Олимпиада – Александру, нежно любимому сыну

Здравствуй!

Я получила известие о том, что ты посетил святилище Зевса средь песков пустыни, и об ответе, данном тебе богом, и в сердце у меня осталось глубокое чувство. Мне вспомнилось, как впервые ощутила я, что ты шевелишься у меня в лоне. Это произошло в тот день, когда я пришла посоветоваться с оракулом Зевса в Додоне, на моей родине, в Эпире.

В тот день порыв ветра принес к нам песок пустыни, и жрецы сказали мне, что тебе суждено величие и что предсказанное осуществится, когда ты придешь в другое великое святилище бога, стоящее среди ливийских песков. Мне вспомнился тот сон, где мне показалось, будто мною овладел бог, принявший вид змея. Я не верю, сын мой, что ты порожден Филиппом; ты – действительно божественного рода. Иначе как объяснить твои поразительные победы? И почему морские волны отступили перед тобой, открывая тебе путь? Почему чудесный дождь окропил жгучие пески пустыни?

Обрати мысли к своему небесному отцу, сын мой, и забудь Филиппа. Не его смертная кровь течет в твоих жилах.

Из этого письма Александр понял: его мать прекрасно осведомлена обо всем происходящем во время его походов и пытается осуществить какой-то собственный, тщательно проработанный план. План, где прошлое должно быть отменено, дабы освободить место будущему, совсем не такому, какое готовили ему Филипп и его учитель Аристотель. В этом новом прошлом не оставалось места даже для памяти о Филиппе. Александр положил письмо на стол, и в это время к нему вошел Евмен с другой табличкой, чтобы царь прочел ее и утвердил.

– Ужасные новости? – спросил царский секретарь, заметив на лице царя выражение растерянности.

– Нет, напротив. Ты, наверное, обрадуешься. Моя мать говорит, будто я сын бога.

– Однако, насколько я вижу, сам-то ты не очень похож на счастливого человека.

– А ты был бы счастлив на моем месте?

– Я знаю одно: нет другого способа править Египтом и получить признание жрецов в Мемфисе, кроме как стать сыном Амона, а следовательно, и фараоном. К тому же Амона почитают Зевсом все греки, живущие в Ливии, и в Навкратисе, и в Кирене, а скоро этого бога примут и греки в Александрии, как только твой город будет населен. Это неизбежно: став сыном Амона, ты также признаешь себя сыном Зевса.

Пока Евмен говорил, Александр взял в руку письмо от матери, и секретарь быстро пробежал глазами по строчкам.

– Царица-мать просто помогает тебе принять твою новую роль, – проговорил он, дочитав.

– Ты ошибаешься. Ум моей матери витает между сном и явью, безразлично переходя туда и обратно. – Царь на мгновение прервался, словно не решаясь посвятить Евмена в столь великую тайну. – Моя мать… Моя мать обладает способностью воплощать свои сны в реальность и втягивать в них других.

– Не понимаю, – вымолвил Евмен.

– Помнишь тот день, когда я бежал из Пеллы, – день, когда мой отец хотел убить меня?

– А как же! Ведь я был там.

– Я бежал вместе с матерью, намереваясь добраться до Эпира. Мы остановились на ночлег в лесу, стадиях в тридцати к западу от Берои. Вдруг посреди ночи я увидел, как она встала и ушла в темноту. Она ступала, словно не касаясь земли, и в конце концов пришла в какое-то место, где стоял покрытый плющом древний образ Диониса. Я видел ее, как сейчас тебя, а из-под земли выползли огромные змеи. Клянусь, я был там и смотрел, как она, играя на флейте, созвала оргию сатиров и менад, одержимая…

Евмен неотрывно глядел на своего царя, не веря услышанному:

– Скорее всего, тебе все это приснилось.

– Вовсе нет. Вдруг я почувствовал, как кто-то сзади тронул меня за плечо. Это была она, понимаешь? Но мгновением раньше я видел, как она играла на флейте, а ее кольцами обвивали огромные змеи. И я оказался там, а не в своей убогой постели. Мы вернулись вместе, пройдя пешком приличное расстояние. Как ты это объяснишь?

– Не знаю. Некоторые люди ходят во сне, а говорят, бывают и такие, кто, заснув, покидает свое тело и уходит далеко, являясь другим. Это называется «экстаз». Олимпиада – не такая, как другие женщины.

– В этом у меня нет сомнения. Антипатр всегда с трудом справлялся с ней. Моя мать желает властвовать, править, она хочет использовать свои способности, и помешать ей непросто. Иногда я спрашиваю себя, что бы сказал обо всем этом Аристотель.

– Это нетрудно узнать, достаточно спросить Каллисфена.

– Каллисфен порой меня раздражает.

– Это заметно. И ему это не нравится.

– Но он ничего не делает, чтобы избежать этого.

– Не совсем так. У Каллисфена имеются принципы, и он учился у своего дяди в этом отношении не идти на компромиссы. Тебе нужно попытаться понять его. – Тут Евмен сменил тему: – Какие у тебя планы на ближайшее будущее?

– Хочу устроить театральные состязания и гимнастические игры.

– Театральные… состязания?

– Именно.

– Но зачем?

– Людям нужно развлечься.

– Людям нужно снова взяться за мечи. Они не воюют уже больше года, и если подойдут персы, я не знаю…

– Персы определенно сейчас не появятся. Дарий занят тем, что собирает самое большое войско, какое только видывали, чтобы уничтожить нас.

– И ты даешь ему на это время? Устраиваешь театральные представления и гимнастические игры?

Секретарь покачал головой, словно считал поведение царя явным безумием, но Александр встал и положил руку ему на плечо:

– Послушай, мы не можем ввязываться в изматывающие боевые действия и брать один за другим все города и крепости персидской державы. Ты видел, чего нам стоило взятие Милета, Галикарнаса, Тира…

– Да, но…

– И потому я хочу дать Дарию время призвать всех его солдат до последнего, а потом встречусь с ним и решу все одним сражением.

– Но… мы можем проиграть.

Александр посмотрел Евмену в глаза, словно друг произнес очевидную нелепицу:

– Проиграть? Невозможно.

Евмен потупился. В этот момент он понял, что письмо Олимпиады только укрепило Александра в том, во что он и так подсознательно верил: он непобедим и бессмертен. А то обстоятельство, что это подразумевает его божественность, было не столь уж важно. Но убеждены ли в этом так же решительно войско и товарищи Александра? Что-то будет, когда средь беспредельной азиатской равнины они окажутся перед величайшим войском всех времен?

– О чем ты думаешь? – спросил Александр.

– Да так, ни о чем. Мне пришел на ум один отрывок из «Похода десяти тысяч» – тот, где…

– Не продолжай, – перебил его царь. – Я знаю, на что ты намекаешь. – И он начал цитировать по памяти: – «Уже настал полдень, а враг все не появлялся, но во второй половине дня вдали на равнине белым облаком показался столб пыли. Чуть позже уже можно было различить блеск металла, копья и шеренги воинов…» Сражение при Кунаксе. Бесчисленное войско Великого Царя призраком возникло из пыли в пустыне. Однако даже тогда греки победили, а если бы они быстро атаковали центр вместо того, чтобы нападать на левый фланг противника, они убили бы персидского монарха и завоевали всю его державу. Организуй гимнастические игры и театральные состязания, друг мой.

Снова покачав головой, Евмен двинулся к выходу.

– Вот еще что, – сказал царь, задержав секретаря на пороге. – Подбери пьесы, чтобы Фессал мог в должной мере продемонстрировать свои голос и осанку. «Царь Эдип», например, или…

– Не беспокойся, – сказал секретарь. – Ты знаешь, что я разбираюсь в таких вещах.

– А как здоровье Пармениона?

– Сокрушен, но не подает виду.

– Думаешь, в нужный момент он будет на высоте?

– Полагаю, да, – ответил Евмен. – Таких людей, как он, на свете немного.

И он вышел.

Александр торжественно открыл гимнастические игры и театральные представления, а потом пригласил друзей и старших командиров на пир. Собрались все, кроме Пармениона, который прислал слугу с извинительной запиской:

Парменион – царю Александру

Здравствуй!

Прошу прощения за то, что не приму участия в пиршестве. Я чувствую себя не очень хорошо и не смогу почтить твое застолье своим присутствием.

Вскоре выяснилось, что это застолье предназначалось для бесед, поскольку не было видно ни танцовщиц, ни гетер, искусных в любовных играх, а сам Александр в качестве симпосиарха – главы пиршества – развел в кратере вино четырьмя частями воды. Все также поняли, что он хочет обсудить философские и литературные проблемы, а не военные вопросы, так как рядом с собой царь оставил места для Барсины и Фессала. Далее расположились Каллисфен и два философа-софиста, прибывшие с афинским посольством. За ними – Гефестион, Евмен, Селевк и Птолемей со своими случайными подругами, а остальные друзья устроились в другой части зала.

Хотя лето было в разгаре, погода испортилась и из набухших черных туч на старый город хлынул дождь. Когда повара начали подавать первое блюдо – ягненка, зажаренного со свежими бобами, вдруг раздался гром, заставив дрожать стены здания и вызвав рябь в кубках с вином.

Приглашенные безмолвно переглянулись, а гром прокатился вдаль и разбился о подножие горы Ливан. Повара продолжили подавать мясо, а Каллисфен, повернувшись к Александру с иронично-шутливой улыбкой, спросил:

– Если ты – сын Зевса, смог бы ты сделать такое?

Царь на мгновение опустил голову, и многие в зале подумали, что сейчас он разразится вспышкой гнева, да и у самого Каллисфена был такой вид, будто он уже раскаялся в своей не слишком удачной шутке. Заметив его бледность, Селевк шепнул на ухо Птолемею:

– На этот раз он обмочился.

Но Александр снова поднял голову, продемонстрировал безмятежную улыбку и ответил:

– Нет. Не хочу, чтобы мои сотрапезники померли со страху.

Все разразились смехом. На этот раз гроза миновала.